XVI

XVI

Я уже говорил выше о моей партийной работе (см. гл. XIV) в ячейке «Метрополя». Надо упомянуть, что партия в лице ячейки все время наседала на меня, стремясь использовать мои силы и мой опыт как старого партийного работника в разных направлениях. И если бы я не сопротивлялся, я был бы втянут в эту «работу» по уши, так что для чисто советской деятельности у меня не оставалось бы ни времени, ни сил. Но оставляя в стороне всякого рода принципиальные соображения — они завели бы меня очень далеко, — скажу, что вся партийная работа, как читатель видел из краткого описания того, что мне приходилось делать, проходила, как и сейчас проходит, в какой-то постоянной истерике. Ведь описанный мною выше товарищ Зленченко с его вечными ходульными лозунгами был далеко не один в партии, — партия была насыщена до отказа этими партийными кликушами-зленченками в той или иной индивидуальности. И эта-то обстановка, эта вечная крикливая истерика, к которой я всю жизнь имел глубокий отврат и которая с торжеством большевиков, с выходом из подполья на путь открытой жизни не только не исчезла и не ослабела, а, напротив, углубилась и стала обычным явлением, которое убивало душу и утомляло физически. Поэтому-то я всеми мерами старался стоять как можно дальше от партийной жизни с ее треском и дешевыми крикливыми фразами и всей шумихой ее.

Не вдаваясь в изложение принципиальных моих соображений, напомню читателю, что, как это видно из указаний, приведенных мною в «Введении» к настоящим воспоминаниям, я был, так же как и Красин, не «необольшевик» (или «ленинец», как угодно читателю назвать современных актуальных большевиков), а «классический» большевик, не признававший всех тех наростов, которыми снабдил платформу этой фракции Российской социал-демократической партии Ленин. Я не скрывал так же, как и покойный Красин, что на советскую службу мы пошли по определенному соглашательству и, если можно так выразиться, чисто коалиционно… Это было известно в партии, и этим определялось резко выраженное мнение обо мне как о ненастоящем большевике, что доставляло мне много тяжелого и тормозило, как это будет видно ниже, мою советскую службу. Скажу кстати, что то же было и в отношении к Красину, несмотря на нашу с ним иерархическую разницу. По всем этим соображениям я всеми мерами уклонялся от разных высоких партийных назначений, отклонив, например, предложение о выборе меня в московский комитет в качестве представителя ячейки, и другие ответственные избрания.

В то время партия количественно была невелика — не помню, из какого числа членов она состояла. Знаю только, что в ней сравнительно очень мало было так называемых «рабочих от станка», — несмотря на все привилегии, рабочие неохотно шли в партию, — и партийные заправилы жаловались, что партия, по своей малочисленности, не имеет всюду, где это политически необходимо правительству, своих людей. И вот ЦК партии по инициативе Ленина решил прибегнуть к оказавшемуся чреватым последствиями «тур-де-форс».

Обычно прием в партию новых членов был обставлен довольно сложной процедурой. Желающие должны были обращаться в ту или иную ячейку с заявлением и указать двух членов в качестве поручителей. В случае благоприятного исхода наведенных справок желающие или сразу зачислялись в партию, или в течение определенного времени должны были состоять в качестве кандидатов, которые уже пользовались некоторыми ограниченными правами. И вот ЦК решил «широко открыть двери» всем желающим. Была назначена «партийная неделя» (или «ленинская неделя»), в течение которой все желающие могли свободно записываться в партию. По всей России были разосланы ЦК в партийные организации циркуляры с предложением устраивать в течение этой недели митинги и собрания, на которых предлагалось вести широкую агитацию, поручая ее испытанным товарищам-ораторам и принимая все меры к наиболее успешному вербованию. Московский комитет партии заранее стал широко пропагандировать эту неделю: широковещательные афиши и статьи в газетах, в которых пелись дифирамбы и партии и мудрости и великодушию ЦК. Словом, кричали. Московский комитет издал грозное распоряжение о привлечении «в ударном порядке» всех сил партии к этому делу. Я лично насилу отклонил от себя честь выступления в качестве оратора, но меня обязали председательствовать на нескольких собраниях. Опишу одно из них, устроенное в громадном зале 1-го дома советов (бывш. гостиница «Националь»).

