Часть вторая

Часть вторая

Я приехала в Петербург в 1782 г. Не имея дома в городе, я поселилась на своей даче в Кирианове, в четырех верстах от Петербурга. Моя сестра Полянская с дочерью первые посетили меня. Из всей моей родни она одна жила в Петербурге. Мой отец был генерал-губернатором во Владимире или, точнее, наместником двух губерний, так как он имел под своим начальством двух губернаторов. Через два дня после моего приезда я узнала, что князь Потемкин бывает каждый день со мной по соседству у своей племянницы, графини Скавронской, которая была больна после родов; я послала лакея сказать князю, что хочу дать ему маленькое поручение и прошу прислать ко мне одного из своих племянников, которому я и передам свою просьбу. На следующий день князь Потемкин сам приехал ко мне, в то время как я была с детьми у графа Панина. Мне было очень досадно, что он не застал меня дома. Через день он прислал мне генерала Павла Потемкина[177], я поручила ему, во-первых, попросить князя Потемкина исходатайствовать у императрицы разрешение приехать в Царское Село (куда никому нельзя было являться без особого приглашения) и представить ей своих детей, во-вторых, справиться у князя, в каком чине состоит мой сын и согласилась ли военная коллегия на назначение его адъютантом к фельдмаршалу графу Румянцеву. Генерал Павел Потемкин через два дня принес мне ответ, что Потемкин доложил о моем приезде императрице и что она повелела мне приехать в ближайшее воскресенье с детьми к обеду в Царское Село, где князь Потемкин сообщит мне все сведения о моем сыне.

Мне не удалось воспользоваться милостивым разрешением ее величества, так как накануне мой сын заболел жестокой горячкой. Он бредил целую ночь, а я в сильнейшем беспокойстве, забыв про ревматизм в коленях, простояла всю ночь босая у его постели. Все последующие дни я не принимала никого, кроме своей сестры Полянской и один раз на минуту Павла Потемкина, и то только потому, что дело касалось императрицы и я надеялась узнать что-нибудь насчет производства моего сына. Через четыре дня мой добрый и искусный доктор Роджерсон объявил моего сына вне опасности. В ту же ночь мой ревматизм поднялся в кишки, и я оказалась сама больной при смерти, но Роджерсон спас и меня. Он каждое воскресенье ездил в Царское Село, вследствие чего я поручила ему сказать императрице, как опасно мы были больны с сыном, вследствие чего я была лишена возможности воспользоваться ее разрешением явиться к ней и представить ей моих детей. Мое выздоровление тянулось более двух недель и было сопряжено с довольно сильными страданиями, так как припадки рвоты хотя и стали реже, но не прекращались вовсе, а спазмы в желудке и кишках давали себя чувствовать с прежней силой. Моя болезнь раздражала меня тем сильнее, что вследствие ее откладывалась моя поездка в Царское Село и, следовательно, повышение по службе и вообще устройство судьбы моего сына, который, благодаря бога, был уже совершенно здоров. Наконец мне с величайшим трудом удалось поехать в Царское Село. Я была еще очень слаба; при каждом толчке экипажа я обливалась холодным потом от сильных приступов боли и приказывала остановиться, чтобы передохнуть. Но чего только не способна перенести материнская любовь!

Мы приехали в Царское Село до начала обедни; в то время как императрица проходила через залу, где я ожидала ее в числе прочих придворных, я представилась ей, или, скорее, она ко мне подошла, сказала мне несколько любезных слов и выразила удовольствие по случаю моего возвращения в Россию. В качестве статс-дамы я сама представила ей свою дочь, а сына моего представил дежурный камергер. Несмотря на то что меня поддерживала радость свидания с императрицей и ее милостивый прием заставил меня позабыть, что я нахожусь в первом периоде выздоровления, я все-таки была еще настолько слаба, что не могла поспевать за императрицей во время шествия в церковь (путь был длинный, так как церковь находилась на противоположном конце дворца), и она была столь милостива, что замедляла для меня свои шаги и часто останавливалась, разговаривая со мной. По окончании обедни я так устала, что вовсе не могла следовать за императрицей и отстала от нее настолько, что нас разделяла целая комната; я попросила лиц ее свиты, которые смутились, не считая возможным меня опережать, идти вперед, не дожидаясь меня. В большой зале ко мне подошел Потемкин и спросил, чего я желаю для своего сына и в каком он состоит чине. Я ответила, что императрице известны мои пожелания; «что же касается до чина моего сына, то вы, князь, должны знать это лучше меня; двенадцать лет тому назад он был произведен в прапорщики кирасирского полка, и императрица повелела постепенно повышать его в чинах. Я не знаю, исполнено ли ее желание. Фельдмаршал граф Румянцев обратился в военную коллегию с просьбой назначить его адъютантом к нему; не знаю также, уважена ли его просьба».

Тотчас после нашего разговора князь уехал в город, что меня немало обеспокоило. Гофмаршал, подойдя ко мне, сообщил мне желание императрицы, чтобы я с детьми осталась с ней обедать.

Меня его слова удивили, так как с тех пор, как Петр I ввел у нас немецкий этикет, только известный военный чин давал некоторые преимущества и прерогативы, и мой сын в качестве прапорщика не имел права сесть за стол императрицы. Впоследствии я узнала, что на вопрос гофмаршала, как быть с князем Дашковым, императрица ответила: «Он, конечно, будет обедать со мною».

