Коренев Андрей Кадетская история
Коренев Андрей
Кадетская история
— Андрей, вот тебе на всякий случай десять рублей, только спрячь подальше, а то украдут, — совала в карман бумажную купюру мама.
— Мам, не надо ничего, — попытался отказаться я, — кормить нас будут, дорога бесплатно…
— Ничего, лишними не будут, и на всякую ерунду не трать, — наставляла та, — телеграмму не забудь отправить, когда доедете.
— Коренев! — окликнул нас назначенный для сопровождения в Красноярск прапорщик из городского военкомата, — Хватит прощаться, давай в вагон!
— Ну, все, сынуля, — чмокнула в щеку мама, — будь умницей, удачи…
Я подхватил небольшой чемоданчик и запрыгнул в вагон. Поезд тронулся, унося меня в неизвестность, и я, подбадривающе глядя на маму, у которой глаза были на мокром месте, махал ей рукой. Впереди был Красноярск, а затем еще несколько дней пути до Уссурийска, который находился недалеко от Владивостока. А там или пан, или пропал. Или я сдам вступительные экзамены и поступлю в Уссурийское суворовское военное училище, или придется бесславно возвращаться домой. Еще никогда мне не доводилось уезжать из дома так далеко, в то же время неизвестность манила, и притягивала своей таинственностью и открывающимися горизонтами. Нас пятеро из области, кому посчастливилось попасть в число абитуриентов, из райцентра едет Карамышев Володя, и мы — четверо пацанов из города…
Всех школьников, которые прошли медкомиссии и профессиональный отбор на право поступления в суворовское военное училище в городе Уссурийске, собрали в Красноярском краевом военкомате. Мы с интересом приглядывались друг к другу, расспрашивая, откуда кто приехал. Были мальчишки практически со всего края, от южного Минусинска до северной Дудинки. Большинство мечтало продолжить дело своих отцов-офицеров, часть заболела военной романтикой из книг и фильмов про войну, и все были влюблены в фильм про суворовцев «Алые погоны», который каждый знал наизусть. Нас завели и рассадили в огромном учебном классе.
— Ну что, романтики военной прозы, — обратился к будущим абитуриентам заместитель военкома, — все готовы отправиться за тридевять земель в славный город Уссурийск, или кто-нибудь уже передумал?
Все заулыбались — еще чего, отказаться от мечты всей своей «огромной» жизни? Не дождетесь, товарищ подполковник!
— По глазам вижу — никто, — кивнул офицер, — но еще раз напомню, что выпускники Уссурийского суворовского военного училища в основном пополняют ряды курсантов военных училищ Дальнего Востока, и свою офицерскую службу проходят там же. А служить на Востоке, тем более Дальнем, не так просто. Многие из вас, кто поступит, начнут изучать китайский язык уже в суворовском училище. И могут считать, что пожизненная служба на границе с Китаем вам обеспечена. А это — далекие гарнизоны в дальневосточной тайге, монгольской пустыне и забайкальских степях…
Все напряженно молчали. Что говорить? Все давно и бесповоротно решено в душе и сердце. Выбор окончателен — служба Отчизне! И если Родине надо, мы готовы служить ей в тайге, пустыне, на севере, в горах. У многих мгновенно в памяти всплыла фраза из кинофильма «Офицеры» — «Есть такая профессия — Родину защищать!». Так что не надо пугать нас, товарищ подполковник…
— И небольшой сюрприз! — вдруг улыбнулся тот, — Мы пригласили для встречи с вами выпускника Уссурийского суворовского военного училища этого года, которому вы можете задать вопросы, а он постарается удовлетворить ваше любопытство. Шарапов, заходи!
Боковая дверь распахнулась, и в класс вошел настоящий суворовец! В форме! Которую все видели в живую и вблизи первый раз в жизни! Вошедший юноша был среднего роста, строен и подтянут, гибкая талия перехвачена черным солдатским ремнем, на лице выделялись умные и живые глаза, смотревшие на нас насмешливо и озорно. Черная форма наглажена, и как прекрасно смотрелись красные лампасы и столь желанные алые погоны, о которых все мы мечтали!
Суворовец улыбнулся, снял фуражку, в руках у него был альбом и поздоровался:
— Здравствуйте! Знаете, я долго думал, что вам рассказать о суворовском училище, но так ничего и не надумал… Не потому, что нечего… Потому что невозможно рассказать за столь короткое время о двух годах жизни. Потому что они вместили в себя слишком много, они стали моим духовным стержнем на всю будущую жизнь. Это огромная школа, воспитание в которой идет ежесекундно, порою жестко, порою буднично, но все устремления в ней направлены на формирование настоящего мужского характера, опирающегося на три слова — честь, дружба, Родина! Причем личная честь и дружба нашего братства подчинена одной цели — служению России… По крайней мере, мои бывшие одноклассники меня не понимают, считая, что я вычеркнул из жизни два самых лучших года. Но они не представляют, что приобрел я… Я узнал цену настоящей дружбы, юношеский максимализм сформировал четкие и ясные понятия о чести и долге, я приобрел таких друзей, каких не купишь ни за какие деньги. Мы все максималисты, весь мир поделен для нас на два цвета — черный и белый. Для нас нет полутонов. Весь мир поделен на две части — хорошее и плохое, дружбу и предательство, отвагу и трусость, честь и подлость, бескорыстность и продажность… Легко делиться пирожком или теплой курткой дома, когда у тебя еще целая куча есть, совсем другое дело, когда ты отдаешь последнее своему товарищу, которому труднее, чем тебе, тем самым лишая себя каких-то благ ради друга. В общем, это невозможно объяснить… Потому посмотрите мой альбом, а я постараюсь ответить на ваши вопросы.