Все было — надо отдать эту справедливость — прекрасно организованно, были назначены определенные ораторы, президиум и пр. В назначенный день и час зал был переполнен всяким людом. Было много пролетариев и сравнительно мало интеллигенции, или «буржуев». В числе ораторов была «ведетта» А. М. Коллонтай и старик Феликс Кон… Последнего я знал давно, с 1896 года, познакомившись с ним еще в Иркутске. Он был сослан в Сибирь по громкому в свое время делу «Пролетариата». Искренно и бескорыстно преданный делу революции, он вошел в ряды коммунистов. Насколько я помню, он в то время стоял в стороне от советской службы и не старался делать карьеру. С А. М. Коллонтай я познакомился в 1916 году в Христиании (Осло), куда я ездил по частным делам. Знал я ее, главным образом, по рассказам Любови Васильевны Красиной, с которой она была очень дружна. Коллонтай — безусловно талантливая женщина, не Бог весть как глубоко, но блестяще образованная, с поверхностным умом, выдающийся оратор, но любящий дешевые эффекты, женщина, обладающая прекрасной, очень выигрышной наружностью с хорошей мимикой и хорошо выработанной жестикуляцией, которая у нее всегда кстати. Как партийный человек, она слепо усвоила все доктрины Ленина, так что хотя и зло, но вполне основательно одна очень известная писательница, имени которой я не приведу, называла ее «трильби Ленина».

Проходя по рядам собравшихся в зале «клиентов» и сидя среди них в ожидании начала заседания, я с интересом прислушивался к их разговорам.

— …известно, надо записаться, — говорил какой-то немолодой уже рабочий вполголоса своему соседу, — никуда ведь не подашься, вишь времена-то какие несуразные наступили, что и не сообразишь никак…

— Это точно, — отвечал его сосед, такой же немолодой рабочий, — времена такие, что прямо перекрестись — да в прорубь. Жить нечем. Как придет день получки, да как начнут с тебя вычитать невесть за что — а слова пикнуть не смей, а то сейчас тебя под жабры — ну так вот, как подсчитаешь, что осталось на руках-то, так хоть плачь… Отдашь получку бабе-то, а та и грыть: «подлец, пьяница, опять пропил, креста, мол, на тебе нет», и ну плакать да причитать… Эх, а какой там «пропил», сам не знаю, за что повычитали, ну, известно, объяснить ей не могу… А хлеб, слышь, на Сухаревке уже 175 целковых за фунт, вот что… Видно, и впрямь прогневали Господа-Батюшку, не иначе последние времена пришли…

— Известно, — убежденно подтвердил его собеседник, — последние… Вот слыхал, поди, на кресте-то церкви Николы на Курьих Ножках знамение явилось — всегда, тоись и день и ночь, ровно лампада, свет какой-то виден, народ, вечно собравшись, глядит, бабы-то плачут… А милиция, известно, разгоняет, потому не велено, чтобы знамения, значит, народу являлись, а кто чего говорить об этом начнет, «пожалуйте», мол, да и поведут тебя в Чеку, ну а там…

— Ну, уж чего там говорить, — известно… Нечего делать, надо записываться в партию… Ну, а что касаемо света на кресте, так это, брат, вещь умственная, понимать, значит, надо, к чему он, свет-то этот…

Я пересел в другой ряд. Там шли такие же разговоры: голод, мел, ничего не поделаешь, надо записываться в партию…

— Непременно надо, — поддакивала какая-то бойкая бабенка. — Ведь в партии-то, сказывают, всего вдоволь дают… сахару сколь хоть, муки, да не какой-нибудь, а самой настоящей крупчатки… ботинки, ситец, — прямо-таки все что угодно, пожалуйте…

