Злопамятный верблюд и ишак под одеялом

Злопамятный верблюд и ишак под одеялом

Наша жизнь в Джебеле вне полетов не отличалась большим разнообразием и остротой впечатлений, хотя и тут случились запоминающиеся истории.

На аэродроме жила верблюдица, с легкой руки пилотов получившая кличку «Варька». Варька была вполне миролюбивой животиной, и всю свою жизнь посвящала пожиранию близлежащих верблюжьих колючек и газет. Была она абсолютно домашней и не обращала никакого внимания на окружающих. И вот однажды злодей Павлишин, пользуясь этим ее полным доверием, решил пошутить: загасил на ее шкуре сигарету. Придавив «бычек» к её верблюжьей ляжке, Серега с интересом ждал реакции на свой садистский поступок. Кося лиловым глазом на своего обидчика, верблюдица некоторое время продолжала спокойно заниматься своим делом. Павлишин уже начал было сомневаться, способно ли чувствовать что-нибудь это непарнокопытное, как бедняга с диким рёвом сорвалась и помчалась в чистое поле, а вернее сказать, в чистую пустыню. Довольный Сергей заржал от умиления.

На следующий день мы играли в футбол, вблизи, как обычно мирно паслась Варька. В какой-то момент Павлик полез под колючую проволоку за закатившимся мячом. Когда он за ним нагнулся, сзади появилась его недавняя «подружка» и с размаху дала шутнику смачный пинок. Павлик летел метров пять. Поднялся, побежал, верблюдица за ним. Шустро влетев в первую попавшуюся дверь, он успешно скрылся от преследовавшей его животины.

С того времени начался для Сереги самый настоящий кошмар. Злопамятная «ладья пустыни» прямо-таки жить без него не могла и поджидала его буквально везде: у дверей казармы и столовой, на переходах к автобусу и обратно. Серый мелкими перебежками, прячась за спинами товарищей, пробирался к местам нашего пребывания в Джебеле. А когда скрыться от нее не было никакой возможности, просил нас отогнать «обожающую» его скотину. Я сам лично несколько раз отгонял это прекрасное животное обыкновенной веткой местного саксаула. Странно, но верблюдица на это реагировала абсолютно адекватно, уходила гордой и неторопливой походкой высоко задрав голову.

Как-то в наш военный городок, возможно формально закрытый, а на самом деле открытый и ни чем не огороженный пришел явно чем-то огорченный таджик. На ломанном русском языке он рассказал. Что у них большая беда, и нужна помощь. ОФ быстро собрал добровольцев, и мы поехали в армейском грузовике к месту указанному таджиком. Оказывается, верблюд провалился в глубокую яму, и вытащить его своими силами не представлялось никакой возможности. Гришин, трезвым не затуманенным алкоголем взглядом оценил обстановку и тоном человека, который всю жизнь только и занимался спасанием животин, принял решение:

– Так, без подъемного крана здесь не обойтись. Всем оставаться на месте, я поехал за подъемным краном.

Через час ОФ вернулся вместе с подъемным краном, за рулем которого сидел наш инженер эскадрильи. Не знаю, откуда они его откопали, но армия в те времена не бедствовала и техники, даже на полевых аэродромах было более, чем предостаточно. Инженер эскадрильи, привыкший выполнять задачи любой сложности, дал команду развернуть купол тормозного парашюта. Два юрких туркмена, спустившись в яму, ловко подвели под брюхо несчастного животного купол парашюта, инженер закрепил фалы за крюк подъемной стрелы, и через мгновение верблюд гордой походкой удалялся к местам своего постоянного обитания. Благодарности счастливых туркменов казалось бы, не было предела, но он нежданно – негаданно, появился в виде ящика водки. В глазах ОФ, по-моему, было счастья больше чем у всех туркменов причастных к спасенному верблюду. По-видимому, его незаурядный мозг уже подсчитывал, это ж столько можно пить? И вечер закончился очередной пирушкой, половина которой была посвящена благородной теме спасения верблюда. Начиная наше пиршество, ОФ, пока еще в состоянии говорить, произнес красивую речь о том, какое благородное дело мы сегодня сделали. Что верблюд для туркменов – это все, и что стоит он ни много, не мало, а минимум три тысячи рублей, а это больше половины «жигуленка». И что если бы мы его не спасли, то пустили бы они его на мясо.

