СТРЕЛЯТЬ В НАРОД НЕ БУДЕМ!

СТРЕЛЯТЬ В НАРОД НЕ БУДЕМ!

Вечером 8 июня лейб-гвардии Преображенский полк прибыл в Новый Петергоф. В этом живописном городе-парке жил царь со своей семьей и свитой. В разное время года Николай II пребывал в различных местах. В летние дни от петербургской духоты и жары выезжал в Петергоф. В осеннюю слякоть спешил в Крым. И только в зимние месяцы Романовы жили в столице или в Царском Селе.

Николая II я видел несколько раз. Внешне это был самый заурядный человек, среднего роста, с рыжеватой бородой и вихляющей походкой. Тот, кто не знал самодержца лично, мог свободно принять его за обыкновенного армейского офицера. Под глазами у Николая II отвисали большие мешки — признак пристрастия к спиртному. На портретах художники обычно эту деталь опускали.

Монарх приезжал в Красносельские лагеря. Объезд частей он всегда начинал с Преображенского полка, находившегося на правом фланге, и в частности с нашей роты, стоявшей первой. Однажды, направляясь к нам, Николай II, как обычно, сказал стоявшему в начале линейки дневальному:

— Здорово, братец!

Первогодок, увидев на плечах прибывшего погоны полковника, не долго думая, отчеканил:

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

Николай II усмехнулся (надо было «ваше императорское величество»), но ничего не сказал и вместе со свитой двинулся к полковому знамени.

Иногда он появлялся у нас часов в пять утра и приказывал горнисту играть тревогу. Начиналась суматоха. Солдаты быстро собирались, выстраивались и форсированным маршем шли к Красному Селу. Там было военное поле. Посреди него возвышался так называемый «царский вал». На нем беседка, в которой располагались семья Николая II и высшие сановники. Сам царь верхом на лошади занимал место у подножия насыпи и принимал парад войск. Все гвардейцы проходили с винтовками «на плечо», а павловцы «на руку», будто устремлялись в атаку. Это отличие для лейб-гвардии Павловского полка было установлено, чтобы подчеркнуть его особые заслуги в войнах.

Николай II и его окружение упивались на этих смотрищах кажущейся военной мощью. Но русско-японская война, как известно, показала всем гнилость и бессилие российской империи. Теперь ее расшатывала еще и революция.

Усталые и хмурые, разместились преображенцы в казармах лейб-гвардии Уланского и в манеже Конно-гренадерского полков. В комнатах было по двадцать пять — тридцать коек. Матрацами солдат не обеспечили, спать пришлось по-походному: шинель в изголовье, шинель под себя, шинель на себя.

По огромному парку, раскинувшемуся на побережье Финского залива, разлилась тишина. Царские хоромы тщательно охранялись жандармами и тайной полицией, подвластными коменданту дворца обер-палачу революции 1905 года генералу Трепову.

Устраиваясь на отдых, гвардейцы и не подозревали, что находятся накануне небывалых за время всей истории своей части событий.

После поражения декабрьского вооруженного восстания в Москве революция не сразу пошла на убыль. Наоборот, многим из нас тогда казалось, что она только набирает силу. Борьба продолжалась и в городе и в деревне. Крестьяне выступали против помещиков. В промышленных центрах не прекращались стачки и забастовки. В Петербурге почти ежедневно проходили массовые митинги и демонстрации. Волнения захватывали и воинские части. В конце мая 1906 года в Кронштадте восстали военные моряки. Их выступление, поддержанное рабочими, имело ярко выраженный политический характер. Ходили слухи, что правительство предполагало послать нас на подавление кронштадтцев.

Преображенцы не желали больше выступать в роли жандармов.

Возбужденное состояние, появившееся у солдат еще в Красном Селе, не прошло, как рассчитывал командир полка. С утра 9 июня, пользуясь тем, что был свободный день, гвардейцы собирались группами и горячо обсуждали волновавшие их вопросы. Родилась мысль: все наши претензии и требования предъявить царю, поскольку он рядом.