Мы, ничего толком не поняв из его слишком заумной для нас речи, с восторгом и завистью разглядывали фотографии и задавали вопросы. Выяснилось, что на каждом курсе три роты, в каждой из которых обучается около ста суворовцев, в одной из рот изучают китайский язык, а в двух других — английский, но жестких ограничений нет, и в зависимости от результатов учебы после окончания суворовского училища можно будет выбрать практически любое военное училище в стране. Так что не все было так страшно, как описывал заместитель военкома…
* * *
Волнующее душу чувство собственной самостоятельности, значимости, отсутствие родительского контроля и строгий голос сопровождающего офицера. Романтика! Но чем дальше уносил нас от родного дома поезд, тем больший страх и переживания грызли изнутри.
Ох, эта дорога на поезде через полстраны… Ох, уж эти красоты родной страны, разглядывать которые через окно вагона на четвертые сутки надоело до чертиков… Когда от жесткой лавки плацкартного вагона болят бока… Когда не знаешь, что тебя ожидает в конце пути…
И потому все радостно встрепенулись, когда дали команду — приехали, на выход. Дальше — автобусом…
Автобус остановился перед высокой красивой старинной аркой, окрашенной в желтый цвет.
— Ну вот, эта альма-матер для кого-то станет домом на два года, — пояснил сопровождающий офицер, а наши глаза жадно оглядывали все, что видели. Мы прошли через главные ворота, и нас подвели к двухэтажной казарме из красного кирпича, архитектура которой явно свидетельствовала о еще царских временах.
Перед входом в нее стайками сидели мальчишки, с интересом разглядывая вновь прибывших.
— Пацаны! Откуда?
— Из Красноярского края! А вы?
— Находка!
— А мы из Владика!
— С Иркутска! Соседи ваши! Будем знакомы!
В казарме мы с Карамышевым заняли места рядом друг с другом, получили постельное белье, заправили кровати, засунули под них свои чемоданчики и переглянулись.
— Ну что? Пойдем с пацанами знакомиться? — кивнул в сторону выхода Володя.
— Пойдем, — согласился я.
Перед казармой на другой стороне тротуара располагался спортивный городок, где кучками сидели мальчишки. Переглянувшись, мы с Карамышевым направились к самой большой, в центре который сидел парень, немного старше всех нас, но прочно завладевший вниманием окружающих. На нем была одета грязная майка и спортивные штаны, руки от плеч до кончиков пальцев украшали зэковские наколки.
— Как приедут кадеты, вам мондец полный придет, — продолжал рассказывать тот.
— Какие кадеты? — недоуменно переспросил рыжий лопоухий парень.
— Ты че? Тупой такой? Я же говорил — суворовцы! Они так себя называют. Кадетами. И мы их так называем. А они нас шпаками! Ха-ха! Мы с ними постоянно деремся. Как поймаем — бьем. Они нас поймают — тоже бьют. Так вот, когда они приедут, вам крышка! Они вас тоже будут бить!
— За что? — поразился рыжий.
— Да ни за что, — отмахнулся парень, — они себя «старичками» называют, а вы «мальчиками» будете называться. Вы должны их во всем слушаться, а они будут вас лупить где угодно, и когда захотят. Чтобы кадет из вас сделать. Не любят они маменькиных сынков…
— Врешь! — не поверил коренастый мальчишка с Находки, — Я себя в обиду не дам! Любому сдачи дам!
— Вот приедут, узнаешь, — усмехнулся рассказчик, — их на втором курсе триста человек, и знаешь, какие они дружные?! Кто их товарища тронет — тому кранты! А вы не дружные. Они и будут вас воспитывать. И тебя толпой затопчут.
— Не затопчут, — захорохорился находкинский.
Парень усмехнулся и презрительно сплюнул сквозь гнилые зубы.
— Ты, это! У тебя рубашка клевая, — кивнул он рыжему пацану, — слушай, она тебе не нужна, вас все равно переоденут, и не разрешат носить гражданские вещи. Подари!
Рыжий неуверенно оглянулся на других, словно спрашивая, дарить, или нет, но все от наглости парня опешили, и молча отводили взгляды.
— Я, шаришь, только из малолетки откинулся, — продолжал наезжать тот, — сам посмотри, одеть нечего, родителей нету…
— А вдруг, не поступит, — вклинился Карамышев.
— Да поступит, ты че?! В натуре! Думаешь, зря вас в такую даль привезли? Если сюда попал — считай, что поступил!
— Нет, — покраснел рыжий, — мне носить больше нечего…
— Ну ладно, — поднялся со скамейки «уркаган» и презрительно сплюнул ему под ноги, — как хочешь, попер я, покедова…
Абитуриенты молчали, пытаясь переварить полученную информацию.
— Врет он, — сказал Карамышев, когда тот отошел подальше.
— У меня брат старший — кадет, — покачал головой пацан из Владивостока, — Два года назад окончил Уссурийскую кадетку, а сейчас в Благовещенске, в танковом училище учится. Он тоже про это рассказывал. А таких, как этот, действительно шпаками называют. Вон там, за забором — кадетский парк, где постоянно стычки с ними происходят.
— Да постоим мы за себя, нам только вместе надо держаться! — возмутился находкинский.
Мы долго обсуждали услышанное и строили планы, как будем противостоять старшекурсникам, чтобы не дать себя в обиду…
* * *
На следующий день началась подготовка к экзаменам. Учебники, учебники и учебники. Билеты, вопросы, конспекты… Мы зубрили теоремы, правила, законы физики, от чего пухла и начинала с трудом соображать голова. В эти моменты пацаны откладывали книги в сторону и шли на спортивный городок. Потягивались, отжимались, качали пресс, и когда мышцы переставали слушаться — возвращались к экзаменационной подготовке.
Я, как лежал с учебником по физике, так и прикорнул, как из забытья меня вырвал крик:
— Шпаки наших бьют!
