XV
XV
«Junge Zarin» в речи П. Н. Милюкова и последствия. — Штюрмер и Протопопов требуют разгона Думы. — Марков 2-ой устраивает скандал. — После убийства Распутина. — Спиритизм Протопопова.
За несколько дней до начала занятий Думы в Варшаве немецким генерал-губернатором был опубликован акт, в котором говорилось, что германский и австрийский императоры пришли к соглашению создать из польских областей, отвоеванных от России, самостоятельное государство под наследственным монархическим управлением с конституционным устройством. Это был новый ловкий ход Вильгельма. Поляки нейтральных стран вынесли после этого резолюции, в которых протестовали против нарушения международного права, против решения судьбы целых областей до окончания войны и заключения мира. Они видели в этом ловкий шаг немцев для набора армии из поляков. Точно так же думали и русские поляки. На первом же заседании Думы от имени польского коло было прочитано заявление с протестом против немецкого акта[221], подтверждающего раздел Польши, и с выражением надежды на победу союзников, на объединение всех польских земель и восстановление свободной Польши.
К сожалению, наше правительство, которое после отставки Сазонова показывало полное равнодушие к польскому вопросу и даже, как бы намеренно, давало чувствовать, что исполнение манифеста великого князя Николая Николаевича не обязательно для России, — и тут не поняло, как ему поступить. В ответ на заявление Гарусевича от польского коло правительством ничего не было сказано, а в Г. Совете Протопопов уже после закрытия заседания вдруг, как бы вспомнив, что ему надо что-то сказать, попросил слова. Всех вернули снова в зал, и, выйдя на трибуну, Протопопов коротко заявил, что правительство по польскому вопросу продолжает стоять на точке зрения манифеста в. к. Николая Николаевича и декларации Горемыкина, произнесенной в свое время в Думе. Подобное заявление, конечно, никого не могло удовлетворить и не могло быть противовесом акту Вильгельма.
На открытие Думы явились министры во главе со Штюрмером, прослушали речь председателя, затем Штюрмер встал и под крики левых: «Вон, долой изменника Штюрмера!» вышел из зала, за ним вышли и остальные министры. Они все, якобы, торопились на заседание Г. Совета, которое на этот раз было назначено не в восемь часов вечера, как обычно, а в два часа дня. Председатель Г. Совета Куломзин был болей, а заменявший его Голубев по просьбе Штюрмера назначил раннее заседание, так как у Штюрмера и у Протопопова не было никакой декларации, и они не хотели выслушивать неприятных для них речей. Накануне заседания я простудился, чувствовал себя неважно, с трудом закончил свою речь и тотчас же передал председательское место Варун-Секрету. Этот маловажный факт однако чреват последствиями. Милюков во время своей речи[222] прочел выдержку из немецкой газеты; Варун-Секрет, очевидно, не расслышав хорошо, что читал Милюков, и упустив из вида, что наказом запрещается употреблять с трибуны иностранные выражения, не остановил Милюкова. Между тем в цитате Милюкова очень недвусмысленно намекалось, что в назначении Штюрмера принимала участие императрица Александра Федоровна. Штюрмера же он почти прямо назвал изменником. Фраза его была следующей:
«Das ist der Sieg der Hofpartei, die sich um die junge Zarin gruppiert».[223]
В ту же ночь в половине второго я получил от Штюрмера следующее письмо.
«Милостивый государь, Михаил Владимирович. До сведения моего дошло, что в сегодняшнем заседании Г. Думы член Думы Милюков в своей речи позволил себе прочитать выдержку из газеты, издающейся в одной из воюющих с нами стран, в которой упоминалось августейшее имя ее императорского величества государыни императрицы Александры Федоровны в недопустимом сопоставлении с именами некоторых других лиц, причем со стороны председательствовавшего не было принято никаких мер воздействия.
«Придавая совершенно выдающееся значение этому обстоятельству, небывалому в летописях Г. Думы, и не сомневаясь в том, что вами будут приняты решительные меры, я был бы признателен вашему превосходительству, если бы вы сочли возможным уведомить меня о поставленном вами решении».
Одновременно Штюрмер прислал и другое письмо, в котором он просил доставить ему копию стенограммы без цензуры председателя, сообщая, что «эта речь может быть предметом судебного разбирательства».