Унтер-офицер Прокофий Прытков, старший унтер-офицер Кузьма Андреев, рядовой Дмитрий Сокотнюк, ефрейтор Игнатий Бороздин и я, обменявшись мнениями во время прогулки по парку, пришли к выводу, что необходимо собрать солдат на митинг.

— Надо договориться, с чем идти к императору, — сказал я.

— Правильно, — поддержал Прытков. — Солдаты недовольны многим. И тем, что их положение бесправно, и что отслуживших срок задерживают, и что приходится помогать полиции в подавлении забастовок… Наше ли это дело — стращать народ оружием, когда он добивается лучшей жизни?

По аллеям шныряли люди в штатском. Мы избегали встречаться с ними: резиденция Николая II усиленно охранялась и вокруг было полно шпиков и переодетых жандармов.

Перед вечерней поверкой в ротах первого батальона наблюдалось необычное оживление. О своих солдатских нуждах многие говорили громко, не таясь. К нам пришел дежурный по полку командир 4-й роты капитан Старицкий. Он был какой-то настороженный и после переклички оставался у нас до тех пор, пока все мы не отправились в казармы. Только тогда Старицкий удалился, уверенный, что солдаты утихомирились и будут отдыхать.

Но о сне никто и не думал. Как только Старицкий покинул батальон, гвардейцы высыпали во двор, который располагался позади двухэтажного корпуса и был обнесен со всех сторон высоким забором. На заднем плане находились хозяйственные постройки. Фасадом здание выходило на Уланскую улицу. На противоположной ее стороне были расквартированы 3-й батальон и музыкантская команда.

Мы с Прытковым вышли на середину двора. К нам тотчас же присоединились Андреев, Сокотнюк, Бороздин. Раздались возгласы:

— Товарищи, все сюда!

Из помещений показались новые группы преображенцев. Их число быстро росло. В основном, это были люди из 1-го батальона, но среди них встречались и из 3-го, и музыканты. Всего набралось около трехсот человек. Закрыли ворота.

— Братцы, будем действовать сообща — один за всех, все за одного! — зычно крикнул рослый бородач Прокофий Алексеевич Прытков, уроженец Воронежской губернии. — Один прутик сломать легко, а попробуй сломать веник…

— Верно! — отозвались солдаты.

— Друг за дружку стоять!..

— Давайте запишем наши требования! — предложил я.

— И предъявим их начальству, а то и самому царю! — поддержал Прытков.

Я вынул из кармана листок, на котором имелись кое-какие наброски, и стал читать.

Первым шло требование об увольнении в запас всех, кто уже выслужил положенный срок.

— Верно! — раздались возгласы.

— Хватит тут пропадать в полку!..

— Домой!

Мы стали обсуждать пункт за пунктом. Прокофий Алексеевич давал подробные пояснения. Его дополнял унтер-офицер Кузьма Андреевич Андреев, уроженец Останской волости, Псковской губернии.

К тому, что у нас было подготовлено, собравшиеся добавили немало нового. В выработке этой своеобразной петиции все участвовали активно. В возгласах, высказываниях чувствовалось единодушие, какой-то подъем. Мы вдруг стали между собой как бы ближе.

В самый разгар митинга у ограды появился капитан Старицкий вместе со своим помощником подпоручиком Астафьевым. Заглянув в щель и увидев солдат, они попытались войти во двор. Но отворить ворота им не удалось. В это время ординарец Колесниченко вывел из конюшни коня и направился с приказами в штаб. Задержать Колесниченко не успели, и он открыл засов. Старицкий с Астафьевым воспользовались этим моментом и проскользнули к гвардейцам. На их лицах отразилось не то изумление, не то растерянность.

Старицкий — среднего роста, подвижной, сухощавый шатен, с небольшой бородкой и усами. Одет он был в китель, черные брюки с красным кантом, на ногах русские сапоги. На правом боку — револьвер, на левом — шашка. Примерно так же выглядел и подпоручик Астафьев.