Когда подскочил, то увидел, как Карамышев показывает рукой за казарму и поясняет:
— Тот, в наколках, рыжего за казарму повел, чтобы одежду отобрать!
Пацаны мгновенно подорвались и кинулись туда. Рыжий сопротивлялся и пытался отбиться от троих отморозков, но те повалили его на землю, двое держали, а третий пытался расстегнуть и стащить рубашку с абитуриента.
— Вон они! — радостно заорали пацаны, рванув на выручку товарищу. Шпаки, увидев несущуюся и орущую толпу, готовую разорвать их на части, бросили жертву и кинулись наутек.
— А ты молодец, молоток! — похвалил рыжего Олег из Находки, — Только зачем ты с ними сюда пошел?
— Да он один был, — вытирая с разбитого лица кровь, пояснил рыжий, — говорит, пойдем, поговорить надо…
— А ты уши и развесил, — засмеялся Олег, — ладно, всем наука будет, чтобы держаться вместе… Так что, пацаны, давайте договоримся, что никто со шпаками больше не общается, а если они снова появятся, то отлупим их так, чтобы забыли дорогу сюда!
* * *
Этого момента все ждали с нетерпением и страхом. Когда после каждого экзамена вывешивают списки с указанием результатов. Когда кто-то находит себя в списке выбывших… И плачут мальчишки. Конец мечте всего детства…
— Прощайте, пацаны! Все равно я буду офицером! Так что еще свидимся!
— Прощай! Удачи…
Последний экзамен — последний список. Ур-ра! Поступил! Телеграмма маме: «Поступил!».
— Коренев!
— Здеся…
— Не здеся, а надо отвечать — я! — сердито поправляет старшина четвертой роты прапорщик Шарапов, — Твоя кровать — вот, получи постельное белье, одеяло, обмундирование, сапоги, подшивочный материал…
— Карамышев!
— Я! — самодовольно улыбается тот, оглядываясь на меня.
— Получай…
Да как же пришить такие плотные погоны? Их и иголкой не проколешь? Ага, надо чем-нибудь давить… Наконец-то, пришил! Три иголки сломал! С нетерпением надеваю китель, с гордостью подхожу к зеркалу. И чуть не плачу от обиды — столько усилий, и все зря?!.. Один погон явно закошен назад. Снова иголки, нитки…
Как все-таки здорово, что мы вдвоем с Карамышевым попали не только в одну роту, но и в один взвод! Четвертый взвод четвертой роты! Рота занимает половину двухэтажного корпуса, который в царские времена являлся не чем иным, как конюшней, о чем свидетельствует силуэт когда-то огромных ворот, впоследствии заложенный кирпичом. На первом этаже расположены спальное помещение, умывальник, туалет, каптерка, бытовая комната. На втором — канцелярии офицеров роты и учебные классы на каждый взвод. Широкий холл на втором этаже является одновременно и местом проведения собраний роты. На стенах висят плакаты с портретами видных военачальников, руководства страны, но на самом центральном месте — Суворов!
Мы заворожено перечитываем титулы великого полководца — Рымникский, светлейший князь Италийский, граф Российской и Римской империи, генералиссимус российских сухопутных и морских сил, фельдмаршал австрийских и сардинских войск, сардинского королевства гранд и принц королевской крови. А в соотношение потерь в италийской компании вообще не верится. На семьдесят пять убитых врагов приходился убитым только один русский солдат!
Образованность Александра Васильевича поражает. Прекрасно владел математикой, отлично знал военную историю, изучил семь иностранных языков! И за всю свою жизнь не проиграл ни одного сражения!.. И заворожено переписываем в свои записные книжечки девизы великого полководца: «Русские не сдаются!», «Русские не отступают!», «Победи себя, будешь непобедим!».
Командир взвода майор Руденков собрал взвод в учебном классе и доброжелательно посмотрел нам в глаза:
— Да, нелегкую вы себе выбрали жизнь, — и тоскливо вздохнул, — я в Ленинграде в военном училище учился, с балериной дружил… Нравились друг другу, а вот вместе — не судьба… Вся служба по дальним гарнизонам, то на Севере, то в тайге… Что я ей мог предложить? Бросить искусство? Так вот и расстались. Не пугаю вас, просто хочу, чтобы каждый знал, что может ожидать в будущем…
На этом добрые слова закончились. Начался курс молодого бойца. Самым легким были кроссы и занятия на спортивном городке. Но почему-то главное внимание отдавалось офицерами строевой подготовке.
— Делай р-раз! Так, держим ногу, держим! Суворовец Ветошкин, выше ногу, расстояние до земли должно быть тридцать пять-сорок сантиметров! Делай два! Плечи шире! Хилев! Куда подбородок опустил, выше, еще выше! Во-от! Молодец!
И кружится голова от палящего дальневосточного солнца. И стягивает мышцы ног от перенапряжения.
— Носок тянуть вперед! Сильнее! Выше ноги подняли! Коренев, чего сгорбился? Еще распрямись!
Да зачем же я вообще на свет народился?… Сжаты зубы — не сдаться, не сломаться…
Облегчение — только вечером, когда снимешь с уставших ног сапоги, с грустью посмотришь на свои мозоли, развесишь на табурете такие запашистые портянки… А ответственному по роте командиру первого взвода майору Слаквичеву все неймется.
— Рота! Строится! Товарищи суворовцы, долго. Разойдись! Строиться! Разойдись! Строиться!
Наконец-то угодили!
— Отбой! — какое волшебное слово.
— Подъем! — да что же еще?
— Товарищи суворовцы! Вы должны за сорок пять секунд раздеться, заправить обмундирование, и замереть в постели под одеялом! Отбой!
— Подъем! Отбой! Подъем! Отбой!