И снова разговоры о свете на кресте церкви…

Я открыл заседание. Я сказал несколько слов о значении «ленинской недели» и о том, что ораторы выяснят подробно, зачем и почему организована эта неделя и почему следует пользоваться ею. Затем стали говорить ораторы. Когда очередь дошла до старика Кона, я в нескольких словах познакомил аудиторию с ним. Он не был блестящим оратором. Нет, он говорил совсем просто, без ораторских выпадов, но все, что он говорил, было проникнуто глубокой искренностью, любовью к человеку, «каков он ни есть», и такой же искренней верой, что коммунизм откроет двери всеобщего счастья… Его речь напомнила мне отдаленное детство: в церкви служил немудрый старый священник, просто верующий в Бога-Батюшку, и произносимые им обычные слова обедни были проникнуты такой неподдельной верой, что они захватывали всех…

Давая в свое время слово Коллонтай, я предпослал и ей несколько слов. Она стала говорить. Ей нездоровилось, и она зябко куталась в роскошный меховой (черная лисица) палантин. И начав свою речь как-то вяло, она почти сразу же искусственно воодушевилась и привычным ораторским, низкого тембра голосом продолжала свою речь в очень популярной форме о задачах, лежащих на партии, и ну звать в нее «для борьбы с врагами народа, буржуями и капиталистами, сосущими кровь пролетариата»… Искренности не было в ее речи, красиво и умело построенной согласно установленному «коммунистическому подходу»… И закончила она ее широким призывом:

— Идите же, товарищи, к нам, в наши стойкие ряды и в единении с нами, вашими братьями и сестрами, вступите в беспощадную до победного конца борьбу с деморализованными, но все еще сильными остатками капиталистов, этих жадных акул, как вампиры сосущих народную кровь!.. Идите, — сопровождая эти слова широким, красивым заученным жестом и порывисто сбрасывая с себя эффектным движением свой палантин, полной грудью уже кричала она — Идите, двери Всероссийской коммунистической партии широко для вас открыты!.. Вас ждут ваши товарищи, ваши братья, кровью своей ознаменовавшие путь великой борьбы «за лучший мир, за святую свободу!!!»

И она эффектно сошла с трибуны под гром аплодисментов…

Ораторы следовали один за другим… Речи кончились. Я сделал краткое резюме и пригласил всех, желающих войти в партию, записаться у секретаря собрания, у столика которого образовался хвост. Я сошел с эстрады. Ко мне стали подходить с вопросами «клиенты».

— А правда ли, товарищ, бают, что кто запишется, тем будут выдавать пайки, сахар, крупчатку, ботинки?.. — спросила меня одна женщина.

— За что будут выдавать? — притворяясь, что не понимаю ее и желая выяснить себе миросозерцание этой «клиентки», спросил я.

— Ну, как за что, — бойко отрапортовала она, — известно за что, за то что мы согласились, вошли в вашу партию, что теперь вашу руку будем тянуть… Знамо, не зря тоже, это мы понимаем… — тараторила она при поддакивании других.

До позднего вечера шла эта запись… на крупчатку, сахар… Партия не росла, а патологически пухла…

— Знаете, товарищ Соломон, — с сиявшим лицом сообщил мне секретарь, окончив запись и передавая мне списки, — 297 человек записалось…

Кончилась шумиха «ленинской недели». Со всех концов России получались корреспонденции о происходивших на местах собраниях, о глубоком впечатлении, произведенном на массы «этим отеческим» (вспоминаю слова одной корреспонденции) жестом ЦК партии, о той полной сознательности и вдумчивости, с которыми относились «клиенты»… Словом, «штандарт скакал», пустоплясы ликовали!..

Был опубликован общий отчет, из которого мы узнали, что в партию за эту неделю записалось какое-то умопомрачительное количество новых членов — не помню числа, но интересующиеся могут узнать из газет той эпохи.

Прошло немного времени, и в партии начались жалобы и нарекания на этих новых коммунистов, вошедших в партию через «широко открытые двери»… И вскоре стало очевидным для всех и всякого, что вновь испеченные коммунисты не на высоте… И тогда — если не ошибаюсь, это было в первый раз — была назначена «чистка» и «грозная, беспощадная метла партии вымела из нее всех примазавшихся к ней», как вновь с ликованием пустословили и кричали казенные писатели «свободных» советских газет. И снова скакал штандарт!..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.