Кстати, в летной столовой нас частенько кормили верблюжатиной, и честно говоря, она мне не очень нравилась, своим пресновато слащавым вкусом.

В один из скучных вечеров мы с Колпачком решили скоротать время в компании красавиц нашего пищеблока. Славик был очень неравнодушен к женскому полу, да и я большим равнодушием не отличался. Но ему, как истинному ловеласу, сам процесс обольщения прекрасной половины человечества представлял истинное удовольствие. Мне же мешали врожденные застенчивость и робость. Красивых женщин я мысленно обожествлял и не то, что заговорить – смотреть в их сторону не решался. Помогали более уверенный сотоварищ и вино. Взяв пару бутылок, мы с Колпачком без приглашения ввалились в варочный цех летной столовой. Отлично понимая цель нашего прихода и для приличия, пригубив вина, женщины продолжали заниматься своими делами, а мы пытались их развлечь своим трепом. Никто нас не гнал, но особо и не жаловал. Любовь к летчикам здесь жила со времен Великой Отечественной войны на генетическом уровне, им прощались все мелкие шалости.

Около часу ночи прибежал один из наших однокашников и сказал, что нас вызывает начальник лагерного сбора подполковник Сорель. Сочтя это за неуместную шутку и послав лейтенанта подальше, мы продолжали охмурять наших ненаглядных кормилиц. Через полчаса прибежал тот же лейтенант и снова повторил приказ Сореля. К тому времени у нас появилась надежда на более близкие контакты, и лейтенант опять ушел один. Наконец, спустя еще полчаса на кухню явился начальник штаба эскадрильи Вася Чекуров. Был он заметно навеселе, но как можно строже потребовал убыть в казарму, грозя всевозможными карами со стороны начальника лагерного сбора.

Проклиная армейские порядки, мы поплелись за ним. Я шел в предчувствии какого-то подвоха. Это ощущение усилилось, когда я увидел, что практически все летчики столпились возле нашей комнаты. Сорель, распушив усы, с нарочито хмурым видом спросил, почему нас так долго вызывали, и жестом приказал войти в комнату. Я открыл дверь и в полумраке увидел Женю Романко, который почему-то тут же стал кричать:

– У него пистолет! Заберите у него пистолет! Он всех нас перестреляет!

Оружие действительно было у меня при себе, в кармане-кобуре летной куртки. В те времена офицерам доверяли больше, чем в нынешнее время.

– Странно, что же такое надо сотворить, чтобы я всех перестрелял? – промелькнуло в голове. И тут я увидел, что все кровати пустые. Все, кроме моей: на моей постели возвышалась какая-то груда, накрытая армейским одеялом. В комнату следом за нами ввалились все бодрствующие летчики во главе с Сорелем. Я подошел к кровати и сдернул с нее одеяло. Взору открылась потрясающаяся картина: на моих простынях дрых осел. Кто-то даже подложил ему копыта под голову, и мирное животное, сладко посапывая, смотрело свои ослиные сны. Не побеспокоил его и восторженный гогот столпившихся вокруг мужиков.

Стрелять и возмущаться, у меня и в мыслях не было, но и оставлять все как есть не хотелось. Ни к кому конкретно не обращаясь, я спросил:

– И кому я обязан таким приятным сюрпризом?

Сорель почему-то ответил вопросом на вопрос:

– Это ваших рук дело?

– Что, себе в постель осла положить?

– Вы отлично понимаете, о чем я говорю!..