Я находилась в комнате, смежной с той, где императрица играла в шахматы в ожидании обеденного часа. Проходя через эту комнату в столовую, она сказала мне очень громким голосом, очевидно желая, чтобы все ее слышали:

— Я хочу, чтобы ваш сын на этот раз обедал, хоть он еще и прапорщик, со мной, дабы доказать, что ваши дети будут всегда пользоваться у меня особыми преимуществами в сравнении с другими.

Эти несколько слов глубоко тронули меня и окрылили надеждой. Никто, кроме государыни, не сумел бы так тонко и деликатно дать столь лестный оборот своей забывчивости насчет производства сына. За столом я сидела рядом с ней, и она все время со мной говорила. Я чувствовала себя хорошо и бодро, но ничего не могла есть. Императрица заметила это.

— Для вас приготовлены комнаты, чтобы вы могли отдохнуть, — сказала она мне.

Когда я после обеда удалилась в отведенные мне апартаменты, я убедилась, что не была еще так крепка и здорова, как мне это казалось за обедом; мне было так холодно, что пришлось затопить камин, и внутренние боли давали себя сильно чувствовать.

Вечером я сопровождала императрицу в ее прогулке; во внимание к моей слабости она замедляла шаг и присаживалась со мной на скамейки. После прогулки я вернулась домой, боясь разболеться в Царском Селе. На следующий день я получила копию с указа, которым мой сын назначался штабс-капитаном гвардии Семеновского полка, что давало ему ранг подполковника. Наша радость была неописуема. Я некоторое время была еще слаба, но под влиянием хорошей погоды и спокойного состояния духа я поправилась скорей, чем можно было ожидать.

Двор вернулся в Петербург раньше обыкновенного. Я поехала к императрице поблагодарить ее за производство сына; государыня приняла меня очень милостиво и пригласила меня на спектакль в Эрмитажный театр, куда допускались очень немногие, так как театр был мал, вследствие того что часть дворца, носившая то же название, была еще недостроена. На следующий день я поехала с детьми обедать к графу Панину. Его дача была недалеко от моей, вследствие чего я и решилась предпринять эту поездку. После обеда адъютант князя Потемкина привез мне письмо от князя. Он передавал мне от имени императрицы, что так как она приняла за правило не раздавать больше казенных земель, она просит меня выбрать подходящее поместье, которое она купит для меня. Я выразила князю мою глубокую благодарность императрице и просила избавить меня от выбора имения, объявляя заранее, что я останусь довольна всем, что императрице благоугодно будет мне пожаловать. Через два дня я снова получила письмо от князя, извещавшего меня, что императрица не распространяет принятого ею правила на земли в Белоруссии, которые она, наоборот, желала бы видеть в руках русских дворян; некоторые из этих имений не были еще розданы; сам князь советовал мне выбрать одно из них, так как земли в Белоруссии плодороднее, чем в Средней России. Я ответила, что позволю себе только одно возражение против владения мною поместьем в Белоруссии: у меня сложилось твердое убеждение, что если владельцы родовых поместий и крестьян, веками переходящих от отца к сыну, ответственны перед правительством за управление ими, то тем более это обязательство распространяется на владельцев жалованных государями крестьян; я в продолжение двадцати лет управляла поместьями своих детей и могу с гордостью представить доказательства, что за этот период времени крестьяне стали трудолюбивее, богаче и счастливее; я решила и впредь руководствоваться теми же принципами, но не была убеждена в том, что они принесут такие же плодотворные результаты среди полупольского-полуеврейского населения, язык и быт которого были мне совершенно незнакомы. Словом, мы обменялись с князем несколькими письмами (он выказывал мне необыкновенную для него любезность и снисхождение), и я наконец объявила, что какую бы землю императрица ни пожаловала бы мне, ее дар останется всегда незаслуженною мною и неожиданною наградой. Через несколько дней я получила письмо от статс-секретаря государыни, графа Безбородко, с приложением копии с указа, которым императрица жаловала мне местечко Круглое со всеми угодьями и двумя тысячами пятьюстами крестьянами. Это поместье принадлежало гетману Огинскому и было очень велико, так как лежало по обеим сторонам реки Друцы. При первом разделе Польши, т. е. при присоединении к России Белоруссии как бывшей великорусской провинции, река Друца явилась границей между Польшей и Россией, и большая часть владений Огинского — леса, много местечек и деревень — остались за Польшей; но никто не счел нужным сообщить это ее величеству, и она осталась при убеждения, что подарила мне все кругловские поместья и наградила меня столь же щедро, как некоторых министров и вельмож. Я поехала поблагодарить императрицу и не раз вспоминала впоследствии, когда познакомилась с Круглым, как она выразила мне свою радость, что может подарить мне столь обширные поместья, которыми неблагодарный Огинский недостоин был владеть[178]. Каково было мое удивление, когда, съездив туда на следующий год, я увидела истощенных, крайне грязных, ленивых и бедных крестьян, к тому же преданных пьянству. Не было даже топлива и, чтобы приводить в действие маленький винокуренный завод, приходилось брать его у соседей; водного сообщения также не было. На десять душ обоего пола приходилось в среднем по одной корове и по одной лошади на пять душ; кроме того, на две тысячи пятьсот душ, дарованных мне, включая в них и новорожденных младенцев, не хватало ста шестидесяти семи, так как управляющие казенными имениями высасывают из крестьян все, что только могут.