Наконец-то уложились… Сон. В сон проваливаешься, как в болото. Хроническое недосыпание, первые наряды по роте и первые наказания.
— Суворовец Коренев! Почему спите?
Я вытягиваюсь инстинктивно в струнку, но сразу спросонья не могу вспомнить, кто я, где я, и почему на меня орет какой-то офицер. Наконец с ужасом понимаю, что я, суворовец Коренев, будучи дневальным по роте, заснул возле так называемой тумбочки «дневального» глубокой ночью. Позор! А ответственный по роте майор Кулебов продолжает читать нотации:
— Вы что, хотите, чтобы ваших товарищей, которые надеются на вас, вырезали враги?! Вам доводили, как на границе с Китаем вырезали целую казарму? Так же дневальный уснул!
Позор и стыд разрывает меня изнутри, я чуть не плачу, сдерживая себя из последних сил. И прикорнул-то на три минуты, привалившись спиной на стену…
— Суворовец Коренев! Три наряда вне очереди!
— Есть три наряда вне очереди!
Я же не специально! Я просто устал! Обида стоит в горле, так хочется кому-нибудь пожаловаться, но не кому. Не верится, что еще два месяца назад я и представления не имел про армию, что никто мною не командовал и не заставлял соблюдать какие-то глупые военные правила. Но я не сдамся! Держаться! Только держаться!
Во время подготовки класса к учебному году на обратной стороне классной доски нашли послание к нам от предыдущих выпусков. В нем же были перечислены прозвища офицеров. Командир первого взвода майор Слаквичев — Череп. Ух, ты, как точно! Голова с огромной залысиной, на теле ни единого грамма жира, с торса можно скульптуру лепить, до чего же оно совершенно. Командир второго взвода майор Кулебов — Кот. Действительно! Походка мягкая, движения плавные, кошачьи, когда недоволен, усы топорщатся, как у кота. Командир третьего взвода майор Дмитриев — Пиночет. Самая легендарная и одиозная личность, которую знают и помнят все кадеты. В своих темных очках, которые практически никогда не снимает — исключительно похож на знаменитого диктатора. Командир четвертого взвода майор Руденков был удостоен прозвища Таракан. Суворовцы засмеялись. Руденков был невысокого роста, коренаст, имел усы, и трудно было подобрать более меткую характеристику внешности.
Обучение строевой подготовке проходило в несколько этапов. Сначала азы под счет «Делай раз, делай два!». По мере подготовленности муштра перешла в этап передвижения на четыре счета под бой большого барабана. Параллельно начали пытаться передвигаться строем, повзводно. И, наконец, после месяца беспрерывных тренировок, нас построили для прохождения торжественным маршем под оркестр. Повзводно все давно отрепетировано, но в составе курса еще не проходили ни разу, тем более под оркестр.
— Товарищи суворовцы! — успокаивает нас командир роты подполковник Радченко, — Самое главное, чтобы вы не зачастили и не побежали! На музыку внимания не обращайте, а самое главное — слушайте удар большого барабана. Удар барабана — удар левой ногой! Слушайте такт!
Напряжение овладевает всем телом. Страшно подвести своих товарищей, своих командиров, сбить шаг строя, не удержать равнения. Только бы не ошибиться…
— Р-р-авня-айсь! Смирр-на! К таржествен-наму маршу! Па-а-взводна! Дистанция десять шагов! Управление пр-ряма! Остальные напр-ра-а-во! Шага-а-м! Марш!!!
Все! Вперед! Ударил по нервам знакомый военный марш! Но что происходит? Знакомая с детства по фильмам и радио мелодия что-то рвет в душе и сердце!!! Что происходит? Почему вслед за звуками марша дрожит от изумления душа?! Почему знакомая с детства мелодия звучит по-другому? Почему совершенно явственно я чувствую взгляды моей мамы, бабушки и сестры?! Они же за тысячи километров от меня?! Почему чувствую их боль и переживания за меня?! Звуки марша зовут на подвиг, гордость за Россию и за армию наполняет меня, и вдруг, совершенно отчетливо я осознаю, что стою в армейском строю, что я — солдат России, что я — готов отдать за нее свою жизнь, что рядом со мной стоят такие же солдаты Отчизны, и все мы, идущие в строю — ее сыны… И я не должен подвести Родину, маму, бабушку, сестру… Только победа… или смерть… Но не позор!!! У меня возникло чувство личной причастности ко всему вокруг, ответственность за Родину и чувство бессмертия, когда за благородное дело не страшно и погибнуть.
— Товарищ майор! Что за музыка играла, когда мы проходили торжественным маршем? — всех без исключения интересует этот вопрос.
— Музыка? — улыбается командир взвода, — Это называется военный марш. Марш «Прощание славянки». Зацепило? Написал композитор Василий Агапкин в 1912 году. С тех пор беспрерывно звучит в России наравне со свадебным маршем Мендельсона и похоронным — Шопена. Три марша — свадьба, прощание и похороны… Россия всегда кого-нибудь провожает, в основном — на войну…
Да! Да! Да! Только так и не иначе! Только — прощание славянки! Прощание русской женщины со своим отцом, мужем, сыном! Потому я чувствовал взгляды своих родных! Теперь мне стала ясна моя судьба — и ни каких сомнений!
* * *
— Второй курс после отпуска приехал!
— Где?
— Вон, два кадета стоят, ищут своих, из Находки!
— Олег, иди сюда, тебя спрашивают!