Под общий хохот наш диалог продолжался несколько минут. Наконец, Сорель понял, что я тут не при чем, дал команду заменить мне постель и удалился. Народ между тем не спешил расходиться. Несколько минут ушло у нас на то, чтобы разбудить ишака. Но и проснувшись, всем своим видом и поведением он давал понять, что не собирается покидать нагретое ложе, и недовольно отбрыкивался всеми четырьмя копытами. Голова с длинными ушами утопала в мягкой офицерской подушке. Согнать осла с кровати помогло только применение грубой физической силы. Но и уходить из комнаты он никак не желал. Летчики тащили его за привязь и за уши, толкали в зад, пинали в бока, а он реагировал на это с истинно ослиным упрямством.

Кое-как выпроводив его на улицу, толпа еще долго и громко обсуждала событие. Разбуженный шумом, вышел представитель политотдела дивизии майор Похмелкин. Был он полной противоположностью своей фамилии – вел и всячески пропагандировал трезвый образ жизни. Нередко, возмущаясь нашими пьяными выходками, он с пафосом произносил:

– И это люди, которых я боготворил! В жизни не мог подумать, что летчики могут быть такими. Как можно доверять вам ключи от неба Родины!

Обратившись к командиру эскадрильи, безуспешно пытающемуся сдвинуть осла с места, Похмелкин призвал к его совести:

– Николай Николаевич! Какой пример вы подаете молодым офицерам? Ведь вы же коммунист!

Майор Третьяков отреагировал очень быстро и очень прямо, послав его на три буквы, добавив при этом все, что он думает о политработниках. Ойкнув и ахнув, пообещав, что он доведет дело до партийной комиссии дивизии, трезвенник Похмелкин убежал к себе.

Немного позже я узнал, как ишак оказался в моей постели.

В тот вечер «старики» «квасили» без молодежи, а молодые пилоты разбрелись кто куда. Мы с Колпачком, понятно, были на пищеблоке, остальные непонятно где. Мой друган, Шура Швырев, человек неиссякаемой фантазии и энергии, изнывая от безделья, решил развлекать себя самостоятельно. Найдя вблизи привязанного к столбу осла, он затащил его в подъезд к «старикам», и долго ждал их реакции. Но из подъезда никто не выходил. Тогда он загнал бедную скотину на второй этаж и привязал к двери комнаты, где вовсю пировали наши руководители. И опять ожидания ни к чему не привели. Тогда Шура стал кричать под дверью, подражая ослиному реву. Но и на это никто не обращал внимания. Швырев начал барабанить в двери. Когда послышались чьи-то шаги, он предусмотрительно скатился вниз и стал следить за развитием событий. Нетвердой походкой вышел самый младший по должности Вася Чекуров. На окрик Сореля: «Кого там черт принес?» – Вася невозмутимо ответил:

– Кажется, к нам ослик пришел.

Бросив пить, все высыпали проверить, в своем ли уме начальник штаба эскадрильи. За дверью действительно стоял осел, успевший к тому времени изрядно кругом нагадить. Возмущению «стариков» не было предела: чьих рук дело?! Они быстренько догадались, что это проделки молодежи второго года обучения, то есть нашей братии. Предусмотрительный Шура, почувствовав скорую расправу, прибежал в нашу ночлежку и, как был во всем, забрался под одеяло. Прибывшая «оперативная группа» обнаружила его мирно посапывающим. Шура с недовольным видом, некстати, разбуженного человека спросил:

– Что случилось? Чего спать не даете?

– Где остальные? Немедленно всех собрать! – последовал строгий приказ.

После сбора всех начали пытать, чьих это рук дело. Все, конечно, отпирались, особенно правдоподобно это получалось у Швырева, тем более что он ведь спал, а это алиби. Ага, а двоих-то не хватает? Справедливо решив, что Колпачка интересуют только бабы, сосредоточили все подозрения на мне. Жажда отмщения и наказания стала уходить на второй план, и кто-то предложил положить животное ко мне в постель, тем и наказав за наглый проступок. Идея всем понравилась, в том числе и Сорелю. Уложив ишака в мою кровать, стали ждать нашего возвращения. Сгорающий от нетерпения провокатор Швырев ненавязчиво подсказал, где мы находимся. Ну, а остальное развивалось по уже описанному сценарию.