Поэтому во всей России нет крестьян несчастнее тех, которые принадлежат казне. Я имела право, не беспокоя императрицу, обратиться в Сенат с просьбой восполнить недостающее количество крестьян, но я этого не сделала и в течение двух лет отложила значительный для меня капитал на поднятие доходности Круглого.

Гофмаршал уведомил меня, что императрица желает, чтобы я присутствовала на концертах во внутренних апартаментах дворца, на которые даже статс-дамы не могли попасть иначе, как по особому приглашению[179]. На следующий день я приехала на концерт, и императрица встретила меня словами:

— Как, вы одни?

Я смотрела на нее в недоумении, не понимая, что она хочет сказать.

— Вы не взяли с собой ваших детей, — разъяснила императрица, — а я не желаю, чтобы вы у меня скучали без них.

Поняв, в чем дело, я горячо изъявила императрице мою благодарность.

У меня не было дома в Петербурге; не желая тратить деньги на наем дома, чтобы иметь возможность давать побольше средств своему сыну, я решила остаться на даче до последней возможности. Однажды императрица спросила меня, все ли я живу у себя на даче. На мой утвердительный ответ она возразила, что я рискую своим здоровьем, оставаясь поздней осенью в доме, сильно пострадавшем во время наводнения еще до моего возвращения из-за границы; и что, даже рискуя меня рассердить[180], она все-таки скажет, что мое болото неминуемо ухудшит мои ревматизмы и что если бы она не решила предоставить мне самой выбор дома, она купила бы для меня дом герцогини Курляндской.

— Пожалуйста, — добавила она, — осмотрите его, и, если он вам подойдет, я велю его купить для вас.

Я поблагодарила императрицу и обещала в течение недели осмотреть несколько домов, не изъявляя желания их купить, дабы не набавили цену. Я действительно осмотрела дом герцогини и госпожи Нелединской. Первый был больше, на красивой улице, и меблировка его была богатая и изысканная; он стоил шестьдесят восемь тысяч рублей; второй был на Мойке, и мебель была попроще; цена его была сорок тысяч. Я остановилась на втором, сообщив госпоже Нелединской, что я имею намерение его купить; я сказала, что через неделю дам решительный ответ, и попросила ее сделать инвентарь мебели, выразив надежду, что она продаст мне всю без исключения мебель, находящуюся в доме. Она мне это обещала. Через неделю я вернулась и, к своему удивлению, увидела, что госпожа Нелединская уже выехала и увезла почти всю мебель. Я спросила у единственного лакея, оставшегося в доме, инвентарь мебели. Он ответил, что его нет. Я была возмущена этим поступком, на который я не считала Нелединскую способной, и, узнав от князя П. Голицына, жившего напротив, что она всю неделю употребила на перевозку мебели в нанятый ею дом, я помирилась с этой неприятностью и решилась нести последствия своего добродушия и доверчивости. Не оглашая дела, я велела сказать этой барыне, что я не считаю себя обязанной купить ее дом, так как она не сдержала своего слова, и решила нанять его за четыре тысячи рублей, то есть за такую сумму, которую она не могла никогда рассчитывать получить за него. Впрочем, я намеревалась просить императрицу через князя Потемкина, чтобы она вместо покупки дома оказала мне другую милость: сделала фрейлиной дочь моей сестры Полянской, что составляло самое горячее желание моей сестры, в особенности с тех пор, как одна особа, обещавшая это устроить, воспользовалась своим влиянием для того, чтобы добиться этой чести для одной из своих невесток.

Императрица при следующем свидании спросила меня, выбрала ли я себе дом.

— Я наняла дом, — ответила я.

— Почему же вы не желаете его купить? — спросила государыня.

— Потому что выбор дома так же серьезен, как и выбор мужа, и надо над этим хорошенько подумать, — сказала я, смеясь. Эта маленькая сделка доставила мне некоторое внутреннее удовлетворение, хотя меня и осаждали вопросами, почему я не купила дома, так как всем уже стало известно, что кабинет получил приказание заплатить стоимость любого дома, который я пожелаю купить. Одно лицо, которое я не хочу назвать, сказало мне однажды в дружеском разговоре:

— Откладывая получение дома, вы, может быть, будете обойдены двором, подобно тому как вас обошла Нелединская. Мало кто знает ваши мотивы и еще менее кто умеет их понять.

В ответ я рассказала один анекдот про немецкого барона, у которого была страсть говорить по-французски, несмотря на то что он очень плохо знал этот язык; когда ему говорили, что его трудно понять, он неизменно отвечал: «Не все ли мне равно? Я сам себя отлично понимаю». Это был мой всегдашний ответ на подобные речи, которые были тем более несносны, что иногда заключали в себе претензию на тонкую иронию.

Вскоре я переехала в город и, присмотревшись поближе к дому Нелединской, увидела, что ничего не потеряла, не купив его. Жизнь моя текла тихо и покойно. Князь Потемкин обещал исполнить мое желание насчет моей племянницы Полянской и просил меня не медлить с покупкой дома, так как императрица, пожалуй, подумает, что я не предполагаю жить в Петербурге. Я тогда осмотрела дом покойного придворного банкира Фридерикса и условилась с его вдовой насчет цены, которая, включая все накладные расходы по его продаже, не превышала тридцати тысяч рублей. Я попросила у императрицы разрешения его купить, на что она мне ответила, что давно уже повелела кабинету заплатить стоимость дома, который я пожелаю купить, и, выразив свое удивление, что я не сделала лучшего выбора, спросила, почему я не хочу купить дом герцогини Курляндской. Опасаясь, что моя деликатность покажется императрице неуместным жеманством, я сказала, что дом Фридерикса стоит на Английской набережной[181], где я родилась, а так как ее величество своим милостивым отношением ко мне заставляет меня любить день моего рождения и считать его самым счастливым днем моей жизни, то мне и хотелось бы иметь дом на этой улице. В этом случае я действительно стала жертвой своей деликатности, так как в купленном мною доме не было вовсе мебели; хотя я и сделала императрице экономию в тридцать тысяч, но ни слова не сказала о том, что мне приходится покупать всю обстановку; я выбрала простую, но хорошенькую мебель и только необходимое количество ее; и то долг мой увеличился на три тысячи рублей. Но так как я не первый и не последний раз была жертвой своего бескорыстия, я решила помириться на этом и никому ничего не сказала.