Начальник думской канцелярии Глинка рассказывал мне, что в этот вечер на квартире Штюрмера происходило совещание министров. Штюрмер настаивал на роспуске Думы, но в результате ограничились полученными мною письмами, а министр юстиции Макаров не нашел в словах Милюкова состава преступления и отказался привлечь его к суду.
После писем Штюрмера я получил еще письмо от министра Двора графа Фредерикса. Он напоминал мне, что я ношу звание камергера, и тоже просил уведомить, какие шаги я собираюсь предпринять по поводу упоминания имени императрицы. Штюрмеру я ответил, что председатель Думы не обязан уведомлять о своих действиях председателя Совета Министров, и послал ему полную стенограмму речи Милюкова. Фредериксу я официально ответил то же самое, но, кроме того, послал ему другое письмо, как человеку, которого я пенил, и сообщил, что в стенограммах для печати имя государыни не было упомянуто.
Следующей заседание открылось заявлением Варун-Секрета, который объяснил свои действия накануне незнанием немецкого языка и тем, что стенограмма речи Милюкова была доставлена ему с пропуском немецких слов. Признавая себя, однако, виновным в недостаточном внимании к словам оратора, Варун-Секрет сложил с себя звание товарища председателя Думы.
В этом заседании удивительно сильную и прочувствованную речь произнес депутат Маклаков. Речь эта произвела большое впечатление.
Кажется, в тот же день я получил письмо от главного комитета всероссийского союза городов[224]. В нем еще в более решительных выражениях повторялось сказанное в резолюции председателей губернских земских управ. Обращение оканчивалось просьбой доложить Г. Думе, что по мнению комитета городов наступил решительный час и что необходимо, наконец, добиться такого правительства, которое в единении с народом повело бы страну к победе.
В вечернем заседании 3 ноября я был переизбран председателем большинством 232 против 58. Против голосовали правые. Левые по обыкновению воздержались.
В заседании 5 ноября случилось событие, которое оставило сильное впечатление не только в Думе, но и в стране. Во время речи Маркова, который старательно, но неудачно, отвечая Маклакову, защищал Штюрмера,[225] в зале заседания появились военный министр Шуваев и морской Григорович. Они обратились к председателю, заявив о желании сделать заявление. Когда Марков 2-й окончил свою речь, на трибуну поднялся Шуваев и, сильно волнуясь, сказал, что он, как старый солдат, верит в доблесть русской армии, что армия снабжена всем необходимым, благодаря единодушной поддержке народа и народного представительства. Он привел цифры увеличения поступления боевых припасов в армию со времени учреждения Особого Совещания по обороне. Закончил он просьбой и впредь поддерживать его своим доверием. Так же коротко и сильно сказал морской министр Григорович. Смысл их выступления всеми был понят так: «Если другие министры идут с Думой врозь, то мы, представители морского и военного ведомства, хотим итти вместе с народом». Когда министры спустились из своей ложи вниз в зал, их окружили депутаты и пожимали им руки. Шуваев оказался среди кадетов и, пожимая руку Милюкову, говорил: «Благодарю вас». Невольно возникал вопрос, действовали ли Григорович и Шуваев по своей инициативе или заручились разрешением Ставки. Характерно, что далее такое обычное событие, как появление министров в Думе и сказанные ими хорошие слова, отразилось в стране, и с разных концов стали получаться телеграммы с выражением сочувствия и радости как Думе, так и этим министрам. Правительство во главе со Штюрмером оставалось совершенно равнодушным: оказалось, что Шуваев и Григорович не сносились со Ставкой и явились в Думу за свой риск и страх[226]. После этого Штюрмер и Протопопов настаивали перед императрицей на разгоне Думы.
После своего избрания я послал царю просьбу принять меня для доклада. Одновременно я отправил ему и резолюцию земств и городов, а также полную стенограмму Милюкова с немецкой фразой. Ответа долго не было.
