7. Лето 1930 года

7. Лето 1930 года

Сектанты из фракции Эмэльпха не извлекли урока из неудачи восстания 30 мая. До и после Международного антивоенного дня — 1 августа 1930 года — они вновь подняли безрассудное восстание, главным образом, в районах вдоль железной дороги Гирин — Дуньхуа.

Вследствие этого безрассудного восстания перед нашей революцией встали большие трудности. Перед лицом врага обнаружены даже и те немногие революционные организации, которые ушли глубоко в подполье после восстания 30 мая. Организации, которые мы после моего выхода из тюрьмы привели в порядок с величайшим трудом во многих местах, опять подверглись удару и разрушены. В различных районах Маньчжурии были арестованы и подвергнуты смертной казни многие лучшие руководящие кадры. Враги получили новый подходящий предлог наклеветать на коммунизм и репрессировать коммунистическое движение.

Нечего и говорить, какую большую подмогу оказало это восстание японским империалистам в их политике разжигания национальной розни. Из-за двукратного восстания корейцы лишились доверия китайцев. Позже мы с трудом восстановили это доверие через партизанскую борьбу.

После восстания 1 августа корейцы в Восточной Маньчжурии постепенно сознавали всю опасность левацкого авантюризма и стали относиться с недоверием и осторожностью к фракционерам-низкопоклонникам, толкающим массы на безрассудный бунт.

Мы немедленно направили подпольщиков в районы, где вспыхивали восстания, чтобы революционные массы больше не обманывались агитацией фракционеров.

Я тоже решил идти в сторону Дуньхуа через Гирин и приводить в порядок организации, находясь там некоторое время.

В Гирине тоже сложилась очень напряженная обстановка, как после восстания 30 мая. Мне пришлось переодеваться по нескольку раз в день, чтобы встретиться с людьми, причастными к организации.

На вокзале, у крепостных ворот и на всех перекрестках Гирина были установлены посты для проверки и обыска. Тайные агенты японского консульства рыскали по улицам, чтобы отыскать корейских революционеров. То был период, когда националистическое движение катилось к закату, и теперь враги не следили за старыми деятелями Армии независимости, как во время дела ан Чхан Хо, а ставили повсюду сети, чтобы ловить молодых борцов — участников коммунистического движения.

Взяла меня обида и досада при мысли, что теперь трудно видеть знакомые лица в городе Гирине, который кипел борьбой против прокладки железнодорожной линии Гирин — Хвэрен.

Расставаясь со мной, товарищи советовали остановиться в Гирине не надолго и без промедления уехать в Хайлун или Цинъюань. Но мне не легко было так покинуть Гирин. Не мог я сразу уйти из этого города, где я целые три года денно и нощно прилагал титанические усилия для прокладывания нового пути революции. Я не питал бы столь сильную привязанность к Гирину, если бы не так страдал здесь ради революции, даже и сидя за решеткой. Люди любят то или иное место столько сколько они вложили в него своей души.

К счастью, я нашел одного товарища, занимавшегося комсомольской работой, и через него узнал места, где находились некоторые члены нашей организации. Я собрал их в одно место и отдал им такое распоряжение: больше не обнажать членов организации перед врагом и на определенное время уйти в подполье даже таким легальным организациям, как Гиринское общество корейских детей и Общество корейских учащихся в Гирине. Обсуждали также и меры по осуществлению курса Калуньского совещания. Я направил в различные районы надежных товарищей с заданием привести в порядок революционные организации.

И я тоже решил покинуть Гирин. Меня ждало слишком много дел. Когда я в основном справился с работой в Гирине, меня охватило горячее стремление восстановить разрушенные организации, идя в сторону Восточной Маньчжурии.

Я думал направиться в Цинъюань или Хайлун и, скрываясь там некоторое время в домах китайских товарищей, ликвидировать последствия восстания в районах, потерпевших большой урон от вражеских репрессий. Я рассчитывал, что если идти в Цинъюань и Хайлун, можно будет установить связь с Чвэ Чхан Гором, с кем не успел я встретиться ни разу после Калуньского совещания, и уж вместе с ним прокладывать канал в Южную Маньчжурию. Эти районы, как Люхэ, были участками деятельности Чвэ Чхан Гора.

В Люхэ, Хайлуне, Цинъюане и прилегающих к ним районах он создавал первичные партийные организации и расширял сеть КСМК, АСМ и других массовых организаций. В ту пору революционное движение в этих местностях переживало серьезные испытания из-за противоборства между прокунминбуской и антикунминбуской группами. Вдобавок дали себя знать и последствия восстания 1 августа, и разрушались одна за другой многие революционные организации.

В местечке между Хайлуном и Цинъюанем жил один мой близкий друг, который был моим одноклассником в годы ученичества в Гирине. Этот китаец служил в нашем отряде, когда создалась партизанская армия, и вернулся домой после похода в Южную Маньчжурию. Я намеревался остановиться в его доме и там проводить некоторое время, думал, что за это время утихнет немного белый террор и я смогу благополучно миновать опасный момент.