Генерал Ланской[182], фаворит, был только вежлив со мной, и если иногда и оказывал мне некоторое внимание, то делал это, видимо, по внушению императрицы. С приездом графа Андрея Шувалова, ставшего вскоре его раболепным приспешником, Ланской стал при малейшей возможности выражать мне явное недоброжелательство. Князь Потемкин, наоборот, выказывал мне большое почтение и, очевидно, желал снискать мою дружбу. Он сказал мне однажды, что ее величество, узнав, что у меня много долгов, пожелала заплатить их и достроить на свой счет дом в Москве и меблировать его, дабы я не тратила еще на это деньги.

Я усиленно просила князя Потемкина отговорить от этого императрицу и напомнить ей мое страстное желание, которое я уже имела смелость раз высказать. Видясь с моей сестрой каждый день и будучи свидетельницей ее грусти, считая себя до некоторой степени виновницей ее падения в 1762 г., я испытывала тягостное чувство, которое все благодеяния государыни не в силах были рассеять. Все-таки назначение моей племянницы фрейлиной затягивалось; наконец 24 ноября, в день тезоименитства императрицы и моих именин, после большого придворного бала я не последовала за императрицей во внутренние апартаменты, но послала сказать князю Потемкину через его адъютанта, что не выйду из зала, пока не получу от него подарка, а именно копии с давно ожидаемого мною указа о назначении моей племянницы фрейлиной. Кажется, приглашенные очень удивились, видя, что я осталась в зале после того, как двор удалился во внутренние покои, и если бы они знали причину и результаты моего поступка, они бы лишний раз насмеялись над моей простотой[183]. Прошел целый час; наконец появился адъютант с бумагой в руках, и я не помнила себя от радости, прочитав назначение моей племянницы фрейлиной. Я уехала с быстротой молнии и, зная, что моя сестра ужинает у нашего двоюродного брата, графа Воронцова, отправилась к нему и была свидетельницей безумной радости моей сестры; я сама была счастлива, что могла исполнить ее заветное желание.

В следующем месяце опять был бал при дворе по какому-то случаю. Императрица, обойдя всех статс-дам и иностранных министров и поговорив с ними, вернулась ко мне.

— Я бы хотела с вами поговорить, — сказала она.

— Я всегда готова выслушать ваше императорское величество с величайшим благоговением.

— Сейчас это невозможно.

— Когда и где ваше величество прикажете, — ответила я.

Она отошла от меня, поговорила еще с несколькими иностранными министрами, которые затем становились по другой стороне комнаты; остановившись между двумя рядами, государыня встретилась со мной глазами и знаком подозвала меня к себе. Я своим ушам не поверила, когда императрица предложила мне место директора Академии наук. От удивления я не могла выговорить ни слова, и императрица успела наговорить мне много лестного, думая этим убедить меня принять ее предложение.

— Нет, ваше величество, — наконец сказала я, — не могу я принять место, совершенно не соответствующее моим способностям. Если ваше величество не смеетесь надо мной, то позвольте мне сказать, что, в числе многих прочих причин, я из любви к вашему величеству не хочу рисковать сделаться всеобщим посмешищем и не оправдать вашего выбора.

Императрица прибегла даже к хитрости, чтобы убедить меня, высказав предположение, что я потому не соглашаюсь на ее предложение, что больше ее не люблю.

Все, имевшие счастье быть близкими к императрице, знают, что она умела быть очаровательной, красноречивой и тонкой, когда хотела привлечь к себе или убедить кого-нибудь. Ей незачем было пускать в ход свое искусство для меня, так как в своей бескорыстной и неизменной любви к ней я готова была слушаться ее во всем, что не шло вразрез с моими принципами. Но на этот раз ее постигла неудача.

— Сделайте меня начальницей ваших прачек, — сказала я, — и вы увидите, с каким рвением я вам буду служить.

— Теперь вы смеетесь надо мной, предлагая занять такое недостойное вас место.

— Ваше величество думаете, что меня знаете, но вы меня не знаете; я нахожу, что какую бы должность вы мне ни дали, она станет почетной с той минуты, как я ее займу; и как только я стану во главе ваших прачек, это место превратится в одну из высших придворных должностей, и мне все будут завидовать. Я не умею стирать и мыть белье, но если бы я тут сделала ошибки вследствие своего незнания, они бы не повлекли за собой серьезных последствий, между тем как директор Академии наук может совершить только крупные ошибки и тем навлечь нарекания на государя, избравшего его.

Ее величество возразила мне, что, вспомнив тех, кто занимал эту должность, я должна буду сознаться, что по своим способностям они стоят много ниже меня. На это я ответила:

— Тем хуже для тех, кто навлекает на себя презрение, принимая совершенно непосильные обязанности.