Министр путей сообщения Трепов пожелал сделать доклад о Мурманской железной дороге. Эта важная в стратегическом отношении ветвь только-что была окончена, и Трепов гордился, что дорога начала работать в бытность его министром. Он надеялся получить одобрение Думы и, быть может, разделить участь Григоровича и Шуваева и тоже стать популярным. Он оказался в должности министра путей сообщения далеко не на своем месте и не всегда оставался беспристрастным в вопросе о направлениях новых железных дорог, в чем были заинтересованы частные компании. Трепов запросил председателя комиссии обороны Шингарева, когда он Может сделать свой доклад, и Шингарев просил его явиться на другой день. Когда же в комиссии узнали, что на повестку поставлен доклад Трепова, большинство депутатов возмутилось, объявило, что не желают слушать Трепова и что, если он явится, — устроят ему скандал. Между тем, Трепов приехал в Думу и ожидал в министерском павильоне. Шингарев тщетно пытался убедить членов комиссии выслушать министра. Отчаявшись чего-нибудь добиться, Шингарев вызвал меня по телефону в Думу, и мне с большим трудом удалось уговорить депутатов, что если председатель комиссии приглашает министра, то члены комиссии не могут его выгонять. Между тем, Трепов уже два часа ждал в министерском павильоне, и когда его пригласили на заседание, он быстро прочел свой доклад, спросил, не желает ли кто объяснений, и когда никто не отозвался, он уехал из Думы.
9 ноября Штюрмер, Трепов и Григорович выехали в Ставку. Ожидались новые перемены. Действительно, Штюрмер был отставлен, а Трепов назначен председателем Совета Министров. Говорили, что Штюрмер получил свою отставку в Орше, не доехав до Ставки. Когда императрица узнала об отставке Штюрмера, она вместе с Протопоповым выехала в Ставку.
Трепов на следующий же день приехал ко мне и уверял, что он желает работать рука-об-руку с народным представительством и что он сумеет побороть влияние Распутина. Я ему сказал, что прежде всего должны быть убраны Протопопов, Шаховский и А. Бобринский (министр земледелия), иначе ему никто не будет верить.
Срок перерыва думских занятий подходил к концу, а между тем, кроме отставки Штюрмера, никаких дальнейших перемен не произошло. Возобновление Думы было отсрочено еще на несколько дней, и все предполагали, что Трепов добьется за это время удаления еще некоторых министров и что он подготовляет декларацию. Ходили слухи, что он принял пост под условием удаления Протопопова, но, к сожалению, и этого не случилось; был отставлен только А. Бобринский и на его место министром земледелия назначен Риттих[227].
15 ноября я, наконец, получил высочайшую аудиенцию, представил обширный доклад все о том же, что и прежде, и пробыл у царя час и три четверти.
19-го возобновились занятия Думы. Тренов прочел свою декларацию, в которой не было никакой программы и содержались только одни общие места. Он обнародовал[228] наше соглашение с союзниками, по которому мы должны были получить после войны Дарданеллы. Риттих должен был признаться, что за короткий срок после своего назначения он не успел ознакомиться с продовольственным делом и тоже не мог дать никакой программы. Депутаты раскритиковали, Трепова и Риттиха и энергично принялись за продовольственный вопрос, выработав стройную систему упорядочения продовольствия в стране. Мне было обидно, что по политическим соображениям левое крыло сразу повело открытую кампанию против Риттиха. Я его всегда считал выдающимся, необыкновенно работоспособным, талантливым человеком. Мне пришлось с ним вместе работать еще в то время, когда я был председателем земельной комиссии. Еще тогда я мог оценить Риттиха как безупречного и знающего свое делся работника. К сожалению, он был назначен слишком поздно и был в дурной компании.
В заседании 22 ноября в Думе произошел скандал. Очевидно, он подготовлялся заранее, потому что пристава слышали, как некоторые из правых появлялись в кулуарах и спрашивали: «А что, был скандал или еще нет?».
Попросивши слова, Марков 2-й умышленно говорил так, чтобы вызвать замечание председателя. Я его несколько раз останавливал и, наконец, лишил слова. Уходя с трибуны, размахивая бумагами и грозя кулаком, Марков совсем близко приблизился к председательскому месту и произнес почти в упор: «Вы мерзавец, мерзавец, мерзавец».
Я сразу даже не понял, что произошло. Потом сообщил Думе о нанесенном председателю оскорблении и передал председательствование старшему товарищу.[229]
Граф Бобринский, доложив о происшедшем, предложил применить к Маркову высшую меру наказания — исключение на пятнадцать заседаний, что было принято единогласно.