Когда я отбыл из Гирина, меня провожали на вокзале несколько товарищей-девушек. Они пришли проводить меня в изящных нарядах, словно барышни богатых семей, и я смог сесть в поезд благополучно, не вызывая никаких подозрений. В то время военщина считала, что джентльмены не участвуют в коммунистическом движении.

Тогда я сел в поезд не на главном вокзале Гирина, а на окраинной станции, где надзор был не так строг.

В вагоне я неожиданно встретился с Чжан Вэйхуа. Он сказал, что едет в Шэньян на учебу. По его словам, он перед отъездом в Шэньян был в Гирине, чтобы увидеться со мной и обсудить возможность участия в революции, а там была страшная атмосфера.

— Скрылись все знакомые корейцы и бросались в глаза только одни жандармы, полицейские и японские прихвостни. Я хотел встретиться с тобой, Сон Чжу, но не смог, не было там знакомых, и вот я еду в Шэньян, — продолжал он и притащил меня в вагон первого класса, где он занимал свое место. Казалось, он тоже догадался, что я езжу, избегая террора.

В тот день полицейские подвергли пассажиров особенно строгому контролю. Закрыв все выходы и входы, они проверяли у каждого удостоверение, а у иных бесцеремонно копались даже в ручном багаже и личных вещах. Контролеры проверяли билеты тоже особенно тщательно. Последствия восстания 1 августа сказывались не только в городе и деревне, но и в поездах.

При доброй помощи Чжан Вэйхуа я смог благополучно доехать до Хайлунского вокзала. Полицейские придирчиво проверяли других пассажиров, но не смели ни о чем спрашивать Чжан Вэйхуа, одетого в шикарное платье китайского джентльмена. Меня, сидевшего рядом с ним, полицейские тоже не проверяли. Контролеры, проверяя билеты у других, не требовали от нас даже показать им билеты. Видимо, сказывался авторитет семьи Чжан Вэйхуа.

А у меня тогда были секретные документы и материалы. Если бы полицейские обыскали меня, случилась бы беда.

Когда мы прибыли на станцию Хайлун, было видно, что на платформе и у выхода установили строгий надзор полицейские из японского консульства. Я сразу интуитивно почувствовал, что мне грозит опасность. Я насторожился не на шутку, видя японских полицейских на станции. У китайских и японских полицейских название одно и то же, но хуже было попасть в лапы японской полиции. Схваченных в Маньчжурии корейских революционеров она тут же увозила в Корею или бросала в тюрьмы в Люйшуне, Даляне и Гирине, подвергнув их суду при Квантунском губернаторстве.

Когда я безмолвно смотрел в окно в нерешительности, Чжан Вэйхуа предложил мне зайти в его дом, если у меня нет срочного дела. Он говорил, что неплохо бы мне повидаться и с его отцом и заодно поговорить о его будущем.

Сначала я намеревался сойти с поезда на станции Цаоши и добраться до назначенного места. Нужно было для этого проехать еще пять или шесть станций. Если Чжан Вэйхуа высадился бы на станции Хайлун, возникла бы неожиданная опасность, так как больше никто бы не защитил меня. Поэтому я согласился и принял его приглашение.

Кстати, на станции ждал его отец. Он был в Инкоу, продавал там женьшень и, на обратном пути узнав, что сын приедет в Хайлун, приехал на станцию, чтобы встретить его.

Десятки дружинников с маузерами в деревянных кобурах на поясе подали нам роскошную карету. У них был такой внушительный вид, что полицейские из консульства не посмели даже подойти к нам.

Мы сели в карету и как бы демонстративно ехали по привокзальной улице, охраняемые дружинниками.

В тот день я остановился в комфортабельной гостинице и хорошо отдохнул, проводя время вместе с семьей Чжан Вэйхуа. Гостиницу охраняли его дружинники. Они стояли около гостиницы на часах, окружив ее двойными и тройными кольцами.

Отец Чжан Вэйхуа очень обрадовался встрече со мной, устроил меня в номере люкс и заказывал мне изысканные блюда. Еще в те годы, когда мы жили в Фусуне, он относился ко мне с сердечной лаской. Когда гости спросили, кто я ему, он ответил в шутку, что приемный сын. Вначале он так говорил шутя, но потом стал называть меня приемным сыном с искренней душой.

Еще в Фусуне я подружился с Чжан Вэйхуа, несмотря на то, что он сын крупного богача. В общем-то я с детства знал, что каждый помещик — эксплуататор, но это не мешало мне дружить с Чжан Вэйхуа. Он был добрым и честным человеком, с сильным антияпонским настроением, и я вступил в дружеские отношения с ним без всяких предубеждений. Я был глубоко тронут его сердечностью, когда он оказал мне помощь в такой критический момент. Если бы раньше я чуждался его потому, что он сын помещика, они с отцом не защищали бы меня столь искренно в такую опасную для меня минуту.

Чжан Вэйхуа, будучи сыном крупного богача, мог бы прожить всю свою жизнь в роскоши, не участвуя в революции или не поддерживая ее, но он вместе с отцом помогали мне в критические минуты. Он сделал так потому, что дорожил чувством долга между друзьями.