— Хорошо, — ответила она, — пока довольно об этом; на вас и так все смотрят; что же касается до вашего отказа, я должна вам сказать, что он убеждает меня еще больше в том, что я не могу сделать лучшего выбора.

От этого разговора я была как в лихорадке, и мое лицо, вероятно, отражало мое волнение, так как я прочла удовольствие на лицах придворных, дам, когда вернулась в их ряды; они думали, что между мной и императрицей произошла неприятная сцена, и старая графиня Матюшкина, которая вообще не любила стесняться, спросила меня, что означал этот длинный и таинственный разговор с ее величеством.

— Вы видите, что я совершенно расстроена, графиня, — ответила я, — но меня взволновала доброта императрицы и ее слишком лестное и совершенно незаслуженное мнение обо мне.

Я с нетерпением ожидала конца бала, чтобы в тот же вечер написать императрице и с большей убедительностью мотивировать свой отказ. Вернувшись к себе, я тотчас же написала письмо, которое, несомненно, рассердило бы другого государя; я позволила себе сказать, что иногда частная жизнь монарха ускользает от истории, но его вредный или плохой выбор лиц никогда не избегнет ее суда; сам Господь Бог, создавая меня женщиной, этим самым избавил меня от должности директора Академии наук; считая себя круглой невеждой, я никогда не мечтала попасть в ученую корпорацию, даже в общество Аркадии[184] в Риме, куда я могла быть зачислена за несколько дукатов. Я кончила письмо почти в двенадцать часов ночи, так что было поздно посылать его императрице, но, сгорая от нетерпения покончить с этим делом и добиться, чтобы императрица бросила свою затею, которую я считала просто нелепой, я поехала к князю Потемкину, никогда прежде не переступая порога его дома. Я велела доложить о себе и просила меня принять по очень важному делу, даже если он в постели. Действительно, князь Потемкин уже лежал; я рассказала все, происшедшее между мной и императрицей, на что он мне ответил, что императрица уже сообщила ему об этом и что она прониклась мыслью поручить мне управление Академией наук.

— Но я не хочу и не могу на это согласиться, — ответила я. — Я написала ей письмо; прочтите его, князь, и прикажите передать его императрице, как только она проснется.

Князь Потемкин, прочитав письмо, разорвал его начетверо. Меня подобная бесцеремонность привела в негодование.

— Как вы смеете, князь, рвать мое письмо к императрице? — воскликнула я.

— Прежде чем сердиться, выслушайте меня, — ответил он. — Никто не сомневается в вашей любви к императрице; почему же вы хотите ее рассердить и огорчить? Я вам сказал, что она целых два дня только и мечтает об этом. Впрочем, если вы не дадите себя убедить, вам придется только принять на себя маленький труд заново написать это письмо; вот вам и перо. Я говорю с вами как преданный вам человек; кроме того, должен сказать, что императрица смотрит на это назначение как на средство приблизить вас к себе и удержать в Петербурге; ей надоели дураки, окружающие ее.

Мой гнев на князя прошел, так как я вообще была отходчива; я ответила ему, что напишу более умеренное письмо и велю своему лакею передать его через камердинера императрице; но попросила его помочь мне изгнать из головы императрицы ее несообразную затею. Прощаясь с князем, я выразила надежду, что он и впредь не откажет мне в своих услугах.

Вернувшись к себе, я была так взволнована, что, не раздеваясь, села писать и так и просидела до утра в придворном костюме, раздумывая над случившимся накануне. В семь часов утра я послала лакея во дворец и получила ответ от императрицы, в котором она говорила мне много любезностей, но ничего определенного насчет моего отказа. К вечеру того же дня я получила письмо от графа Безбородко с приложением копии с указа, уже отправленного в Сенат, которым я назначалась директором Академии наук[185] и упразднялась комиссия, учрежденная с некоторых пор для управления Академией, вследствие жалоб на Домашнева профессоров и всех лиц, служивших в Академии. Смущенная и пораженная, я велела никого не принимать и, расхаживая по гостиной, стала размышлять над беспокойством и хлопотами, которые доставит мне это место; что еще хуже, я предвидела, что между мной и императрицей возникнут неоднократные недоразумения. Граф Безбородко писал мне между прочим: «Ее величество приказала мне сообщить вам, что вы можете докладывать ей о всех делах, касающихся той части, в управление которой вы вступаете, и что она будет всегда готова устранить все препятствия и облегчить трудности, которые вы встретите на своем пути». Таким образом, я очутилась запряженною в воз, совершенно развалившийся, и лишена была даже помощи вышеупомянутой комиссии.

Я на свой страх решила послать в канцелярию Академии копию с указа и приказала продолжать прежнее управление ею еще два дня и в тот же день прислать мне сведения о всех отраслях ее деятельности, о типографии, словолитне и т. п., список фамилий всех лиц, заведующих кабинетами, библиотекой и т. п.; кроме того, я просила лиц, стоящих во главе различных отделов, приготовить мне к следующему дню подробный рапорт о состоянии вверенных им отделов. Одновременно я просила комиссию сообщить мне все нужные сведения и инструкцию или устав, определяющие права и обязанности директора, дабы я могла их хорошенько усвоить, прежде чем приступить к какой бы то ни было деятельности; наконец я уверяла этих господ, что считаю своим священным долгом платить им дань уважения, столь заслуженного их талантами и учеными трудами, и просила их передать то же самое своим коллегам.