Марков взял слово и заявил: «Я подтверждаю то, что я сказал. Я хотел оскорбить вашего председателя и в его лице хотел оскорбить всех вас, господа. Здесь были произнесены слова оскорбления высоких лиц и вы на них не реагировали, в лице вашего председателя, пристрастного и непорядочного… я оскорбляю всех вас…».
Выйдя из зала заседания и направляясь к себе в кабинет, я увидел фигуру удалявшегося Маркова. Мое первое движение было настигнуть его, но на мое счастье меня остановил мой духовник, священник думской церкви. Я пришел в себя и вместе с ним прошел в кабинет. Там уже было много депутатов. Нервный Дмитрюков со слезами на глазах стал меня обнимать, Бобринский успокаивал, подошел Марков I[230] и сказал, что «хотя он и дядя Маркову 2-му, но просил не смешивать его с его племянником». Бывший на хорах мой сын Георгий, офицер Преображенского полка, сбежал вниз с несколькими офицерами, стал звонить в телефон, прося вызвать командира полка, чтобы получить разрешение на дуэль с Марковым. Когда мне об этом сказали, я позвал его и запретил это делать. Я вызвал моих бывших товарищей по кавалергардскому полку Панчулидзева[231] и Д. Дашкова и просил их быть моими секундантами.
Вечером было назначено заседание для выборов президиума. Я был переизбран большинством против 26 голосов. Фракция земцев октябристов решила, что на речи и выходки Маркова не следует реагировать и что ему нельзя подавать руки. К этому присоединились и остальные фракции блока. Ко мне приехали депутаты Савич и Капнист и вручили мне это постановление в присутствии моих секундантов Дашкова и Панчулидзева. Секунданты признали, что Марков 2-ой при таких условиях является недуэлеспособным. После этого грустного инцидента, в котором Марков явился только выразителем чьих-то намерений и желаний, я стал получать множество писем и телеграмм от знакомых и незнакомых лиц, от земских и дворянских собраний, от уездных и губернских управ, от городских дум и т. д. Совет профессоров петроградского университета почтил меня избранием почетным членом университета. Из екатеринославской городской думы была получена телеграмма: «Поздравляем с блестящей победой над гнусной выходкой холопа министерской передней». Что выходка Маркова была заранее обдумана и инспирирована — в этом никто не сомневался: ясно было, что хотели унизить председателя Думы, смешать его с грязью. Вышло иначе.
Через день после этого инцидента я получил через французского посла от президента французской республики большой орден Почетного Легиона.
На одном из ближайших заседаний исключительную по силе и вдохновению речь произнес Пуришкевич. Отмежевавшись от крайних правых, он говорил о темных силах и призывал сидевших в Думе министров: «Вы должны немедленно ехать в Ставку, броситься к ногам государя императора и умолять его поверить всему ужасу распутинского влияния и тяжелым, и опасным последствиям такого положения вещей и изменить своей программе».
Так как в то время думские стенограммы проходили через цензуру и отчеты о Думе появлялись с массой белых пропусков, то речи депутатов попадали в публику в совершенно искаженном виде. Злонамеренные лица стали даже фабриковать некоторые речи, делая свои добавления и продавая оттиски по несколько рублей.
Резкая перемена в настроении произошла и в Гос. Совете. И там тоже поняли, что немыслимо поддерживать такое правительство. Евгений Трубецкой[232] призывал членов синода вспомнить о кресте, который они носят на груди, взять свой крест, итти к царю и умолять его избавить церковь и правительство от грязных влияний. Гос. Совет, подобно Думе, вынес резолюцию, в которой указывал, что правительство должно внять голосу народа и к власти должны быть призваны лица, облеченные доверием страны (в который раз это уже повторялось). Такую же резолюцию вынес и съезд объединенного дворянства. Вся Россия одинаково мыслила и к одному стремилась, но курс правительства все-таки не изменился: напротив, как будто умышленно подчеркивалось резкое расхождение правительства с обществом.