Только увидев второкурсников, я почувствовал свою неполноценность. Как получили черную суворовскую форму, нашили алые погоны, так казались себе настоящими суворовцами, а как увидели старших кадет, так сразу бросилось в глаза, что погоны у нас, у молодых, пришиты криво, форма топорщится, осанки нет… А «старички», всего на год старше нас, выглядели, словно сошедшие с картинки. Еще больший шок все испытали на утренней зарядке, когда две колонны суворовцев пробегали навстречу друг другу. Навстречу нашему тяжело бегущему не в ногу строю в едином ритме легким шагом бежали старшие кадеты! Это было само совершенство! Мы почувствовала себя убогими на фоне загорелых, подтянутых, мускулистых старшекурсников, только прибывших из летних отпусков… Неужели они всего на один год старше нас? Неужели мы можем стать такими же?
С прибытием старших кадет начался террор. Свободно ходить по училищу — опасно. Территориально и негласно училище разделилось как бы на две части: на одной расположено три казармы первого курса, на другой половине — казармы второго курса, а границей между ними служит училищный стадион.
Тренчики с ремней отбирали сразу, «мальчики» были лишены этого права, зато у «старичков» носить по несколько тренчиков — считалось шиком. Когда «мальчики» в колонну по одному заходят в учебный корпус и идут по лестнице или по коридору в класс, если там нет офицера или учителя, «старички» играют в интересную игру. Стоя вдоль стен коридора с обеих сторон, они пытаются посильнее приложиться молодежи под дых, или попасть ногой мальчику под зад. А тот должен увернуться, если сможет. В общем, жизнь стала «интересной» и напряженной, полной тягот и лишений «военной службы».
Почти у всех «мальчиков» нашлись свои «старички», которые, когда оказывались рядом, всегда защищали своих молодых земляков. Правда, дух землячества у тех, кто проживал дальше, возрастал пропорционально удаленности от училища. Чем дальше живешь от училища, тем дружнее твое землячество. Потому наиболее дружными оказались красноярцы, иркутяне, читинцы…
Порой физическое рукоприкладство проявлялось в виде кровоподтеков и ссадин, но как ни пытали офицеры первокурсников, никто и никогда не сознался, что его ударил «старик». Стукачество на своих кадет считалось одним из наиболее страшных грехов, и каждый знал, что после доноса его ждет презрение и ненависть всех кадет, включая и товарищей-первокурсников, что ему будут созданы невыносимые условия для жизни, что он никогда не оденет кадетского краба. И каждый из молодых кадет знал, что за стенами училища любой из «стариков» придет при необходимости к нему на выручку, никогда не ударит и не унизит. Потому что в училище — это одно, старший и младший, а за стенами училища — они равны, они оба кадета.
Но в душе каждого жила гордость. Обособленность от своих семей, новые правила поведения, трудности военной жизни — резко усиливали юношеский максимализм и толкали на сопротивление всему тому, что было несправедливым и лишним с нашей точки зрения.
Возмущение и недовольство проявлениями насилия над нами со стороны «старичков» нарастало постепенно. Да что же это делается? Сколько можно терпеть? Почти у всех молодых суворовцев «старики» — второкурсники отобрали тренчики, не раз и не два все схлопотали по подзатыльнику, а в буфет вообще невозможно сходить! «Старики» ведь всего на год старше! Самым ярым борцом за равноправие старших и младших оказался не суворовец, а командир третьего взвода майор Дмитриев, по прозвищу Пиночет.
— Вы суворовцы, или маменькины сынки?! — возмущенно спросил он, выведя из строя суворовца с разбитой губой, — Только не надо мне рассказывать сказки, что ты упал с турника! Один раз окажите сопротивление, вот увидите, что вас оставят в покое.
Слова майора упали на благодатную почву, озвучили то, о чем постоянно говорили в свободное время. Рота стояла перед казармой повзводно, готовясь к построению на полдник, когда на свою беду, с соседней аллеи в тыл роты вышло трое второкурсников, презрительно разглядывающих молодых суворовцев.
Подростки, стоящие во взбудораженном душевном состоянии, обернулись. Вот он, противник! Ничего не подозревающий! И как хочется отвесить ему подзатыльник, чтобы он больше никогда не приближался к ним. И в абсолютном молчании рота сорвалась с места, на ходу скидывая ремни, и заученным движением обматывая концом ремня кисть правой руки, оставляя пряжку свободно болтаться на весу.
Приятно видеть, как у твоих мучителей меняется выражение на лице от презрительного до недоумевающего и испуганного. Как они разворачиваются и пытаются бежать от накатывающей на них черной волны суворовцев. Врешь! Не уйдешь!
— Ату! Взять их!
И с размаха по заду улепетывающего старика, еще раз! За все унижения! Получай! Рота остановилась на границе между двух городков, разделенных стадионом. Мальчишки, разгоряченные и возбужденные, переводили дыхание. Получилось! Свершилось! Гордость за содеянное наполняла сердца. В соседние роты таких же «мальчиков» направили делегации. Поддержат или нет? Делегации возвратились с грустными лицами. Все горячо восхищались четвертой ротой, но… В то, что можно одолеть «стариков», не верил никто.
Майор Дмитриев был доволен ротой. Молодцы! Орлы! Как неслись от них старшекурсники! Суворовцы же ходили напряженные и напуганные. Души грызли червячки сомнений — что натворили? Что теперь будет? Мыслимое ли дело — на старших руку подняли? Ни один старший кадет возле четвертой роты не появлялся. А после ужина через первокурсников из других рот старшие кадеты передали — четвертой роте сегодня ночью кранты…
— Товарищ майор, — подошла к Пиночету, который в тот день был ответственным по роте, делегация суворовцев, — нам передали, что сегодня старики нам отомстят…
— Не бойтесь! Мы им покажем! Главное один раз отпор дать, и больше они вас никогда не тронут! — воодушевил нас майор. В это хотелось верить…
Теплая уссурийская ночь накрыла город, вечерняя поверка прошла тихо и мирно, и мы поверили, что действительно все будет хорошо. Пиночет не покидал расположение роты.
Тишину ночи неожиданно нарушил мощный шум, издаваемый тремя сотнями юношеских глоток прямо под окнами казармы.