Расстегнув кобуру и положив руку на торчащую оттуда рукоятку, Старицкий подошел к нам и приказал:

— Разойдитесь, братцы!

Преображенцы зашумели:

— Мы тут сами себе хозяева!

Взбешенный этим неповиновением, Старицкий побледнел. Видя, что он хочет припугнуть их револьвером, участники митинга возмущенно закричали:

— Долой Старицкого!

— Сыщик!

— Полковой шпион![2]

Старицкий повысил голос, стараясь всех перекричать:

— Опомнитесь!.. Солдаты вы или нет?

— Это только вы нас скотами считаете…

— Довольно, натерпелись!

— Побойтесь бога! — продолжал взывать к гвардейцам дежурный. — Если у вас есть какие-либо жалобы, то каждый может заявить их законным порядком. А сейчас — разойдитесь, не безобразничайте!

В ответ послышалось:

— Вон Старицкого!

Видя, что собравшихся ему не унять, Старицкий что-то сказал по-французски своему помощнику. Астафьев исчез. Старицкий тоже стал медленно пятиться назад. Добравшись до ворот, скрылся за забором. Митинг был сорван. Зная, что сейчас прибегут офицеры, мы покинули двор.

Когда явились командиры, все уже лежали на койках и делали вид, что спят. Ротные остановились в замешательстве. Поднимать нас они не решились.

Я, свернувшись на шинели, думал, перебирал в памяти происшедшее. В ушах звенели слова:

— Пусть объяснят, где наши товарищи, которых арестовали зимой! Освободить их и вернуть в полк! Пиши, Басин.

Я отвечал:

— Пишу-у!

— Чтоб допускали к начальству с жалобами. Пиши…

— Пишу, братцы, пишу! — И заносил все это в тетрадку, которую теперь спрятал за пазуху. Ни за что не отдам ее преждевременно. Что-то будет завтра? Конечно, придет командир полка, а может быть, и командующий дивизией. В первую очередь спросят с Прыткова, меня, Андреева. Но мы не сдадимся! Будем добиваться, чтобы наши требования дошли до царя.

…Ночь плыла над Петергофом, теплая, тихая, июньская. Императорский дворец был погружен в сон. Не спали лишь его охранители да многие из нас.

Утром 10 июня офицеры, явившись в роты, не здоровались с нами. Не скрывая негодования, они спрашивали, что случилось вчера. Но все молчали.

Приехал генерал Гадон и тоже, не поздоровавшись, холодно поинтересовался:

— Что там у нас произошло? Чего мы хотим?

И ему никто не ответил.

Генерал прошел вдоль строя взад-вперед, внимательно вглядываясь в лица, потом остановился и сказал:

— Как не стыдно! Вы же — преображенцы, прибыли в гости к государю и так позорно ведете себя. Срам! Пятно на гвардию! Вы меня поняли?

Опять гробовое молчание. Крайне обиженный и расстроенный, Гадон произнес:

— Ну, раз вы меня не поняли и не хотите понять, то, как ни дорого мне имя полка, честь его, я вынужден обо всем доложить высшему начальству. Пусть оной карает вас.

Мы каменно молчали.

Никто не отзывался на обращения Гадона, надеясь, что я выйду и изложу ему наши требования, текст которых находился у меня. А я рассудил так: если сейчас объяснить генералу, чего мы хотим, то он и остальное полковое начальство постараются это происшествие замять и вряд ли поставят о нем в известность высшее командование.

Поэтому я стоял и думал: «Докладывай. Мы этого и добиваемся».

Нас направили на петергофский плац на строевые занятия. Солдаты выполняли приемы безукоризненно. Вышагивали мы там до одиннадцати часов. Затем в часть приехал командующий дивизией генерал-майор С. С. Озеров. Гадон доложил ему о событиях по телефону, а он в свою очередь немедленно отправился с рапортом к главнокомандующему гвардией великому князю Николаю Николаевичу[3].

