Россия в огне

Россия в огне

Начало XX века принесло России жесточайший промышленный кризис. Закрывались фабрики и заводы. Тысячи рабочих выбрасывались на улицы. Их положение, и без того тяжелое, становилось просто невыносимым. Кризис ускорил политическое пробуждение народа. Грозная волна политических стачек катилась по стране.

Неспокойно стало и в стенах университета. Передовая часть студенчества хотела шагать в ногу с народом. Полиция разгоняла студенческие сходки. По примеру рабочих молодежь отвечала стачками.

В 1901–1902 годах в России бастовало около трех тысяч студентов.

На революционный подъем студенчества правители России ответили по-своему. Временные правила разрешили отдавать неугодных в солдаты. Студенты взволновались еще: больше, и в 1901 году ученый Совет Московского университета вынес специальное решение о необходимости их успокоить.

Жуковскому хорошо запомнились события начала века. Его друг Тимирязев отказался подписать резолюцию Совета. Великого ботаника вызвали к попечителю Московского округа П. А. Некрасову, и, как мы знаем из опубликованных впоследствии дневников Тимирязева, он получил выговор за то, что уклонился «от влияния на студентов в интересах их успокоения».

Оскорбленный Тимирязев немедленно подал в отставку. Весь профессорский совет, узнав об этом, явился к нему на квартиру и с трудом уговорил Климента Аркадьевича взять обратно свое прошение.

Такое событие не могло не произвести на Николая Егоровича впечатления, и, вероятно, когда; был улажен конфликт, ученые не раз беседовали друг с другом. На многое могли раскрыть Николаю Егоровичу глаза эти беседы с Тимирязевым.

Все сложнее, все беспокойнее становилась политическая обстановка в России. С циничностью палача оценил эту обстановку министр внутренних дел Плеве: «Для предотвращения революции России нужна небольшая победоносная война!»

Войны не пришлось долго ждать. На Дальнем Востоке завязались жестокие кровопролитные сражения. Там столкнулись интересы двух империалистических хищников — России и Японии. «Кровопускание», о котором мечтали реакционеры, началось, хотя совсем не так, как хотелось царю и его клике.

Япония наводнила Дальний Восток шпионами. Убедившись в неподготовленности России, она внезапно открыла боевые действия. Первый удар был нанесен вероломно, исподтишка. Не объявляя войны, японский флот приблизился к крепости Порт-Артур. Миноносцы с потушенными сигнальными огнями прокрались на рейд и взорвали лучшие русские корабли: «Ретвизан», «Цесаревич», «Палладу».

Через несколько часов после атаки на Порт-Артур сильный японский отряд внезапно обрушился на корабли «Варяг» и «Кореец». Застигнутые врасплох у берегов Кореи, русские корабли не сдались, как рассчитывали японцы. Они вступили в неравный бой и погибли.

Большим горем для России стали события на Дальнем Востоке. Вместе с матросами на броненосце «Петропавловск» погиб и их командир — адмирал Степан Осипович Макаров. Сын моряка, вышедшего из нижних чинов, Макаров отличался равной смелостью и в битвах с врагом и в тех сражениях с неизвестностью, которые вел как ученый. Макаров отлично знал гидрологию и океанографию, был большим специалистом по минному оружию и теории непотопляемости. Он прославил свое имя постройкой замечательного корабля — первого в мире ледокола «Ермак», первым использовал кино как средство научного исследования, чтобы изучить поведение корабля во льдах.

Знакомство с Макаровым повелось у Жуковского через Алексея Николаевича Крылова. В одном из писем адмиралу, датированном 1900 годом, Крылов писал, что виделся с Жуковским, который «занимался некоторыми теоретическими исследованиями о движении ледоколов во льду». Сообщая об этом Макарову, Крылов посылал ему даже схему той задачи из теории упругости, которую намеревался решить Жуковский.