Еще в период, когда я учился в начальной школе в Фусуне, Чжан Вэйхуа дружил со мною, не видя разницы между нами, как между богачом и бедняком, китайцем и корейцем. Он глубже, чем кто-либо другой, понимал наше горе, горе народа порабощенной страны, сочувствовал нам и поддерживал от всей души нашу волю и решимость добиться возрождения Родины. Этот его поступок объясняется тем, что он сам был патриотом, который горячо любил свое отечество и китайскую нацию. Он видел в трагической участи корейской нации трагедию и своей китайской нации.

Отец Чжан Вэйхуа был богачом, но он тоже был патриотом с твердыми убеждениями, который отвергал внешние силы и выступал за суверенитет нации. Его патриотизм и верность своему отечеству ярко отражены даже в данных им именах его детей. Старшего сына он назвал Вэйчжунь. Второй слог этого имени «чжунь» заимствован из официального названия Китайской республики (Чжуньхуаминьго). Второму сыну дал имя Вэйхуа, третьему — Вэйминь. Он решил и четвертого сына назвать Вэйго, но он не родился. Итак, если взять каждую вторую часть из этих четырех имен, то получится официальное название Китая — «Чжуньхуаминьго».

Тогда Чжан Вэйхуа сказал мне, что, видимо, весной или осенью следующего года японские империалисты предпримут нападение, и спросил, какой у меня план в связи с этим. Я ответил:

— Буду идти навстречу японским империалистам, когда они нападут, и буду бороться против них с оружием в руках.

— Я тоже хочу воевать, но неизвестно, разрешит ли мне это моя семья, — сказал он обеспокоенно.

И я снова сказал ему:

— Какая тут семья, когда гибнет страна! Раз и ты решил бороться против старого общества, должен принять участие в революции. Теперь другого выхода нет. Иначе просто будешь сидеть дома и перелистывать книги, бесплодно беспокоясь о судьбах родины и разговаривая о коммунизме. Третьего пути не дано. На родителей оглядываться не следует, надо вести революцию. Это и есть путь службы Китаю, путь спасения китайской нации. Ты, конечно, должен вести революцию вместе с китайцами. Когда нападут японские империалисты, восстанут не только корейцы. Китайцы тоже поднимутся.

Таким образом, остановившись в гостинице денька на два-три, я внедрял в сознание Чжан Вэйхуа антияпонские идеи. Выслушав мой совет, он сказал, что он тоже включится в дело революции после окончания школы.

— Когда мне будет трудно, я снова обращусь к тебе за помощью. Скажи-ка мне, где ты устроишься в Шэньяне? Дай мне твой адрес, — сказал я.

Он дал мне свой адрес. Потом я еще спросил его, не сможет ли он помочь мне благополучно добраться до места значения.

— Я буду делать все, что в моих силах, чтобы помогать тебе и защищать тебя, — ответил он и доставил меня в своей карете до дома моего китайского друга, расположенного на границе между уездами Хайлун и Цинъюань.

Семья друга, к которому я прибыл, тоже была богатая, как и семья Чжан Вэйхуа. Среди предтеч китайской революции было немало таких людей. Поэтому я всегда думаю, что китайская революция носит свой специфический характер. Наряду с рабочими и крестьянами интеллигенты и зажиточные люди тоже принимали широкое участие в революционном, коммунистическом движении.

Выходцы из богатых семей тоже могут иметь решимость участвовать в революционном движении за устранение противоречий, сдерживающих самостоятельность человека и развитие общества, когда они обнаруживают эти противоречия. Поэтому, думаю, выходят и из среды состоятельных людей передовые люди и борцы за интересы трудящихся масс. Дело не в социальном происхождении, а в мировоззрении.

Кто считает человеческую жизнь просто наслаждением, тот не может вести революцию и ограничивается лишь роскошествами. Но кто предпочитает достойную человеческую жизнь наслаждению, тот участвует в революции, несмотря на социальное происхождение.

Сама революция понесет большой ущерб, если отстранить от нее всех таких передовых людей, ссылаясь на классовую принадлежность.

Я остановился в доме китайского друга на несколько дней. Он тоже оказал мне теплое гостеприимство, как и Чжан Вэйхуа. Теперь, к сожалению, не помню точно его фамилии, Ван или Вэй.

Несколько дней искал я Чвэ Чхан Гора при помощи этого друга, но поиски оказались напрасными. Говорили, что он ушел глубоко в подполье после восстания 1 августа.

Я встретился с одним комсомольцем, который жил близ Цаоши, и попросил его передать Чвэ Чхан Гору мое письмо. В письме я предложил ему скорее восстановить разрушенные организации в Хайлуне, Цинъюане и их окрестностях и форсировать подготовку к вооруженной борьбе.

Было скучно и тяжело проводить время в доме китайского друга в качестве гостя. Мне не терпелось с головой окунуться в кипучую деятельность, шагая по земным просторам, даже если мне и грозит новая опасность. Чтобы действовать, нужно было снова переодеться. А мне думалось, что будет плохо, если допустить опрометчивый поступок. Трудно было вновь возвратиться в Гирин, да и не легко было сесть в поезд, так как южноманьчжурская железная дорога находилась в руках японцев. Хотел бы поехать в Цзяньдао, но там будет трудно действовать, потому что там катились волны ареста коммунистов. Но все же я решил отправиться в дорогу. Решил поехать в Восточную Маньчжурию, невзирая ни на что, и проводить там подготовку к вооруженной борьбе.