Я надеялась таким путем избегнуть крупных недоразумений в самом начале. На следующий день я отправилась в уборную императрицы, где собирались ее секретари и начальники отдельных частей для получения приказаний от ее величества. Каково же было мое удивление, когда я увидела среди них и Домашнева! Он подошел ко мне, изъявляя готовность преподать мне наставления насчет моей новой должности. Негодуя на его нахальство, я возможно вежливее объявила ему, что первейшей своей обязанностью ставлю славу и процветание Академии и беспристрастие к ее членам, таланты которых будут служить единственным мерилом для моего уважения, и что в моем полном неведении относительно подробностей управления Академией я прибегну к просвещенным советам государыни, обещавшей мне свое руководство. В ту минуту, когда он мне что-то отвечал, императрица приотворила дверь и, увидав нас, закрыла ее снова и позвонила. Дежурный камердинер вошел к императрице и затем пригласил меня в комнату государыни.

— Как я рада вас видеть, — сказала она мне. — Скажите, пожалуйста, что вам говорил этот дурак Домашнев?

— Он меня наставлял, ваше величество, как мне себя вести в новой должности, в которой я окажусь еще невежественнее его, с тою только разницей, что я буду строже следить за тем, чтобы на мое бескорыстие не упало и тени сомнения. Не знаю, должна ли я благодарить ваше величество за это блестящее доказательство вашего высокого мнения обо мне или выразить вам свое соболезнование по поводу необычайного шага, сделанного вами, — назначения меня директором Академии наук.

Ее величество стала уверять, что она не только довольна своим выбором, но гордится им.

— Это очень лестно для меня, ваше величество, — возразила я, — но вы вскоре устанете водить слепого: я, круглая невежда, во главе всех наук!

— Будет смеяться надо мной, — ответила государыня, — надеюсь, что вы в последний раз так говорите со мною.

По выходе моем из комнаты императрицы гофмаршал сказал мне, что императрица еще с вечера приказала ему, в случае если я приеду утром, пригласить меня к обеду к маленькому столу императрицы и объявить, что мой куверт всегда будет накрыт за этим столом и что императрица не желает стеснять этим мою свободу действия, но всегда будет очень рада видеть меня у себя за обедом. Меня поздравляли с новой милостью императрицы, выразившейся в назначении меня на столь важный пост; другие же, видя мое грустное лицо, были настолько деликатны, что не смущали меня своими поздравлениями. Но в общем все мне завидовали, тем более что, глядя на мое безыскусственное поведение при дворе, меня считали женщиной весьма посредственной.

На следующий день, в воскресенье, ко мне явились с самого утра все профессора и служащие в Академии. Я объявила им, что на следующий день буду в Академии и что, если кому-нибудь понадобится видеть меня по делу, я прошу приходить в какой им удобнее час и входить в мою комнату без доклада. Вечером я занялась чтением рапортов и постаралась освоиться немного с лабиринтом, в который мне приходилось вступить, с твердым убеждением, что каждая моя ошибка станет известна всем и подвергнется жестокой критике.

Я постаралась также запомнить имена главных хранителей, и на следующий день, перед тем как ехать в Академию, я сделала визит великому Эйлеру[186]. Я называю его великим, потому что он, бесспорно, самый замечательный математик и геометр наших дней; кроме того, он был знаком со всеми науками, отличался трудолюбием и, даже потеряв зрение, продолжал производить исследования и делать открытия. Он диктовал свои произведения мужу своей внучки, Фусу[187], и оставил после себя материалы для Комментариев, издаваемых Академией, на несколько лет. Он, как и все, был недоволен порядками в Академии, никогда не ездил туда и вмешивался в ее дела исключительно в тех случаях, когда Домашнев придумывал какой-нибудь особенно вредный проект; тогда он подписывался в числе других под протестом и иногда лично писал императрице. Обещая не беспокоить его впоследствии, я просила его поехать со мной в Академию на этот единственный раз, так как мне хотелось, чтобы он меня ввел в первую ученую Конференцию под моим председательством. Он был очень польщен моим вниманием к нему. Мы были с ним знакомы уже давно, и я беру на себя смелость утверждать, что, будучи еще очень молодой, за пятнадцать лет до моего назначения в Академию, я уже пользовалась его расположением и уважением.

Он сел в мою карету; я пригласила с собой его сына[188], непременного секретаря Академической конференции, и его внука, Фуса, чтобы вести знаменитого слепца. Войдя в залу, где были собраны все профессора и адъюнкты, я сказала им, что просила Эйлера ввести меня в заседание, так как, несмотря на собственное невежество, считаю, что подобным поступком самым торжественным образом свидетельствую о своем глубоком уважении к науке и просвещению. Я сказала эти несколько слов стоя и заметила, что Штелин[189], профессор аллегории, имевший чин действительного статского советника[190], соответствующий чину генерал-майора, намеревался сесть рядом с директорским креслом и, следовательно, опираясь на свой чин, полученный бог весть за что, играть первую роль после меня. Тогда я обратилась к Эйлеру и попросила его сесть на любое место, так как какое бы место он ни избрал, оно станет первым с той минуты, как он его займет. Не только сын и внук, но и все профессора, питавшие глубокое уважение к почтенному старцу, с величайшей радостью услышали мои слова, и на глазах их навернулись слезы. Из залы заседаний я пошла в канцелярию, где ведались все денежные дела Академии. Тут были и заведующие отделами; я им сказала, что в публике распространено мнение, что при прежнем директоре было много злоупотреблений, так что Академия не только не обладала капиталом для чрезвычайных расходов, но была обременена многими долгами; следовательно, мы были обязаны совместно исправить эти беспорядки и пользоваться самым простым и быстрым средством к тому, то есть бережно хранить все имущество Академии, не расхищая и не портя его; твердо решив сама не пользоваться ничем от Академии, я объявила, что не позволю это делать и моим подчиненным, вследствие чего благоразумнее всего будет каждому воздерживаться от пользования имуществом Академии, так как всех, следующих этому принципу, я найду возможным вознаградить за их усердие и увеличить их жалованье. Комментарии, печатавшиеся сперва в двух томах in quarto ежегодно, впоследствии появлялись только в одном томе, а затем и вовсе перестали печататься за неимением шрифтов; в типографии царил полный беспорядок, и она была очень скудно оборудована. Я ее быстро привела в прекрасный вид; достала отличные шрифты и выпустила два тома Комментариев, в которых большая часть статей принадлежала Эйлеру.