Николай Егорович с огромным интересом следил за рождением «Ермака», и об этом убедительно свидетельствует другое письмо, которое 28 января 1901 года А. Н. Крылов направил адмиралу Макарову:

«В прошлом году, — писал А. Н. Крылов, — я докладывал Вашему Превосходительству, что проф. Н. Е. Жуковский желал бы воспользоваться одним из рейсов «Ермака», чтобы видеть его работу во льду и проследить самый процесс ломки льда и проверить некоторые теоретические свои соображения. Вы тогда изволили мне приказать напомнить Вам просьбу профессора, когда «Ермак» вернется из Англии. Если уже предположены рейсы «Ермака» в Кронштадт или Петербург или какие-нибудь иные и если исполнение просьбы Н. Е. Жуковского не представляет неудобств, то я осмеливаюсь просить Ваше Превосходительство сообщить мне Ваше решение для передачи Николаю Егоровичу».

О том, что произошло дальше, можно строить только догадки. Доподлинно известно одно: получив письмо Крылова, адмирал тотчас же ответил телеграммой: «Профессора Жуковского охотно приглашу на «Ермак», как только он пойдет, и поручу командиру его снестись непосредственно с профессором. Макаров».

К сожалению, мы не располагаем никакими материалами, позволяющими судить о том, состоялось ЛИ плавание Жуковского на «Ермаке», равно как и нельзя утверждать, что этого плавания не было. Однако совершенно ясно: Макаров, несомненно, испытывал к Жуковскому огромное уважение, зная о его работах в области теории корабля [15].

Нет больше адмирала Макарова, погибшего далеко на Востоке. Нет и племянника Жуковского Жоржа, совсем недавно весело шутившего в этой комнате. Мичман Жуковский ушел с эскадрой Рожественского, чтобы найти свою смерть в водах Цусимского пролива.

Довольно! Довольно! Герои Цусимы,

Вы жертвой последней легли.

Она уже близко, она у порога.

Свобода родимой земли…

Звуки песни, надрывной, терзающей душу, несутся со двора. Старик шарманщик в ожидании подаяния крутит ручку своего бесхитростного музыкального ящика. Неподвижно застыл Жуковский, задумавшись, у окна своего кабинета. Горько плачет за окном шарманка…

В кабинет, где раньше безраздельно властвовала тишина, все чаще вторгаются печальные вести. Война проигрывается. Тысячами гибнут в зарослях гаоляна русские солдаты. Вместо пушек и винтовок на фронт отправляют вагоны икон.

Позорная война! Об этом думает Жуковский, об этом думает весь русский народ, это не устают рассказывать всем простым людям большевики, искренне желая, чтобы война стала для российского самодержавия еще более плачевной, чем Крымская, похоронившая крепостное право в России.

Эхо дальневосточных событий прокатилось по всей стране. Оно взбудоражило московское студенчество. И когда после рождественских каникул 1904 года Николай Егорович приехал на Моховую, он не узнал университета. Жуковский любил этот первый день нового семестра. Так приятно раскрыть двери аудитории, увидеть сотни пытливых, любознательных глаз, услышать тот короткий шум, который ветерком пробегает по аудитории, прежде чем установится лекционная тишина!..

Иначе встретил на этот раз университет Жуковского. Людно было на его дворе, в коридорах, аудиториях. Студенты собирались группами, о чем-то жарко спорили, порою даже не замечая проходивших профессоров.

Николаю Егоровичу просто не верилось, что старые коридоры и лестничные клетки могут вместить стольких людей. И куда только исчезла академическая тишина! Таким университета Жуковский еще не знал.

И в профессорской комнате не обнаружил Николай Егорович привычного чинного порядка. Коллеги взволнованы и встревожены. Ясно, что сегодня занятий не будет. А завтра? Послезавтра? Кто мог это сказать! Лекции откладывались на неопределенное время.

Но куда идет Россия? В таких вопросах Жуковский беспомощен, как ребенок. Впрочем, не он один — вся страна искала на них ответа, и далеко не все понимали ту суровую правду, что несли народу большевики.

С Петербургской стороны, с Охты, Васильевского острова и других рабочих окраин в достопамятное воскресенье 9 января 1905 года двинулись к Зимнему дворцу питерские пролетарии. Их было сто сорок тысяч. Они шли с молитвами, и не революционные плакаты, а портреты «батюшки-царя», хоругви и иконы украшали далеко растянувшуюся колонну людей, искавших правды и справедливости.

Они получили свинец и штыки. Более тысячи убитых и пять тысяч раненых — вот чем ознаменовался этот день, вошедший в историю под именем «Кровавого воскресенья». Как писал Владимир Ильич Ленин, «…революционное воспитание пролетариата за один день шагнуло вперед так, как оно не могло бы шагнуть в месяцы и годы серой, будничной, забитой жизни». В России началась революция.