После встречи с ним Озеров сообщил Гадону, что солдатскому митингу большого значения придавать не следует.

— Надо как можно благополучнее завершить пребывание полка в Петергофе, — сказал он. — Всю эту историю надо по возможности перевернуть на экономическую почву. В разговоре с нижними чинами не стращать их, а воздействовать на сердце и чувство.

С таким вот намерением и прикатил к нам свиты его величества генерал Озеров. Высокого роста, усатый, полный собственного достоинства, он прошел в столовую, где собрался 1-й батальон. Стараясь придать своему лицу приветливое выражение, он поздоровался. Ему ответили. Озеров окинул взглядом гвардейцев и сказал:

— Господа офицеры! Я хочу один побеседовать с солдатами. Поэтому прошу вас удалиться.

Офицеры оставили помещение. Наступила тревожная тишина. Озеров обратился к нам:

— Я, братцы, желаю говорить с вами не как начальник, а как старый преображенец[4], носящий мундир полка вот уже тридцать пять лет! Прошу, чтобы кто-нибудь из вас откровенно объяснил мне, что у вас произошло?

Наступила продолжительная пауза. Взоры всех обратились на меня. Тогда я вышел и стал перед генералом.

— Какой роты? — спросил он.

— Второй… рядовой Басин, ваше превосходительство.

Озеров покровительственно похлопал меня по плечу:

— Молодец, молодец! Ну рассказывай, в чем дело?

— Вчера вечером мы собрались, чтобы поговорить о том, что нас волнует, но нам помешали, — ответил я. — Мы скажем, что у нас наболело на душе, но дайте нам возможность промеж собой потолковать.

— Сколько же вам на это надо времени? Часа достаточно?

— Хватит.

— А дадите ли вы мне слово, — сказал генерал, — что никто из посторонних к вам сюда не войдет?

— Даем, — за всех ответил я, чувствуя молчаливое согласие товарищей.

Как только генерал вышел, я встал на стол:

— Товарищи, давайте обсуждать!

Послышались возгласы:

— Фельдфебелей вон!

Солдаты им не доверяли. Мне казалось, что в данном случае удалять их, пожалуй, не имело смысла. Все равно теперь уже они нам помехой не будут, зато определенное впечатление на них это произведет. Пусть чувствуют нашу силу. Я высказал свою мысль однополчанам. Прытков поддержал меня. Фельдфебелям лишь поставили условие: ни во что не вмешиваться.

Достав тетрадку, я стал зачитывать изложенные в ней требования. По каждому из них присутствовавшие высказывались. После этого писарь 1-й роты Сокотнюк записывал окончательную формулировку каждого пункта.

Преображенцы вели себя организованно. В обмене мнениями особенно активно участвовали Прокофий Прытков, Кузьма Андреев, Иосиф Романовский, Александр Гаранович, Никифор Нерубайский, Андрей Герасимов, Трофим Тихомиров.

За час мы успели не только выработать петицию, но и переписать ее набело.

По истечении установленного времени Озеров не замедлил снова явиться в столовую. Я обратился к нему:

— Ваше превосходительство, мы просим вас дать честное генеральское слово, что никто из тех, кто выступал и будет выступать здесь, после не пострадает.

Озеров ответил:

— Прежде всего, благодарю тебя. Даю слово, что поскольку я разрешил говорить, то никто не будет подвергнут наказанию.

— Позвольте зачитать требования, с которыми согласны все солдаты.

Озеров удивился и рассердился:

— Какие еще могут быть требования? Нижние чины могут высказывать только пожелания и просьбы. У вас что, действительно требования?

Солдаты ответили, что это «просьбы и пожелания».

— Все ли согласны с изложенным на бумаге?

— Все! — дружно отозвались гвардейцы.

Генерал продолжал уточнять:

— Если кто-нибудь хоть с одним пунктом не согласен, поднимите руку!

Таких не оказалось.