— Подъем! «Старики» пришли!
На ходу натягивая обмундирование, кто в трусах, кто в штанах, бросились к дверям, где мужественно держал оборону Пиночет, пытаясь не допустить прорыва старших кадет в казарму. Те пытались протиснуться мимо него, он схватил одного из них, и они покатились по газону перед входом. Другие с криком бросились вовнутрь казармы, но в дверях расположения их уже встречала баррикада из ближе стоящих к входу кроватей. Схватка перешла в жесткую рукопашную, где кадеты бились табуретами, дужками от кроватей. Старших кадет было втрое больше, но их численное преимущество терялось в ширине дверного проема и баррикаде из кроватей. Но все же постепенно они теснили первокурсников, которые начали отступать вглубь казармы.
Уравнял силы прибывший на шум битвы дежурный по училищу. Правда, до предупредительного выстрела вверх, его никто не воспринял серьезно. Однако раздавшийся грохот боевого Макарова остудил пыл второкурсников и заставил отступить, которые напоследок, неудовлетворенные результатом штурма, побили половину стекол в казарме…
С чрезвычайным происшествием разбирались долго и тщательно. Опрашивали всех кадет — старших на предмет, где был прошлой ночью, младших — смогут ли узнать хоть кого-нибудь из нападавших. Ни один из трехсот старших кадет и ни один из сотни младших никого не сдал. Ничего не знаю, ничего не помню, ничего не слышал и не видел. Единственным офицером, бывшим в схватке, был Жорж Палыч, но когда он покатился со старшим кадетом кубарем, то потерял очки, которые ему в горячке и раздавили. Удержать кадета он не смог, потому что отступавшие кадеты вырвали у него из рук задержанного им «старичка». Под предлогом плохого зрения Пиночет от опознания тоже отказался, за что старшие кадеты отнеслись к нему с глубоким уважением, всячески подчеркивая это.
Потому дело решили замять, о массовом побоище в Москву не сообщать, срочно навели порядок, вставили стекла и устранили имеющиеся недостатки. Уссурийск для Москвы — глушь беспросветная, гостей сюда не водили, большие начальники не шастали, жили здесь по своим законам, без оглядки на московское начальство…
* * *
Как трудно и страшно остаться одному за несколько тысяч километров от родного дома. Где нет ни одного родного человека. Где некому поплакаться, пожаловаться в трудную минуту, где ты весь на виду и каждый твой поступок или шаг трактуется товарищами либо в одну, либо в другую сторону. Где в твои четырнадцать лет иногда просто хочется конфетку, но рядом нет мамы, а в столовой дают опостылевшую солянку…
Легче всего было местным, городским кадетам. Они наравне с нами живут в казарме, но к ним еженедельно приходят попроведать их мамы и папы, принося домашних пирожков своим оголодавшим чадам. Случайно зайдя в свой класс за учебником в выходной день, я увидел, как местный уссурийский кадет Шумов Мишка за обе щеки уплетает пирожки, а заботливая мама подкладывает ему все новые и новые, недовольно оглянувшись на меня. Пирожок и конфета были мечтой любого кадета, оторванного от дома, но вид моего товарища, с которым я делил все трудности, который ходил рядом со мной в строю, с которым мы все делили пополам, и который сейчас при виде меня чуть не подавился пирожком — вызвал у меня глубокое омерзение. Я спустился вниз.
— Андрюха! Ну что, видел, как Мишка пирожки уплетает? — спросил меня еще один кадет с нашего взвода, сидевший с учебником на табуретке возле своей кровати.
— Видел, — кивнул я.
— Мужики! — отозвался наш замкомвзвода старший вице-сержант Еремеев, — Я со старшими кадетами разговаривал, они сказали, что этот вопрос вне обсуждения. Это его родители, его еда, и его личное дело — делиться с нами, или нет! Этим он не нарушает никаких кадетских правил. Единственное, «старички» сказали, что таких называют «курками» или «куркулями». То есть жадинами, которым плевать на товарищей, лишь бы набить свой живот.
— Не знаю, нарушает он кадетские правила или нет, но я с таким в разведку или в бой никогда не пойду, — скривился иркутский кадет Андрюха Ганза.
Через несколько дней Ганзе пришла из дома посылка от родителей, в который ему прислали конфет, печенья, варенья. Он открыл ее при всех на занятиях по самостоятельной подготовке, демонстративно высыпал все на парту, и прилюдно разделил присланное поровну на всех кадет взвода, вплоть до того, что разламывал конфеты и печенюшки на несколько частей. Все делали вид, что не замечают его приготовлений, углубивший в решение домашних занятий. Он подносил каждому кадету по горстке конфет и печенья, и проговаривал одну фразу:
— Мне посылка из дома пришла, угощайся, пожалуйста! А варенье я на ужин возьму, по тарелкам на каждом столе разложу…
Только возле Мишки Шумова он на какое-то мгновение замер, скривился, но пересилил себя и произнес ту же самую фразу, добавив в конце:
— … Со всеми поделюсь… Даже с куркулями…
Шумов густо покраснел, а все кадеты прыснули со смеха…
Посылки из дома были одной из небольших радостей, когда можно было подчеркнуть свою принадлежность к кадетскому братству и верность его принципам. Единственное, что омрачало их получение, было то, что почта находилась за пределами училища, и мы ходили за их получением по одному в соответствии с увольнительной запиской. Вокруг училища в основном располагались старые двухэтажные бараки, в которых проживало большое количество спившихся и опустившихся людей. Их дети были нашими противниками и врагами. Они считали нас «белой костью», «интеллегентиками», в общем — врагами. Мы в ответ звали их «шпаками», часто бились не шуточно, и у них считалось за счастье выловить и побить одинокого кадета. Так что поход на почту был зачастую опасным мероприятием.