Гулом набатного колокола прозвучали события 9 января. Все, у кого бились в груди честные сердца, были потрясены чудовищным расстрелом безоружных людей. Кровь, пролитая у Зимнего дворца, взывала к отмщению. Зашаталось гигантское здание Российской империи. Эшелоны с ранеными из далеких маньчжурских степей будоражили общественное мнение. Бастовали рабочие Путиловского и Обуховского заводов. Не могли остаться в стороне и студенты Московского университета.

Протестуя против зверского расстрела, студенты решили объявить забастовку, прекратить занятия на весь второй семестр. Два дня — 15 и 16 января — на всех курсах шло голосование. Из 3 320 студентов, записавшихся на посещение лекций, 2 635 высказались против продолжения занятий.

Жуковский вряд ли знал эти цифры. Но зато ему отлично были известны слова, записанные в резолюции профессорского совета: «Никогда еще возбуждение учащейся молодежи не проявлялось с такой силой и в таких организованных формах, как в настоящее время».

Напуганное размахом общественного движения, царское правительство отменило празднование сто-пятидесятилетия Московского университета. Более того, было решено на время университет закрыть.

«Молчать!!!» — так должны были понимать принятые меры и студенты и профессора. Но тишины не получилось. Возмущались студенты. Вместе с передовыми профессорами подал свой голос протеста и Николай Егорович Жуковский. К ученым Москвы присоединились их коллеги из Петербурга. На страницах газеты «Новая жизнь» они заявили во всеуслышание: «Народное просвещение в России находится в самом жалком состоянии… Свобода научного исследования и преподавания отсутствует… Те условия, в которые поставлена деятельность преподавателя высшей школы, не могут быть не признаны тяжелыми и даже унизительными. Наука может развиваться только там, где она свободна, где она ограждена от постороннего посягательства, где она беспрепятственно может освещать самые темные углы человеческой жизни». Отсюда ученые делали правильный вывод о том, что «академическая свобода несовместима с современным государственным строем России. Для достижения ее недостаточны частичные поправки существующего порядка, а необходимо полное и коренное его преобразование».

Это письмо подписали академики Бекетов и Веселовский, Ляпунов и Репин[16], профессора Грабарь, Лесгафт, Скобельцын, Янжул, Введенский, Берг — всего триста сорок две подписи.

Под давлением общественного мнения правительство вынуждено было 27 августа 1905 года выпустить Временные правила, предоставлявшие университету автономию, а профессорам право избирать ректора и деканов. Теперь можно было начинать занятия.

Открыть университет! По этому поводу у профессоров и студентов не было разногласий. Их желания совпадали, хотя цели, которые преследовала профессура, не имели ничего общего с тем, что задумали студенты. Четыре тысячи человек, собравшиеся на сходку 9 сентября, единодушно решили: «Открыть университет и, по возможности не препятствуя желающим заниматься, превратить его в революционную трибуну». Цель, которую ставили перед собой молодые революционеры, выглядела вполне определенно: добиваться свержения самодержавия и учреждения в России демократической республики.

«…резолюция эта, — писал Владимир Ильич Ленин, — по настоящему, языком свободных граждан, а не пресмыкающихся чиновников, клеймит Государственную думу, как наглую издевку над народом, призывает к борьбе за республику…»[17]

Революционное движение московского студенчества становилось весьма ощутимой силой. На университетских митингах выступали и рабочие московских предприятий. Об одном из таких митингов Жуковский услышал на профессорском совете. Ректор доложил профессорам, что за один вечер в здании университета перебывало от шести до десяти тысяч человек.

Пламя революции разгоралось все ярче. Желание бороться за счастье народа владело не только студентами, но и наиболее передовыми профессорами. Вряд ли кто-либо из членов профессорского совета, в том числе и Жуковский, мог предполагать, что вместе с ними заседает большевик. Не догадывался никто и о том, что совет своим решением содействует революционерам. Но тем не менее такой факт все же имел место. Павел Карлович Штернберг, талантливый астроном из бредихинского кружка, на защите диссертации которого в октябре 1903 года выступал оппонентом Жуковский, состоял членом РСДРП, а в Московской обсерватории, где проводил он свои научные изыскания, был тайный склад оружия боевых дружин.