Тогда фельдфебель Петр Соколов от имени всех фельдфебелей батальона доложил Озерову, что они в петиции не участвуют.

— Хорошо, — принял к сведению его заявление генерал и обратился ко мне. — Читай!

Четко и громко произнося каждое слово, я огласил составленный нами документ. Озеров взял его и стал разбирать, сообщая нам, что может быть удовлетворено властью его, а что придется доложить «высшему начальству». Командующий дивизией пробыл с нами около трех часов и настойчиво старался внушить, что во многом мы неправы, а отдельные пункты просто несовместимы с воинским долгом и присягой. Когда разговор коснулся несения преображенцами полицейской и охранной службы, Озеров заметил:

— Можно ли вас освободить от нее? Ведь одной полиции никак не справиться с революционерами. Бунтовщиков много, за них все рабочие. Если войска не помогут полицейским силам, то царя-батюшку могут убить. А вы присягу ему на верность давали!

— Стрелять в народ больше не будем! — стояли на своем солдаты.

Многих интересовало: почему Государственная Дума не принимает закон о наделении крестьян землей?

— Это не так-то просто, — отвечал Озеров. — Частная собственность священна и неприкосновенна, охраняется законом.

— Теперь все прикосновенно, — слышались резкие реплики.

— Подождем, все уладится! Зачем же бунтовать? Земля будет дана, только не сразу! — успокаивал генерал.

Ему стало жарко, он несколько раз порывался расстегнуть воротник мундира, но вовремя спохватывался и опускал руку. Переубедить гвардейцев ему не удавалось. Озеров чувствовал, что имеет теперь дело не с прежними бессловесными существами. Вот что мы требовали.

«Петиция

1-го батальона лейб-гвардии Преображенского полка

1. Человеческое обращение с нами начальства.

2. Освобождение от несения полицейской службы.

3. Свободное увольнение со двора и свободный доступ всюду[5].

4. Устройство читальни, в которую выписывались бы всевозможные передовые газеты и журналы, которые до сего времени нам было запрещено читать.

5. Чтобы не вскрывали солдатских писем.

6. Почему до сего времени не уволен 1903 год, и чтобы к 1 будущему января был уволен 1904 год[6].

7. Отменить принудительное отдание чести нижними чинами при встречах[7].

8. Требуем объяснить, где находятся наши товарищи, арестованные нынешней зимой, и возвратить их обратно немедленно с возвращением им прежнего звания.

9. Улучшить пищу, вообще варить ее по вкусу солдат, в частности отменить горох, в кашу прибавить сала, на ужинную варку также прибавить мяса или сала. Улучшить качество хлеба, так как он всегда бывает сырой и горелый.

10. Выдачу на руки солдатам денег за экономическую крупу[8].

11. Удовлетворить полностью бельем и постельной принадлежностью всех чинов, улучшение обмундирования и т. д.

12. Более лучшее лечение, уход и обращение с больными.

13. Отменить отдание чести, становясь «во фронт» всем гг. офицерам полка, кроме своих ротных и батальонных командиров, как требуется Уставом.

14. При увольнении в запас выдавать все обмундирование второго срока, а не бессрочное, как было до сего времени.

15. Право свободного доступа к начальству с ходатайством о своих нуждах и право свободно собираться нам для обсуждения своих нужд.

16. Право на бесплатный проезд в отпуск по железной дороге с сохранением содержания за все время отпуска.

17. Выражаем свою солидарность (согласие) с требованием депутатов Государственной Думы о наделении крестьян землей.

18. Ненаказуемость за политические убеждения.

19. Наш девиз (правило): один за всех и все за одного».

Во время чтения пункта об увольнении в запас солдат, выслуживших срок службы, я заявил Озерову, что ходил к члену Государственной Думы А. Ф. Аладьину, и тот объяснил: призванные в 1903 году должны быть уволены в запас теперь, а пришедшие в армию в 1904 году — в январе.