В тот день почту принесли как обычно. Раздали письма, но наиболее приятно было получить извещение на посылку.
— Крошкин! Тебе посылка!
Димка Крошкин, суворовец из Бийска, был рад. Я был рад за него. Ладно, местные, к которым почти каждые выходные родственники приезжают. А вот нам — из Якутии, Читы, Иркутска, Красноярска, Алтая, о доме напоминают лишь изредка приходящие посылки, заботливо собранные мамами, в которые они накладывают различных сладостей… Вечером на самоподготовке можно будет поставить посылку на стол, и по-братски разделить на всех. Потому что кадетский закон гласит — все поровну, и потому одна на всех жизнь — за Родину, одна смерть — за Родину, все жизненные трудности и лишения — поровну, и все блага, включая и еду — поровну…
Теперь Димке надо было отпроситься у командира взвода в увольнение, потому что почтовое отделение находилось за пределами училища. Командир взвода отпустил его после обеда, и радостный Димка, получив увольнительную записку, нетерпеливым шагом отправился на почту.
Посылка порадовала своими размерами и весом. Фанерный ящик приятно оттягивал руку, а в голове строились догадки, что на этот раз прислали. Он, почти что дошел до училища, последний поворот, и родные ворота, как нос к носу столкнулся со шпаками. Обитателями местных трущоб, с которыми у кадет постоянно проходили стычки.
Их было трое, и они радостно заулыбались — кадет, один, да еще с посылкой. Бежать от них не было зазорным, потому что силы были явно не в пользу суворовца. Но это означало бросить посылку. И Димка решил драться. Со стороны училища в спину шпакам неожиданно вышел суворовец-второкурсник, и Крошкин радостно вздохнул — вдвоем отобьются! Но тот неожиданно испуганно замер, попятился назад, и исчез за углом. Да куда же ты! Неужели не видишь, что здесь свой! Кадет!
— Подари! — перегородили суворовцу путь.
— Еще чего… — попытался он обойти шпаков.
— Ты чего! Не понял?! — схватил один из них его за рукав.
Димка рванул руку, одновременно получив удар в спину, бросил посылку, развернулся и размашисто ударил одного напавшего в лицо. Тут же получил сам, и завертелась куча-мала. Все-таки его сбили на землю и стали пинать, а он, старательно закрывал лицо, пытаясь увернуться от ударов ногами…
— А ну! Пошли вон! — раздался чей-то спасительный голос, и шпаки, бросив Димку, кинулись наутек.
— Эй! Кадет! Живой?
Димка взглянул на спасителя. Перед ним стоял кочегар дядя Вася. Кадеты знали его хорошо, потому что все взвода периодически направлялись на работы в кочегарку, отапливающую училище, для вывозки шлака.
— Живой… — сплюнул кровь Крошкин, поднимаясь с земли и отряхиваясь.
— Вот такие у нас местные пацаны, — засмеялся дядя Вася, — втроем на одного. Посылку тебе развалили…
— Ничего, только боковины треснули, — отмахнулся суворовец.
— Ну, пойдем, провожу, я все равно туда иду, — и они направились к училищу…
В роте мы выслушали Димку и общим ротным кадетским собранием порешили вечером во время спортивно-массовой работы под предлогом кросса покинуть пределы училища и устроить профилактическую работу с местными шпаками, которые вконец обнаглели. Если повезет — попадутся и те, которые напали на Крошкина, если не повезет — попадет другим, при этом будет разъясняться, что при виде кадета лучше переходить на другую сторону улицы, и трогать кадет — опасно для здоровья.
А вот с трусом-второкурсником надо было разобраться. В силу заведенного порядка нам, как молодым, нельзя было трогать «старичков», мы ничего не могли сделать, и потому просто рассказали о чрезвычайном происшествии своим землякам-«старичкам». Вечером к Крошкину пришла делегация «стариков».
— Рассказывай, мальчик! — выслушали, — Молодец! Пойдем с нами!
Привели его в свой городок. Сначала построилась одна рота.
— Смотри и не бойся! Кто?
— Здесь его нет.
Вторая рота. Димка шел вдоль строя, вглядываясь в лица старшекурсников, и вдруг столкнулся с испуганным и забитым взглядом.
— Ты меня видел, когда шпаки зажали…
«Старичок» густо покраснел, а его командир отделения согласно кивнул:
— Верно! Был он сегодня после обеда в увольнении…
Делегация, приведшая мальчика на свою территорию, отправила его назад:
— Спасибо, мальчик! Иди к себе… Дальше мы сами разберемся…
Как разобрались «старики» с трусом, который бросил в беде своего младшего товарища, с которым они учились в одних стенах, носили одни погоны — «мальчикам» не рассказали. Но то, что на следующий день того не было в стенах училища — точно. От таких избавлялись сразу. Предал здесь — предаст в бою! Значит таким не место в кадетском и воинском строю…
* * *
— Мальчики! Сегодня в кино будет «Фитиль»! Кто не стукнет ногой, тот крест! Страшнее быть не может, чем стать крестом. Крест — полная противоположность кадету. Крест — заботится только о личном благополучии, спокойствии, желудке… Кого назовут крестом — никогда не наденет кадетского краба. Уж лучше умереть… Тем более, если не соблюсти такую яркую давнишнюю кадетскую традицию.
А фокус заключается в том, что перед фильмом показывают киножурнал «Фитиль», где в самом начале горит фитиль, а затем взрывается динамит. И все шестьсот кадет, сидящих в зале, когда горит фитиль — шипят, а когда взрывается динамит — дружно топают ногами, отчего кажется, что старинное здание киноклуба развалится.