Итак, я вместе с моим китайским другом сел в поезд в Хайлуне и поехал до Гирина. Сделав там пересадку, направился в Цзяохэ. В Цзяохэ было немало организаций, находившихся под нашим влиянием. Там были и Хан Ен Э, с которой я подружился еще в период жизни в Гирине, и ее дядя Хан Гван. Я намеревался при их помощи найти убежище, где можно будет избежать преследования военщины до поры до времени и заниматься работой по восстановлению и упорядочению организаций. Думал также с помощью этой девушки установить связь с вышестоящей организацией, подведомственной Коммунистическому Интернационалу Молодежи и находящейся в Харбине.

В начале 1929 года Хан Ен Э бросила учебу в школе Гирина из-за семейных обстоятельств и вернулась в Цзяохэ. Но и там она по-прежнему поддерживала связь с нами.

Я долго задумывался над тем, с кем нужно встретиться в первую очередь, и решил зайти сначала к Чан Чхоль Хо, бывшему командиру роты Армии независимости.

После создания Кунминбу Чан порвал отношения с верхушкой Армии независимости и, сняв военное обмундирование, вернулся в Цзяохэ и ушел с головой в эксплуатацию рисоочистительной фабрики. Я посетил этого человека потому, что он, будучи другом моего отца, очень любил меня и был патриотом, которому можно было довериться. Мне было нужно место, где можно было бы расположиться временно, до тех пор, пока не будут найдены члены организации.

Он очень обрадовался моему визиту, но не предложил мне скрыться в его доме. Видимо, он побаивался этого, и я не высказал цели моего посещения. Я направился в дом Ли Чжэ Суна, который при жизни моего отца оказывал активную помощь деятелям движения за независимость, содержа гостиницу. Он тоже радушно встретил меня, но предложил расстаться, угостив меня миской пельменей в китайской столовой.

В ту пору для меня было важнее надежное убежище, чем пища на один-два приема. Он тоже, несомненно, догадался, зачем я пришел к нему, но не предложил даже переночевать в его доме и проводил меня ласковыми словами «Счастливого пути». Конечно, он думал только о последствиях моего визита, предав забвению сознание долга и дружеские отношения прошлого времени.

Здесь я извлек один серьезный урок, ни к чему и друг отца без идейного единения; нельзя вести революцию только на основе одних дружеских отношений и симпатий прошлого времени.

Когда изменяются идеи и убеждения, меняются также и сознание долга и человеческое чувство. Образуется трещина и человеческий разрыв даже между близкими людьми, которые раньше были готовы делить даже жизнь и смерть, тоже оттого, что изменились идеи одной стороны. Дружба и товарищеские узы, считавшиеся навеки неизменными, неизбежно дают трещину, когда разложилась идейно какая-нибудь одна сторона. Без отстаивания идей нельзя сохранить чувство долга и дружеские отношения. Это был урок, который я извлек впоследствии в процессе длительной революционной борьбы.

Расставшись с Ли Чжэ Суном, я пошел в дом Хан Гвана. «Может быть, Хан Гван спрятался где-нибудь, но Хан Ен Э осталась дома, поскольку она женщина. Она поможет мне, рискуя даже своей жизнью, когда узнает о моем положении», — подумал я.

Однако не застал я дома ни Хан Гвана, ни Хан Ен Э. Я спросил у хозяйки соседнего дома, где они, она ответила, что не знает. Скрылись все корейские юноши и девушки, которые участвовали в движении так или иначе. И теперь больше не к кому было зайти.

Вдруг налетели полицейские, видимо, по чьему-то доносу. «Не избежать ареста!» — мелькнуло в голове. Я считал положение свое отчаянным. А тут меня спасла от опасности та соседка.

— Не знаю я вас, но вижу, что вы в опасности. Проходите скорее на кухню, — сказала эта женщина и быстро привязала к моей спине ребенка, которого она носила на своей спине. — Отвечать буду я. А вы сидите вот здесь и топите печку.

Наверно, тогда я выглядел намного старше своего возраста, чтобы мог притвориться хозяином этого дома.

Я стал играть роль, порученную мне хозяйкой, с ребенком на спине, держа в руке кочергу и сидя у печки. Ведя революцию, я переживал немало опасных ситуаций и критических моментов, когда обрывалось сердце, но такой случай испытывал впервые отроду.

Полицейские отворили дверь и спросили хозяйку:

— Куда делся юноша, что убежал сюда только что?

— О каком юноше вы говорите? В наш дом не вошел никакой человек, — ответила она хладнокровно. Потом добавила как бы шутя по-китайски: — Дома никого нет. Войдите и угощайтесь, если хотите.

У меня на спине все плакал ребенок, видимо, чуя незнакомца. Я хотел было его побаюкать, но не посмел, — как бы не разоблачило меня такое неловкое баюкание, и только перемешивал кочергой топливо в печке.

— Куда удрал этот негодяй? Нет, мы в нем не ошиблись, — галдели полицейские и куда-то ушли.