Озеров ничего на это возразить не смог. Он только пытался объяснить причину задержки, которая нам была и без того хорошо известна. Озеров спросил нас:

— Дадите ли вы мне обещание, что во время пребывания в Петергофе, в гостях у императора, будете думать только об исполнении долга службы и присяги?

— Постараемся, — раздались возгласы.

— Обещаете ли вы также сохранять порядок в лагере?

Ответ последовал утвердительный, но слабый и недружный.

Во время беседы с нами Озеров вел себя выдержанно и произвел хорошее впечатление. Многие были уверены, что генерал поможет восстановить справедливость. Он дал честное генеральское слово никого не трогать.

Вручив петицию, мы откровенно торжествовали.

После отъезда Озерова я снял с оставшегося у меня черновика копию и послал ее в Петербург, в легальную большевистскую газету. На другой день наши требования были напечатаны на первой странице с описанием происшедших событий. Весть о выступлении преображенцев произвела в столице огромное впечатление. В правительственных кругах наблюдалась растерянность и даже паника.

Еще через двое суток о случившемся в нашем полку рассказали многие провинциальные периодические издания.

Владимир Ильич Ленин, узнав об этом эпизоде, заметил: «Уж если преображенцы оказались неблагонадежными у царя, то чего же еще ждать хуже для царя?»

Несколько позднее в статье «Армия и народ» В. И. Ленин так писал о выступлении гвардейцев:

«Посмотрите на факты. Солдаты Преображенского полка выставили требование — поддержка Трудовой группы в борьбе за землю и волю. Заметьте: не поддержка Думы, а поддержка Трудовой группы, — той самой, которую обвиняли кадеты в «грубом оскорблении» Гос. думы за аграрный проект 33-х об уничтожении частной собственности на землю! Солдаты, видимое дело, идут дальше кадетов: «серая скотинка» хочет большего, чем просвещенная буржуазия…»

Несколькими днями позже, 16 июня, Военная организация РСДРП выпустила специальную листовку «Гвардия ненадежна!». В ней говорилось:

«Всероссийский преображенец потерял несколько сот телохранителей — преображенцев — их захватила Всероссийская Революция.

Армия маленького венценосного полковника стала меньше на батальон; настолько же выросла победоносная армия Великой Революции.

По высочайшему приказу 1-й батальон лейб-гвардии Преображенского полка переименован в особый пехотный батальон, он в опале, он наказан, у него нет знамени, ему не дано в шефы ни государя, ни государыни вдовы, ни государыни жены, ни короля датского, ни королевы греческой… он не носит имени никакого царя, императора, герцога, эрцгерцога.

Почетное наказание!

Революция будет его шефом, революция даст ему имя и Красное знамя…»

Далее Военная организация РСДРП обращалась прямо к бывшим гвардейцам и к тем, кого пока еще не лишили этого звания:

«Поймите, что ваш первый, главный, непримиримый враг — это царь, император всероссийский. Пока в России есть царь, самодержавный или конституционный, не видать вам солдатской воли. Вы хотите рассуждать, читать газеты, иметь политические убеждения. Царь этого боится, как черт ладана…

Боится царь, что это поймете вы, гвардейцы, его последняя надежда. Значит, нужно вас держать в казарме взаперти, чтобы зверь не проскакал, чтобы птица не пролетела, не допустить газеты, не пропустить пропагандиста. Царю нужно, чтобы вас душили ротными и полковыми учениями, усталый солдат вечером с ног валится, где ему думать, зачем и против кого его на завод посылали… Рассуждающие солдаты — враги царя, и он злейший враг солдатской воли, потому что он враг свободы и счастья рабочих и крестьян.

…Солдаты! В одиночку вам не получить свободу для солдат: идите же вместе с народом, а не против народа, за землю и волю, за Учредительное Собрание, за Демократическую Республику».

Листовка Военной организации РСДРП, написанная образно, живо и убедительно, является образцом революционной публицистики. Благодаря ей многие солдаты и матросы узнали о событиях в нашем батальоне и выразили свою солидарность с преображенцами.