И невдомек было ни Жуковскому, ни его многочисленным коллегам, что за предложением Павла Карловича о проведении измерений аномалии силы тяжести в Москве при помощи нивелир-теодолитов, внесенным на одном из заседаний профессорского совета в начале 1905 года, помимо научных целей, скрывалось и нечто другое.

Председательствовавший на этом заседании профессор Цераский немало смутился, услыхав предложение Штернберга:

— Удастся ли сейчас, когда в Москве так неспокойно, провести эту работу?

Сомнения совета рассеял жандармский ротмистр — «царево око» на его заседаниях. Ротмистру очень хотелось показать, что он не простой соглядатай:

— Генерал-губернатор поддержит русского ученого и поможет провести нужные измерения! — зычно произнес жандарм.

Выслушав это заявление, совет принял предложение Штернберга. На протяжении нескольких недель Павел Карлович вместе с группой студентов снимал план города, а заодно составлял подробнейший указатель проходных дворов, военных объектов, правительственных учреждений. Он не ленился выяснить толщину стен зданий юнкерских училищ, полицейских участков — бумага генерал-губернатора открывала перед ним любые двери. Так было выполнено задание Московского комитета РСДРП. В 1917 году ценнейшие материалы, добытые Штернбергом, пригодились участникам вооруженного восстания в Москве.

Жуковский на охоте.

Сергей Алексеевич Чаплыгин.

Но, разумеется, всего этого Николай Егорович не знал. Он мог лишь наблюдать за ходом событий, происходивших на его глазах. В лихо заломленных папахах по центру Москвы гарцевали казаки. Они не раз встречались Жуковскому на пути в университет и Техническое училище. Угрюмыми взглядами провожали охранителей порядка студенты. Нагайки не раз опускались на их спины. Окруженный казаками и городовыми, университет напоминал осажденную крепость.

С каждым днем обстановка накалялась. Стачка стала всеобщей: прекратили работу почта и телеграф, перестали выходить газеты и журналы. Поезда шли только в одном направлении: они везли из Маньчжурии демобилизованных солдат.

Всеобщая стачка открывала прямой путь к восстанию. Оно началось в разных концах города. С первыми выстрелами уличных боев задрожали стекла в окнах квартиры Жуковского. Пушки стреляли по зданию реального училища Фидлера на углу Мыльникова и Лобковского переулков. Там засели революционные дружинники.

Обвинительное заключение по делу революционеров, предоставленное в распоряжение автора П. И. Корженевским, позволяет восстановить картину этой схватки, в которой принимали участие и ученики Жуковского — студенты университета.

Вечером 9 декабря 1905 года полицейский пристав Гедеонов получил приказ московского градоначальника произвести арест людей, собравшихся в училище Фидлера. При поддержке полуэскадрона драгун, стоявших во дворе Московского почтамта, он отправился выполнять приказ. Однако, встретив сопротивление, драгуны и полицейские завязали с революционерами перестрелку. Бой затянулся далеко за полночь, и только пушки помогли Гедеонову одержать победу.

Стрельба продолжалась в Москве не один день. Правительственным пушкам народ ответил баррикадами. Рушились телеграфные столбы, громоздились друг на друга бочки и ящики. Пулеметы городовых обстреливали восставших с колоколен знаменитого сорока сороков московских церквей.

Оторвавшись от мира формул, Жуковский недолго раздумывал над тем, на чью сторону склонить свое сердце. Его симпатии совершенно очевидны. И все же пока он только наблюдатель. Наблюдатель, сочувствующий, симпатизирующий революционерам, предоставляющий убежище повстанцам, но не больше. Остальное еще не пришло. Иным стал Жуковский позднее, после Великой Октябрьской революции, когда власть перешла в руки рабочих и крестьян.

Но как ни трудны для Жуковского 1904–1905 годы, ему все же удалось подвести первые итоги исследования подъемной силы. Однако этого еще было недостаточно, чтобы удовлетворить запросы практики. К двум годам труда прибавилось еще четыре. Да и их, быть может, не хватило бы, если бы не помощь человека, чье имя неизменно связывают с именем Жуковского, — его ближайшего ученика Сергея Алексеевича Чаплыгина.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.