Князь Вяземский[191], генерал-прокурор Сената, спросил императрицу, следует ли ему привести меня к присяге, как всех лиц, вступающих в административную должность. Императрица ответила:

— Конечно, я ведь не тайно назначила ее директором; правда, я не нуждаюсь в новых подтверждениях ее верности мне и отечеству, но мне эта церемония доставит удовольствие, так как торжественно и публично подтвердит ее назначение.

Князь Вяземский прислал мне сказать через своего секретаря, что он меня ждет на следующий день в Сенат для приведения меня к присяге. Меня это очень смущало, но я не могла уклониться от обязанности, которая налагалась на всех лиц, состоящих на службе, от самых низших до самых высших чинов.

На следующий день я отправилась в Сенат в назначенный час; чтобы попасть в церковь, надо было пройти через залу заседаний, где собрались все сенаторы, и некоторые из них, знавшие меня близко, встали и подошли ко мне.

— Вы, вероятно, так же удивлены, как и я, — сказала я, — что я пришла сюда, чтобы присягать ее величеству в верности, когда эта клятва давно уже запечатлена в моем сердце; но надо повиноваться и не уклоняться от долга, предписанного всем без исключения; потому-то и произошло чудо присутствия женщины в этом святилище.

После церемонии (вследствие своей застенчивости в подобных чрезвычайных случаях я была сильно смущена, так что обливалась холодным потом и чувствовала спазмы) я попросила генерал-прокурора сообщить мне все документы, посланные канцелярией Академии в Сенат и относящиеся к жалобам на бывшего директора и его предприятия, а также его объяснительные и оправдательные записки. Он обещал прислать их мне в тот же день. Только когда я их прочла, мне удалось хоть отчасти разобраться в задаче, которую мне предстояло выполнить. Мне стоило большого труда отделить так называемые казенные суммы от так называемых специальных, которые подлежали внесению в соответствующие книги.

Академия была обременена долгами; между прочим, она должна была за книги русским, парижским и голландским книгопродавцам; так как я не хотела просить денег у ее величества, я понизила цену печатаемых в Академии книг на тридцать процентов, вследствие чего они в короткое время разошлись в значительном количестве. Я употребила деньги, полученные таким способом, на уплату долгов и представила в Сенат или, скорей, государственному казначею, то есть тому же князю Вяземскому, запоздалый отчет по расходованию казенных сумм за прежние годы. Специальные суммы состояли в исключительном распоряжении директора, так как он, собственно говоря, создавал их и употреблял на покупку предметов, не предвиденных при учреждении Академии, на награды и прочие чрезвычайные расходы, которые нельзя было производить из сумм, ассигнованных на содержание Академии. Этими суммами покрывался и дефицит, образовывающийся вследствие постоянного вздорожания всех предметов.

Я застала всего семнадцать учеников в гимназии и двадцать одного обучавшегося искусствам подмастерья, которые содержались на счет Академии. Число первых повысилось при мне до пятидесяти, а вторых — до сорока. Я удержала в Академии Фуса, собиравшегося ее покинуть, и удвоила жалованье ему и Георги[192]. На следующий год я увеличила содержание всем профессорам и открыла три бесплатных курса: математики, геометрии и естественной истории; они читались русскими профессорами, которые получали за это двести рублей из специальных средств по окончании лекций. Я часто присутствовала на лекциях и с удовольствием видела, что ими пользовались для пополнения своего образования дети бедных русских дворян и молодые гвардии унтер-офицеры.

В конце зимы князь Потемкин отправился в армию и взял с собою моего сына, который ехал с ним в одной карете. Князь обходился с ним дружески и внимательно; в Белоруссии он даже сделал крюк, чтобы убедиться самому, что представляет из себя Круглое; одни считали, что императрица, пожаловав мне его, подарила мне громадное состояние; другие же оценивали его довольно низко. Князь Потемкин написал мне из Круглого, утешая меня тем, что со временем можно будет поднять доходность этих земель, и приказал бригадиру Бауеру, управлявшему имениями князя по соседству с Круглым, привести его в порядок и составить план тех улучшений, которыми доходы с него могли бы быть увеличены. «Впрочем, — писал мне князь, — есть здесь село, носящее ваше имя (Дашково); вы могли бы его получить, чтобы восполнить дефицит в числе душ, пожалованных вам указом». Мне действительно легко было бы получить эту землю, так как польский король, считавший себя обязанным моему покойному мужу, мог бы легко уладить это дело между своей сестрой, владевшей ею пожизненно, и тем лицом, к которому она перешла бы после ее смерти; оно не было наследственно ни той, ни для другого. Но князь Потемкин не пожелал, чтобы я писала об этом ни королю, ни графу Штакельбергу, нашему послу в Польше; он хотел сам устроить это дело, и в результате я не получила ни Дашкова, ни вознаграждения за недостающие в Круглом души, так как не обратилась даже за этим в Сенат.