Общеземский съезд[233] в Москве в последнюю минуту не был разрешен, хотя Протопопов перед этим в беседах с корреспондентами и говорил о своем благожелательном отношении к земству и к общественным силам. Съехавшиеся члены съезда собирались на частных квартирах, обсуждали политическое положение, передали свои полномочия комитету во главе с князем Львовым, а в газетах вместо сведений, передававшихся по телефону из Москвы, были пустые белые столбцы.
В газетах промелькнуло известие, что княгиня С. Н. Васильчикова, жена члена Гос. Совета, уезжает в свое имение в Новгородскую губернию. Все поняли, что Васильчикова[234] уезжает не по своей воле. И скоро все знали, что Васильчикова написала письмо царице о Распутине. Так же, как Васильчикова, пострадал обер-гофмейстер Кауфман-Туркестанский. Он был представителем Красного Креста в Ставке. Он решился говорить с государем: он убеждал его удалить Протопопова и поставить во главе правительства лицо, облеченное доверием страны. Царь с ним соглашался. Приехала в Ставку императрица. Кауфман уезжал, его очень ласково провожали, а когда он приехал в Петроград, то получил уведомление от царя, что он освобождается от представительства Красного Креста в Ставке.
За несколько дней до инцидента с Марковым целая группа депутатов левой[235] была исключена кто на пятнадцать, кто на восемь заседаний. Они устроили скандал во время речи Трепова, не давая ему говорить.
После исключения Маркова возник вопрос, что наказания были одинаковы, хотя поступки далеко не равны. Я предполагал предложить Думе уменьшить наказания исключенным депутатам левой. Но в это время ко мне явились представители от рабочих и заявили, что они пришли «потребовать» уменьшения наказания для левых депутатов. Я с ними долго беседовал о политическом положении страны, а насчет их требования определенно заявил, что у меня было намерение предложить смягчить наказание левым депутатам, но предъявленные мне рабочими требования меняют положение, и я считаю невозможным для себя действовать под чьим бы то ни было давлением.
Министр юстиции Добровольский[236] неожиданно и незаконно прекратил дело Манасевича-Мануйлова, дело, которое уже слушалось в суде с участием присяжных заседателей. Это небывалый пример в судебной практике. Это было сделано по высочайшему повелению.
16 декабря Дума была распущена на рождественские каникулы.
В ночь на 17 декабря 1916 года произошло событие, которое по справедливости надо считать началом второй революции — убийство Распутина. Вне всякого сомнения, что главные деятели этого убийства руководились патриотическими целями. Видя, что легальная борьба с опасным временщиком не достигает цели, они решили, что их священный долг избавить царскую семью и Россию от окутавшего их гипноза. Но получился обратный результат. Страна увидала, что бороться во имя интересов России можно только террористическими актами, так как законные приемы не приводят к желаемым результатам. Участие в убийстве Распутина одного из великих князей, члена царской фамилии, представителя высшей аристократии и членов Г. Думы как бы подчеркивало такое положение. А сила и значение Распутина как бы подтверждались теми небывалыми репрессиями, которые были применены императором к членам императорской фамилии. Целый ряд великих князей был выслан из столицы в армию и другие места. Было в порядке цензуры воспрещено газетам писать о старце Распутине и вообще о старцах. Но газеты платили штрафы и печатали мельчайшие подробности этого дела.
Политика правительства как бы назло общественному мнению повернула еще правее, и доверие оказывалось только сторонникам Распутина. Результатом шума, поднятого возле этого дела, было то, что террористический акт стал всеми одобряться, и получил внутреннее убеждение, что раз в нем участвовали близкие к царской чете лица и представители высших слоев общества, — значит, положение сделалось безвыходным.
Еще с зимы 1913–1914 годов в высшем обществе только и было разговоров, что о влиянии темных сил. Определенно и открыто говорилось, что этих «темных сил», действующих через Распутина, зависят все назначения как министров, так и должностных лиц. Приближенные ко Двору вовсе не отдавали или не хотели отдавать себе отчета, какими гибельными последствиями для династии грозит такое положение вещей. Возмущались решительно все, но… почти все молчали и покорялись. При таком настроении общества вспыхнула в июле 1914 года мировая война. Всеобщий горячий и искренний патриотический подъем народного духа на время отодвинул на задний план все внутренние тревоги и опасения русского общества. Казалось, что перспективы жестокой, требовавшей жертв, войны сгладили все разногласия, и общество слилось на одной мысли — «война до победоносного конца».