Когда они исчезли, хозяйка сказала спокойно с улыбкой:

— Продолжайте играть роль «хозяина» до тех пор, покуда полицейские не уйдут из села. Наш хозяин работает на поле. Приведу я его, вы можете сидеть здесь без беспокойства. Будем обсуждать вместе, как быть дальше…

Она накрыла мне стол и сходила на поле. Спустя некоторое время опять появились полицейские. Они требовали от меня выйти на улицу, говоря, что хотят дать мне поручения.

— Хозяин болен и не может выполнить ваши поручения. Если дело срочное, буду выполнять я сама, — сказала хозяйка спокойным голосом и выполнила их поручения вместо меня.

Так я миновал критический момент при помощи этой женщины. Это была простая деревенская женщина, но она обладала исключительной находчивостью и умом. У нее была довольно высока и революционная сознательность. Образ этой неизвестной женщины произвел на меня неизгладимое впечатление. Невзирая на смертельную опасность, помогла мне эта совсем незнакомая женщина, а не друзья моего отца, которых я посетил, веря в былые дружеские отношения. Самоотверженно спасла она меня от кризиса с одним чистым желанием помогать революционеру. Настоящую цену человека можно узнать только в трудный момент.

Честное и сердечное сознание долга, на которое могут полагаться без колебаний революционеры в минуту, когда их жизнь висит на волоске, нашлось у трудового народа. Вот почему я постоянно советовал соратникам своим идти к народу, когда они сталкиваются с трудностями в революции. Советовал идти к нему и тогда, когда они испытывают голод или жажду, и тогда, когда у них произошло какое-нибудь горе, случилась какая-то беда.

Это была поистине замечательная женщина. Хотелось бы хоть сейчас отвесить ей поклон, если она еще жива.

Зимой того же года командный состав КРА и руководители подпольных организаций Маньчжурии вели совещание, собравшись в Уцзяцзы. Тогда я рассказывал им об этой женщине.

Выслушав мой рассказ, товарищи говорили:

— Тебе повезло, Сон Чжу. Небо тебе помогает.

— Нет, я миновал ту опасность и не попал в лапы военщины не потому, что помогло мне небо, а потому, что народ заботился обо мне. По-моему, народ и есть небо, и воля народа — воля неба, — ответил я им.

С тех пор выражение «тетушка в Цзяохэ» стало символом мудрости нашего народа и его самоотверженности, символом духа женщин, сердечно помогающих революционерам в опасный момент, жертвуя своей жизнью.

И поныне я часто думаю о Цзяохэ и рисую перед глазами незабываемую женщину в Цзяохэ, когда вспоминаю обожженное палящим солнцем, кровавое лето 1930 года. И каждый раз, когда я восстанавливаю в памяти образ этой женщины, о ком уже ни слуха ни духа, как мы ни старались найти ее в течение десятков лет, с болью на сердце сознаю свою ошибку, что в тот день, более 60 лет тому назад, так спешно покинул я землю Цзяохэ, не спросив даже ее имени.

Если бы узнал я тогда хоть ее имя, то можно было бы опубликовать объявление на весь мир.

После освобождения страны и по сей день многие мои благодетели посещали меня по тем или иным каналам. Иные из них, проживавшие на чужбине, появились седыми стариками через полвека. Немало моих благодетелей, помогавших мне в трудные дни, встретились со мной и получили мой благодарственный привет, вернувшись на освобожденную Родину.

Однако одна та женщина, прожившая в Цзяохэ, так и не появляется. Может быть, и сама она совсем забыла драматическое событие, происшедшее летом 1930 года, считая его обыденным делом. Моя бесценная благодетельница более 60-летней давности безмолвно исчезла на земле без всякой вести и следов. Лучшая яшма, как правило, прячется глубже в земле…

Эта женщина сняла с моей спины ребенка только тогда, когда муж ее вернулся с поля. Это событие напоминает собою точь-в-точь детективный роман.

Я поздоровался с хозяином, представившись ему под чужим именем, так как не мог назвать своего настоящего имени, и просто сказал, что я участвую в революции.

Хозяин ответил, что он тоже участвовал в революции, но связь с организацией у него прервалась, и как быть дальше — не знает. Он подсказал, что около его дома живет большая собака (тайный агент) и надо быть начеку. По его словам, Хан Гван убежал в Северную Маньчжурию, а Хан Ен Э вынуждена скрыться от преследования и очень трудно будет встретиться сейчас с нею.

Эти слова хозяина озадачили меня. Хорошо было бы выждать подходящий момент, спрятавшись в этом доме, и снова отправиться в сторону Дуньхуа. Но когда рядом находится лазутчик, больше никак нельзя было оставаться здесь. Впрочем, в Дуньхуа был расположен опорный пункт японцев и находилась штаб-квартира фракции Хваёпха компартии, так что там был строгий надзор. Почти все корейцы там были арестованы сразу после восстания 30 мая и остались лишь одни женщины. Трудно было надеяться, что можно будет найти опору в такой местности.

С наступлением темноты я в сопровождении хозяина дома пошел в отдельную избу, расположенную километрах в шести от Цзяохэ. Очень любезными оказались хозяева этой избушки — старик и старуха.