Разлука с сыном была для меня весьма тягостной; я не могла привыкнуть к его отсутствию, но так как я всегда в течение всей своей жизни жертвовала собственными радостями пользе моих детей, я согласилась на его отъезд в армию, ввиду того что его пребывание в ней могло принести ему немалые служебные выгоды. Он часто писал мне. Князь Потемкин относился к нему чрезвычайно благосклонно, вызывая этим удивление всех, знавших его легкомысленный характер, избалованный удачей и успехами. В общем, я была спокойна духом, но меня утомляли множество подробностей в управлении Академией, неустанные улучшения и, главным образом, измышление и применение способов для прекращения хищения, проникнувшего в Академию и систематически совершавшегося в течение нескольких лет.

На следующее лето их императорские высочества, великий князь Павел и его супруга, возвратились из своего путешествия за границу. Я очень редко ездила к их двору под предлогом, что я посвящала все свое время исполнению моих директорских обязанностей и что Стрельнинский дворец[193], где императрица позволила мне поселиться на лето (моя дача совершенно разваливалась), был так далек от Гатчины, что поездка туда представляла целое путешествие. Их императорские высочества приглашали к себе всех известных в обществе лиц; у них гостили по нескольку дней; хозяева обращались со всеми вежливо и любезно, так что меня уверяли даже, что приглашенные чувствовали себя там совсем свободно. Ее высочество настойчиво приглашала меня к себе, но я просила ей передать, что, конечно, не менее других находила бы удовольствие в приятной жизни в Гатчине, но что я была уверена, что в Царском Селе было известно все, что делается там, и потому, лишая себя удовольствия посещать двор их высочеств, я тем самым не давала императрице возможности расспрашивать меня о нем, а у великого князя отнимала всякий повод подозревать меня в сплетнях; я прибавила, что никакие миллионы не заставят меня становиться между матерью и сыном и что ее высочество, вдумавшись в мой образ действий, несомненно, почтит меня своим уважением. В течение десяти лет мое поведение ни на йоту не отклонилось от принятого мною принципа: я бывала у их высочеств только в торжественные дни, когда к ним ездил весь двор. Императрица не расспрашивала меня о том, что там происходит, зная, что я не бываю в Гатчине, и если иногда и случалось, что государыня, будучи недовольна сыном, сообщала мне причину, своего гнева, я неизменно выражала свое недоумение, что она впутывает в их ссору третье лицо, когда она могла быть уверена в его послушании, если сообщит ему лично свое мнение.

Этот твердый и честный образ действий в результате не доставил мне даже покоя; читатель увидит ниже, что Павел I преследовал и мучил меня наравне с лицами, по его мнению, обидевшими или оскорбившими его.

Граф Андрей Шувалов вернулся из Парижа, и ему вскоре удалось настроить фаворита Ланского враждебно против меня и моего сына. Однажды мы говорили с императрицей о том, с какой легкостью можно достать в Италии отличные копии с произведений искусства, и я выразила сожаление, что в России нельзя получить бюст ее величества, который мне так хотелось иметь. Императрица велела лакею принести свой бюст, сделанный знаменитым русским художником Шубиным[194], и подарила мне его. Увидев это, Ланской воскликнул:

— Но ведь этот бюст мой, ведь он мне принадлежит!

Императрица уверяла его, что он ошибается, и во время этого маленького спора он злобно посматривал на меня, а я бросила на него презрительный взгляд. С тех пор ее величество всегда прерывала его и прекращала споры, которые он любил затевать со мной. Вскоре генерал-прокурор Вяземский стал внушать мне отвращение к моей директорской должности. То он оставлял без внимания представления, которые я делала в Сенат о повышении лиц, заслуживавших награды; то не присылал мне нужных сведений насчет границ губерний, когда я хотела издавать исправленные карты их; наконец, он осмелился спросить казначея Академии, почему он не приносит ежемесячно вместе с отчетами о расходах казенных сумм и отчеты сумм специальных. Я немедленно же написала императрице и просила ее прислать мне отставку, так как князь Вяземский желает установить отчетность, не существовавшую с самого основания Академии, даже при моем предшественнике, которого подозревали в злоупотреблениях; я напоминала государыне, что вследствие моих усиленных просьб она разрешила мне представлять ей отчет специальных сумм и что ее величество изволила удивляться моему искусному распределению их и тем мерам, которыми я их увеличила; следовательно, я не могла позволить генерал-прокурору захватывать права директора в столь существенной для процветания Академии отрасли и еще менее — набрасывать тень на мое бескорыстие.

Князь Вяземский получил выговор, и императрица просила меня забыть его глупую выходку. Он был трудолюбив и аккуратен, но необразован и злопамятен и мстил мне за то, что я приняла к себе на службу людей, которых он преследовал и увольнял с занимаемых ими должностей, лишая их тем куска хлеба.

Я вызвала его враждебное отношение к себе еще другим обстоятельством. В Академии издавался новый журнал, в котором сотрудничали императрица и я[195].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.