Но распутинцы не дремали. Скоро опять начались их происки, направленные к тому, чтобы поставить правительство в оппозиционное положение к обществу. Осторожно, опытной рукой была пущена легенда о назревавшем революционном настроении в стране: хотели возбудить недоверие власти к народу. Никакой почвы для таких страхов тогда не было, но русское общество было взято правительством под подозрение, и эта политика недоверия упорно проводилась властью вплоть до дней переворота. Так как в большинстве случаев министры назначались по указаниям Распутина, то я в праве утверждать, что именно из недр его кружка исходил лозунг разъединения общества и правительства.
Патриотический подъем сменился тревогой, и роковое слово «измена» сначала топотом, тайно, а потом явно и громко пронеслось над страной. Пораженческое движение подняло голову, и пропаганда преступных и предательских мыслей стала все более и более усиливаться, захватывая колеблющихся и малодушных.
Я заканчиваю на этом описание жизненного пути Распутина, пройденного им в истории русского государства. Ручаясь за точность приведенных мною фактов, я вижу, как они складываются в определенную и бесформенную картину того громадного влияния, которое имел Распутин через императрицу Александру Федоровну на ход государственных дел. Сомнениям в этом случае нет места, но при близком наблюдении всех указанных мною явлений меня всегда поражала планомерность действий распутинского кружка. Как-будто он вел дело к заранее обдуманной и твердо намеченной цели.
Я далек от мысли утверждать, что Распутин являлся вдохновителем и руководителем гибельной работы своего кружка. Умный и пронырливый по природе, он же был только безграмотный, необразованный мужик с узким горизонтом жизненным и, конечно, без всякого горизонта политического, — большая мировая политика была просто недоступна его узкому пониманию. Руководить поэтому мыслями императорской четы в политическом отношении Распутин не был бы в состоянии. Если бы он один был приближенным к царскому делу, то, конечно, дело ограничилось бы подарками, подачками, может быть некоторыми протекциями известному числу просителей и только. С другой стороны, следует совершенно и раз навсегда откинуть недобрую мысль об «измене» императрицы Александры Федоровны. Комиссия Временного Правительства под председательством Муравьева[237] с участием представителей от совета р. и с. депутатов, занимавшаяся этим вопросом специально по документальным данным, совершенно отвергла это обвинение. Быть может, императрица Александра Федоровна полагала, что сепаратный мир с Германией был более выгоден для России, чем дальнейшее участие в союзе с Антантой, но фактически это установлено не было. Тем менее можно говорить об «измене» русскому делу императора Николая II, он погиб мученическою смертью именно в силу верности данному слову.
А между тем совершенно ясно, что вся внутренняя политика, которой неуклонно держалось императорское правительство с начала войны, неизбежно и методично вела к революции, к смуте в умах граждан, к полной государственно-хозяйственной разрухе.
Довольно припомнить министерскую чехарду. С осени 1915 года по осень 1916 года было пять министров внутренних дел: князя Щербатова сменил А. Н. Хвостов, его сменил Макаров, Макарова — Хвостов старший, и последнего — Протопопов. На долю каждого из этих министров пришлось около двух с половиной месяцев управления. Можно ли говорить при таком положении о серьезной внутренней политике? За эго же время было три военных министра: Поливанов, Шуваев и Беляев. Министров земледелия сменилось четыре: Кривошеин, Наумов, граф А. Бобринский и Риттих. Правильная работа главных отраслей государственного хозяйства, связанного с войной, неуклонно потрясалась постоянными переменами. Очевидно, никакого толка произойти от этого не могло; получался сумбур, противоречивые распоряжения, общая растерянность, не было твердой воли, упорства, решимости и одной определенной линии к победе.
Народ это наблюдал, видел и переживал, народная совесть смущалась, и в мыслях простых людей зарождалось такое логическое построение: идет война, нашего брата, солдата, не жалеют, убивают нас тысячами, а кругом во всем беспорядок, благодаря неумению и нерадению министров и генералов, которые над нами распоряжаются и которых ставит царь.