В ту ночь я лишний раз глубоко осознал, что нам, революционерам, не на кого опираться, кроме как на народ, и надо всегда верить ему и полагаться на него.

Я лег в постель, но сон не приходил ко мне и в голове роились всякие сложные мысли. «Не сумел найти никого из тех, с которыми следует встретиться, и вот уже несколько дней остаюсь ни с чем. Почему это так случилось? Надо выйти из такого пассивного положения и преодолеть всякие препятствия. Если попадешь в тупик, то будет конец всему. Нужно же действовать наконец. Ничего не добьешься, скрываясь вот в такой местности. Необходимо пересилить трудную ситуацию любыми средствами, идти в Восточную Маньчжурию и развивать революцию дальше».

Когда рассвело, неожиданно появилась Хан Ен Э в этой избушке. Получив известие, что я направляюсь в Восточную Маньчжурию, она, уходя из дому в место укрытия, попросила мать сообщить ей, когда посетит ее молодой человек с ямочкой на правой щеке. Так мы снова встретились через год после суровых испытаний.

Мы были так рады встрече, что некоторое время не могли даже слова вымолвить и только глядели друг на друга. Всего лишь за один год сильно осунулось и неузнаваемо изменилось лицо девушки, которая смеялась до слез звонким заразительным смехом, когда бывало весело.

По ее словам, обстановка в Цзяньдао тоже была страшная. Я на это сказал ей так:

— Только слизняк может так прятаться, как мы сейчас. Все-таки нам надо действовать. Вскоре нападут японские империалисты, так что надо встать и готовиться к бою с ними. Нельзя сидеть сложа руки. Следует быстро привести в порядок организации и пробудить массы. Ведь нельзя же только скрываться и дрожать от страха.

Она одобрила мое мнение и сказала, что мои слова придают ей смелости.

— Да, не найдешь никакого пути, сидя здесь, где никого нет. Пойдемте в Харбин. Помогу тебе установить связь с организацией, — добавил я.

Она ответила, что металась, не зная, как быть, после прерыва связи с организацией, и обрадовалась, что такая возможность есть.

В Харбин я послал Ким Хека, чтобы установить связь с Коминтерном, но теперь решил самому немедленно отправиться в Харбин и встретиться с людьми из Коминтерна, прежде чем вернется Ким Хек и доложит о своей деятельности. Организации, разрушенные до основания вследствие восстания, и вид города и деревни, где господствует ужасающая атмосфера, словно объявлено чрезвычайное положение, дали мне еще раз глубоко осознать, какой серьезный вред причинили революции левацкие оппортунисты, и ясно понять, что без преодоления их происков наша революция с самого начала 30-х годов неизбежно понесет огромный ущерб.

Одной теоретической полемикой невозможно было пресечь безрассудные действия фракционеров-низкопоклонников и левацких авантюристов. Они не прислушивались к нашим словам, логичным и полезным для дела революции. Вообще не хотели они понимать наше мнение. Вот вспыхнуло наконец восстание 1 августа как продолжение восстания 30 мая, о чем мы так беспокоились. Это свидетельствовало о том, что они полностью игнорировали предложение, выдвинутое нами на совещании парторганизации восточногиринского района.

Нужна была помощь Коминтерна для того, чтобы остановить колесо левацкого авантюризма, которое неудержимо катится по земле Маньчжурии.

Мне хотелось узнать мнение Коминтерна о восстании и уточнить, поднято это восстание по распоряжению Коминтерна или по абсурдному настоянию некоторых личностей. Если Коминтерн дал такое распоряжение, то я хотел бы остановить это колесо посредством дискуссии.

В условиях строгого надзора врагов мы решили сесть в поезд, переодевшись в китайцев.

Хан Ен Э целый день обходила Цзяохэ, чтобы достать джентльменские костюмы и обувь для нас и деньги на дорожные расходы. Чтобы не вызвать подозрения жандармов и полицейских, положили в чемоданы и предметы косметики.

С помощью Хан Ен Э благополучно доехал до Харбина. Мы посетили пункт связи Коминтерна, расположенный у въезда в квартал Шанбуцзе у пристани Харбина. Я представил работникам пункта Хан Ен Э, сообщил им о положении, сложившемся в Восточной Маньчжурии после восстаний 30 мая и 1 августа, и рассказал о решениях Калуньского совещания.

В пункте связи Коминтерна тоже оценили два эти восстания как авантюристические акты. Работник пункта, принявший меня, сказал, что, по его мнению, все решения, принятые нами на Калуньском совещании, отвечают реальным условиям Кореи и соответствуют принципам революции, и оценил нашу позицию как вдохновляющую, которая отражает творческий подход к марксизму-ленинизму.

Он заявил, что не противоречит принципу представительства одной партии от одной страны то, что на Калуньском совещании мы выдвинули курс на создание партии нового типа и основали ее головную организацию, то есть фундаментальную партийную организацию — союз товарищей Консор.

Таким образом, я получил от Коминтерна полную поддержку принципа самостоятельности и творческого подхода, имевшего жизненно важное значение для нашей революции, и намеченной нами всей линии.