На Шуру, несмотря на все его проделки, никто всерьез не обижался. Был он старше нас на два года, в училище пришел из армии. Прибыв в полк, всем нам объявил, что он переросток и вне очереди пойдет на должность начальника штаба эскадрильи, дабы ему не переходили дорогу и чтобы он успел поступить в академию. Должность была некомандной и большим спросом не пользовалась, поэтому в карьеризме Швырева никто не упрекал. Был он всегда в благодушно-легкомысленном настроении. Его приколы и шутки порой были обидны, но всегда изобретательны и неожиданны.

В один из пятничных или субботних вечеров после изрядного пития пошел он вместе с Иваном Шлапаковым прогуляться по пустыне. Шура не упустил возможности поиздеваться над простодушным и немного наивным тугодумом Иваном. Гуляя под черным южным небом, Шура, уйдя вперед, остановился и со среднеазиатским акцентом строго произнес:

– Стой! Чья идет? Моя стрелять будет!

Иван сначала ничего не понял, а затем, когда до него дошел смысл сказанного, заикаясь, начал объяснять, что он свой. Дело в том, что караульную службу в Советской Армии несли в основном выходцы из Средней Азии, которые предпочитали сначала стрелять, а потом вникать в объяснения. Заветной мечтой каждого такого солдата было убить, или хотя бы задержать нарушителя и в качестве поощрения съездить в отпуск на малую родину. И нажать на спусковой курок автомата Калашникова было для него не сложнее, чем зарезать барана. Для нарушителя же единственным спасением было беспрекословно выполнять команды такого часового. Иван, забыв, с кем он имеет дело, начал объяснять, что он пьяный летчик, гулял с другом по пустыне и, видимо, немного заблудился… Швырев, все в той же роли, резко оборвал его пространные объяснения грубым окриком:

– Стой! Моя твоя не понимает! – И, не давая ему опомниться, добавил:

– Твоя ложиться будет! А то моя стрелять будет!

Для пущей убедительности он достал пистолет, перещелкнул затвор и выстрелил вверх. Проблем с патронами в те времена не было, и мы частенько упражнялись в стрельбе по банкам и бутылкам.

Инстинкт самосохранения заставил Шлапачка упасть лицом вниз на песок неприветливой туркменской пустыни. Лежа, он все еще повторял:

– Мы пьяные летчики! Мы заблудились! Не стреляй! Вызови разводящего!

Любитель розыгрышей сымитировал вызов разводящего, очень похоже подражая звонку или зуммеру, а затем доложил:

– Разводящая? Начальника караула? Моя часовой Саидов, на пост задержала пьяная летчика! – Сделав паузу, как бы выслушивая указания начальника, Шура вдохновенно продолжал:

– Летчик земля лежит, очень пьяная, как русский свинья… Моя понял, разводящий жди, летчика лежат! Поняла, чурка черножопый! Служу Саветская Саюз!

Ночная январская прохлада даже в Туркмении действует отрезвляюще, и вскоре Иван стал приходить в себя. Сомнения зародились в его задурманенной башке. Почувствовав подвох, он стал прощупывать часового:

– Шура, это ты что ли?

– Лежать, пьяная летчика! Моя стрелять будет!

– Шура, ведь я тебе голову откручу!

– Моя стрелять будет! – для верности Шура выстрелил еще раз вверх.

– Шура, это ты? Сознайся! Я все прощу!..

Понимая, что развязка неизбежна и что если Иван его догонит, то расправы не миновать, Шура постепенно начал отходить и, удалившись на безопасное расстояние, с радостным гиком бросился прочь. Протрезвевший Ваня с криком «Убью скотина!» бросился за ним. Шуре удалось спастись бегством. В общежитии, где они наконец-то встретились и где нельзя было учинить скорый суд, запыхавшийся Иван прошипел своему недавнему мучителю:

– Шура, если хоть одна душа узнает об этом, клянусь своей матерью, что убью тебя.

Швырев клятвенно заверил, что будет нем, как могила. Но как нельзя утаить шила в мешке, так нельзя заткнуть рот Шуре. Уже на следующий день история передавалась из уст в уста.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.