Все то, что творилось во время войны, не было только бюрократическим легкомыслием, самодурством, безграничной властью, не было только неумением справиться с громадными трудностями войны, это была еще и обдуманная, и упорно проводимая система разрушения нашего тыла, и для тех, кто сознательно работал в тылу, Распутин был очень подходящим оружием.
Вот почему я утверждаю, что тяжкий грех перед родиной лежит на всех тех, кто мог и обязан был бороться с этим уродливым явлением, но не только не боролся, но еще и пользовался им во вред России.
Интересно, что охранники, которые дежурили около квартиры Распутина и которых он в роковую ночь отпустил перед тем, как за ним приехал автомобиль от Юсупова, — наутро явились и, не подозревая об убийстве, заняли свои посты. Слухи об убийстве Распутина ходили еще задолго до того, как это совершилось, а после убийства полиция бросилась по всем направлениям. Заподозрила даже моих сыновей, и под видом грабежа у меня на квартире произвели обыск. Какие-то люди выломали замок в парадной двери, перерыли комоды и ящики, ничего из одежды не унесли, зато разбросали на квартире все бумаги.
Надеялись, что убийство даром не пройдет, что в Царском Селе, наконец, опомнятся, послушают предостережений или просто испугаются. Вышло совсем наоборот. Как бы на зло стали выдвигать тех, кто был сторонником Распутина. Протопопов был утвержден в должности министра внутренних дел, чем подчеркивалось одобрение его политики. Трепов подал в отставку, то же сделали — Граф Игнатьев, Макаров и товарищ министра внутренних дел князь Волконский. Трепов был замещен старым князем Н. Д. Голицыным[238], который был помощником царицы в комитете военнопленных. Отставка Игнатьева и Волконского временно не была принята, а через несколько дней они прочли в газетах, что оба уволены. В Думе узнали о странной роли, которую играет в министерстве внутренних дел не имевший официального положения генерал Курлов[239], которого считали организатором убийства Столыпина. В отсутствии Протопопова, который делами почти не занимался и все ездил в Царское, Курлов подписывал бумаги «за министра внутренних дел». Между тем указа правительствующего сената о его назначении не было, и высшие правительственные учреждения отказывались принимать такие бумаги. Курлов был назначен как бы тайком без опубликования через сенат. До чего дошло правительство… Разоблачения в Думе не помогли, и Курлов продолжал оставаться на своем посту.
К 1 января произошли соответствующие перемены и в Гос. Совете. Был отстранен от председательствования Куломзин и заменен Щегловитовым и назначен ряд крайних черносотенцев в члены Совета. И все-таки направление верхней палаты изменить не удалось. Недавние сторонники правительства во что бы то ни стало — определенно высказывались против Протопопова, а когда прошел слух, что среди назначенных будет и Штюрмер, правые объявили, что не примут его в состав своей группы. Они избрали председателем группы Трепова, как бы подчеркнув, что одобряют его отрицательное отношение к Протопопову и разделяют мотивы его ухода из правительства.
Вся политика правительства за это время носила характер неумелых репрессий, соединенных с бездействием власти. После роспуска Думы на рождественские каникулы стали ходить слухи, что Дума не будет созвана в назначенный срок — 9 января. В рескрипте на имя князя Голицына при его назначении было упомянуто «о благожелательном отношении к законодательным палатам и о необходимости совместной с ними работы». Но это нисколько не помешало Протопопову за спиной у Голицына добиться отсрочки Думы, и возобновление ее занятий было передвинуто на 14 февраля. Вообще, Протопопов не только продолжал играть в Царском роль, но и, по-видимому, заменил Распутина. Рассказывали, что он занимается спиритизмом и вызывает дух Распутина. Считаю небезынтересным упомянуть, что мне рассказывал граф Д. М. Граббе. Его пригласил к завтраку известный князь Андронников, обделывавший дела через Распутина. Войдя в столовую, Граббе был поражен, увидев в соседней комнате Распутина. Недалеко от стола стоял человек, похожий как две капли на Распутина: борода, волосы, костюм — все было под Распутина. Андронников пытливо посмотрел на своего гостя. Граббе сделал вид, что он вовсе не поражен. Человек постоял, постоял, вышел из комнаты и больше не появлялся.