Тогда в Коминтерне говорили, что в Москве функционирует основанный им Коммунистический университет, и спросили меня, нет ли у меня намерения учиться в этом университете.

Я тоже знал, что в Москве есть такой университет, что в нем занимается и корейская молодежь, стремящаяся к коммунизму, по рекомендации Коммунистической партии Кореи. Так, учились в этом университете Чо Бон Ам, Пак Хон Ен, Ким Ён Бом и другие. В то время у молодежи Маньчжурии была так сильна мечта учиться в Москве, что она даже пела «Песню об учебе в Москве».

Я не хотел отрываться от революционной практики и ответил: «Идти туда хочу, но сейчас не позволяет положение».

В 1989 году, беседуя с пастором Мун Ик Хваном, мимоходом я рассказал ему о Харбине. Он сказал, что тогда его отец тоже занимался в Харбине работой по отправке в СССР на учебу молодежи, отобранной Коминтерном.

Коминтерн поручил мне тогда работать ответственным секретарем комсомольской организации восточногиринского района.

Через пункт связи Коминтерна мы получили также известие о том, что Ким Хек выбросился из окна трехэтажного здания и заточен в тюрьму. Во весь период пребывания в Харбине мы с Хан Ен Э тяжело переживали из-за ареста нашего товарища. Острой болью отозвалось в моем сердце то, что Ким Хек скован кандалами, и однажды мы побывали у трехэтажного здания на улице Даоли, с которого он бросился.

В магазинах и ресторанах на улице Даоли продавали вкусные блюда, но для нас они были «хлебом на картине».

В Коминтерне дали нам по 15 чон в день в качестве расходов на жизнь. Но этого было слишком мало для проживания в Харбине. Революционеры не могли останавливаться в обычной гостинице, ибо там была очень строга проверка приезжающих. Только в отеле, который содержали белогвардейские русские эмигранты, полицейские не появлялись и не требовали прописки. Но там была слишком велика плата за питание и номер. В таком комфортабельном отеле останавливались лишь капиталисты, у кого большие деньги, а простые люди, как мы, не могли и думать о нем. После раздумья я решил устроиться в безопасном отеле, даже если придется есть только раз в день, а Хан Ен Э поместить в простую гостиницу, где обычно не проверяли женщин.

Сооружения отеля были поразительными. Тут имелись и магазин, и ресторан, увеселительное заведение, танцевальный зал и даже кинозал.

Устроившись в этом отеле без денег, я испытал немало неудобных случаев. Когда я вошел в номер, за мной последовала русская служанка и предложила мне сделать маникюр. За это обслуживание надо платить, и я от этой любезности отказался, говоря, что ногти уже подстрижены. Когда она ушла, вошел официант и спросил, какие блюда заказать. Пришлось ответить, что обедал в доме друга.

Вот такая мучительная процедура повторялась каждый день, но в отеле я не питался ни разу, я в нем только ночевал. По вечерам после работы мы вместе с Хан Ен Э утоляли голод дешевыми кукурузными блинами, которые продавали на улице.

Когда-то я рассказал такую историю Лю Шаоци, посетившему нашу страну. Гость ответил, что в том году он тоже работал в Харбине. Он сказал, что тогда среди членов местной парторганизации не было китайцев и ему пришлось работать вместе с несколькими корейскими коммунистами, и спросил, не имел ли я тогда связь с Коминтерном. Судя по времени, кажется, что я прибыл в Харбин и встретился с работниками Коминтерна вслед за тем, как Лю Шаоци покинул этот город после работы.

Я дал Хан Ен Э задание найти рассыпанных членов организации.

Она установила связь с человеком по фамилии Хан из харбинской организации комсомола, с которым была знакома еще в годы ученичества в Гирине. Через него она находила одного за другим членов организации, ушедших в подполье, и разъясняла им курс Калуньского совещания.

Я тоже шел в гущу железнодорожников и докеров. С ними работал Ким Хек, и они находились под влиянием революционной организации.

Так я привел в порядок подпольные организации в Харбине, установил связи между товарищами, а потом уехал один в Дуньхуа, оставив Хан Ен Э. Время было крайне напряженное, и я расстался с ней, не успев даже поблагодарить ее за помощь. Она хотела отправиться вместе со мной, но я не мог удовлетворить ее просьбу, так как товарищи в Харбине предложили оставить ее. После прибытия в Восточную Маньчжурию меня постоянно мучила мысль о ней, но я не мог даже написать ей письмо в силу дисциплины подпольной деятельности. И мы больше так ничего и не знали друг о друге.

О дальнейшей судьбе ее я узнал долгое время спустя по материалам, собранным сотрудниками Института истории партии при ЦК ТПК.

Уходя в Дуньхуа, я оставил письмо революционным организациям Харбина. Хан Ен Э развернула энергичную деятельность, чтобы выполнить задачи, которые я дал в этом письме харбинским товарищам, и была арестована полицией осенью 1930 года. Если бы она была простой женщиной, вернулась бы тогда в Цзяохэ, тоскуя по семье. Но она осталась в Харбине и работала денно и нощно, чтобы выполнить данные мною задания. Она была скромной, скупой на слова девушкой, но действовала настойчиво и смело, если дело касалось интересов революции. После ареста она тут же была перевезена в Синичжускую тюрьму, где подвергалась истязаниям. То был период, когда были арестованы и брошены в тюрьмы одновременно многие причастные к ССИ, в том числе Ли Чжон Рак и Пак Чха Сок. И Хан Ен Э оказалась в тюрьме, где сидел Ли Чжон Рак. Однажды он говорил ей:

— Я хорошо знаю Ким Сон Чжу, а ты тоже работала под его руководством. Давайте вместе постараемся уговорить его сам капитулировать. Если хочешь, вступи в нашу «группу по содействию капитуляции».

— Нельзя так поступать, — с возмущением отрезала она. — Хотя мы не можем помочь Сон Чжу, но как же нам позволить себе такое мерзкое предательство?! Пусть даже придется мне сидеть дома после выхода из тюрьмы, не имея возможности продолжать революцию, но никогда я не позволю себе такой отвратительный поступок.

Зимой 1938 года, когда мы проводили совещание в Наньпайцзы, Ли Чжон Рак пришел на место совещания в попытках уговорить меня «капитулировать». Тогда он и поведал мне эту историю.

Вот как довелось мне услышать весть о Хан Ен Э, о которой до этого не знал ничего. Томилась она в тюрьме, подвергаясь жестоким пыткам, но не изменила своего убеждения революционерки. Попав за решетку, поспешно поставили свои подписи под актом об отступничестве такие мужчины, как Ли Чжон Рак и Пак Чха Сок, а она, Хан Ен Э, мужественно вынесла всякие мучения, будучи женщиной.

Глубоко взволновала и вдохновляла меня эта весть, ибо ее я услышал в такой момент, когда после «Хесанского дела»[13] повсюду были арестованы многие революционеры и когда появлялись изменники среди людей, шедших по пути борьбы, и причиняли революции большой ущерб.

Хан Ен Э одно время работала и обувщиком на резиновой фабрике в китайском городе Дандуне. На фабрике она распространяла среди соотечественников революционные песни, которые пела в годы жизни в Гирине, и выдвигала разные требования, защищая права и интересы рабочих, и энергично поднимала их на борьбу за реализацию этих требований.

Впоследствии она поехала в Сеул и жила несколько лет в доме сына Хон Мен Хи. Тогда она была еще девушкой. Она долгое время старалась найти линию организации и вновь идти в Маньчжурию, вышла замуж поздно. Хотя она заплела косу в пучок и обзавелась семьей, но никогда не изменяла совести и убеждению тех дней, когда развернула вместе с нами революционную деятельность. Когда мы громили врагов в горах Пэкту с оружием в руках, она, узнав это известие в Сеуле, от всей души желала нам победы, вспоминая тех товарищей, с которыми дружила она в Гирине.

Ее муж занимался подпольной деятельностью после освобождения страны, будучи членом Трудовой партии Южной Кореи, и был убит врагом во время отступления (временное отступление Корейской Народной Армии в трехлетней Отечественной освободительной войне — ред.).

В период войны она тоже оказывала активную помощь фронту, руководя женской организацией неподалеку от Сеула. После смерти мужа она, взяв с собой детей, пришла к нам в Пхеньян. Но, к сожалению, не успела увидеться со мной и ночью 14 августа 1951 года погибла вместе с двумя детьми от вражеской бомбежки.

Я думаю, что Хан Ен Э прожила всю свою жизнь чисто. Она жила до последних дней своей жизни с таким духом и порывом, с каким жила и работала в Гирине. И песни пела она того же периода.

Люди, ведущие революцию, не должны отказываться от убеждений и изменять совести и тогда, когда они оказались в полной изоляции от внешнего мира. Пример тому показала Хан Ен Э.

В моей жизни она тоже была незабываемой благодетельницей. Эта чистосердечная женщина пришла ко мне в трудный час и помогла, рискуя собственной жизнью.

Вернувшись на Родину после ее освобождения, я доискивался Хан Ен Э, но ее не было в пределах нашей Республики.

До освобождения страны не успел я снова увидеться с ней, ведя антияпонскую войну. Но я никогда не забывал тех дней, когда мы работали вместе с ней. В зной она бегала вся в поту, чтобы достать китайскую одежду, нужную мне для переодевания. Когда в поезде полицейские проверяли пассажиров, она охраняла меня от опасности, находя выход из критического положения смелыми и находчивыми действиями. Когда мы ели вместе скудную блинную еду, она всегда молча выделяла мне часть своей доли.

Вся ее искренняя помощь, которую оказывала она мне, явилась проявлением чувства чистого и бескорыстного товарищества, превышающего чувства любви и дружеской привязанности.

Щемит мне грудь при мысли, что она пришла в Пхеньян ко мне, но погибла от бомбардировки, не успев повидаться со мной.

К счастью, чудом сохранилась ее фотография, представляющая ее в молодости, и попала в мои руки.

Когда всплывают перед глазами незабываемые лица благодетелей, которых уже нет в живых, я смотрю на снимок Хан Ен Э, которая оставила свои неизгладимые следы в памяти о моих молодых годах, нахожу в нем ее благородный дух и приношу ей в душе мою глубокую признательность за все, что она сделала для меня.