— Товарищи суворовцы! Сегодня будет очень интересный фильм про индейцев. Но посмотрите вы его только в том, случае, если в зале не будет нарушений порядка! — делает объявление дежурный по училищу. Ответственные по ротам офицеры присматривают за нами внимательно и настороженно, пытаясь определить «заводил» возможного нарушения дисциплины, так как прекрасно знают про этот обычай.
Мы переглядываемся твердыми и решительными взглядами — «старички» и «мальчики». Очень хочется посмотреть кино, но кто не стукнет ногой — тот крест! Нельзя нарушать старую традицию, не нами придуманную, за которую не одно поколение кадет пострадало.
Страшный грохот сотрясает зал от единого удара шестисот сапог. Включается свет, и взбешенный дежурный по училищу дает команду:
— Встать! На выход! Вместо кино — строевая подготовка!
Гордо и дружно встают кадеты. Мы все — едины! И «старики», и «мальчики»! Кино жалко, и ох, как не хочется вместо него маршировать два часа на плацу, зато соблюдена кадетская традиция… Гордость за то, что мы не сломлены, перевешивает мозоли от строевой подготовки, все знали, на что шли, и какое будет наказание. Но самое главное — мы все кадеты, не нашлось ни одного креста, который бы ради отдыха и личного удовольствия предал кадетство…
* * *
С конца сентября началась подготовка к параду в честь Великой октябрьской социалистической революции. Оказалось, что подготовка к параду заключается в непрерывной муштре на строевом плацу в отведенное для этого время, и дополнительно в каждую свободную минуту. От нашего училища на парад в Хабаровск выезжает второй курс и от первого курса формируется «коробка» барабанщиков. Остатки первого курса будут проходить торжественным маршем в родном Уссурийске. На параде в Хабаровске будут идти «коробки» кадет, курсантов военных училищ, офицеров, воинских частей, военная техника… Принимать парад будет командующий округом, потому ни одному командиру воинской части, участвующей в параде, не хочется «ударить лицом в грязь».
Черт бы побрал эту отличную строевую выправку и невысокий рост, из-за которой мне «посчастливилось» попасть в состав роты барабанщиков, и вместе со вторым курсом ехать на ноябрьский парад в славный город Хабара, то есть Хабаровск. Все бы ничего, но житье в одной казарме со «старичками» стало настоящим кошмаром… Если добавить к этому ежедневную многочасовую муштру на плацу, то становилось обидно чуть ли не до слез, когда вспоминаешь, что твои друзья сейчас в Уссурийске, где балдеют от счастья, что нет второкурсников, спокойно ходят на занятия и сидят в покое и тишине на самоподготовке. Нас, кадет, в Хабаровске никто не воспринимает как детей, потому на плацу «умираем» как и все другие…
Начало ноября, а снега навалило выше крыши. Намного холоднее, чем в уже родном Уссурийске, до которого доходит теплое дыхание океана. До Хабаровска не доходит… Ветер, мороз, а ты, пятнадцатилетний пацан, только три месяца назад оторванный от дома, наравне со старшекурсниками, наравне с участвующими в параде курсантами, солдатами и офицерами, с утра до вечера маршируешь на плацу в тоненькой черной шинели, в таких тяжелых яловых сапогах, весь продрогший и уставший до чертиков. Собрав силу воли в кулак, сжав зубы, чтобы не заметили твою слабость и не сделали объектом насмешек и издевательств. Я — не слаб! Я — не сдамся! Левой! Левой! Я — суворовец! Я — кадет!
Еще этот такой неудобный барабан… Бум-бум-бум… Бум-бум-бум… Перехват палочек в одну руку, теперь вынести локоток на уровень плеча, левой, левой… И контроль выправки, не дай бог, в твоих движениях заметят усталость, ты — кадет, а значит должен отличаться только в лучшую сторону… Плечи расправлены, походка легкая и стремительная, и чтобы никто не догадался, что тебе самому кажется, что ты сейчас упадешь и умрешь от перенапряжения на этом промерзшем плацу…
Зато как приятно замечать, как восхищенно и уважительно качают головами солдаты и курсанты, наблюдая за прохождением коробок суворовцев. А вы как хотели? Мы — суворовцы! Мы — кадеты! И забывается усталость, и откуда-то берутся силы, и ты не идешь, а летишь по плацу, словно красивая заводная игрушка, которая не имеет предела сил и слабости. Левой! Левой!
Приходишь в теплую и желанную казарму, а тебя поджидают новые трудности. Первый курс располагается в одном помещении вместе со вторым, и беда «мальчикам» от «стариков». Раз ты «мальчик», значит, по просьбе «старика» должен подшить тому подшиву, начистить сапоги, пряжку ремня, сбегать в буфет за булочками, рассказать на ночь сказку… Это не считается унижением, это само собой разумеющееся… Но почему с этим не соглашается сердце? Ах, ты не согласен!? Значит, ты — борзой «мальчик»?! Тогда получай! И спасти от этих унижений тебя могут только твои земляки-«старики», которые не могут сидеть и безотлучно тебя опекать. А значит, хочешь — не хочешь, а чаша сия тебя не минует… И здесь главное — не сломаться. Будешь унижаться — к тебе будут относиться как к животному, втаптывая все сильнее в грязь. Будешь сопротивляться — несколько раз получишь, зато будут уважать.
Я устало сидел на табуретке возле своей кровати, когда меня окликнул второкурсник:
— Эй, мальчик! Иди сюда!
В душе я чертыхнулся, но не выполнить такую безобидную просьбу «старика» нельзя. Может быть, пронесет? Настороженный я подошел к «старичкам», которые вольготно развалились на кроватях.
— Мальчик, — доброжелательно произнес один из них, — ты после кадетки в какое училище хочешь пойти?
Все с веселым видом ждали ответа, от которого зависели их дальнейшие действия. Если «мальчик» скажет что в танковое, значит, будет ползать по проходу, изображая танк, если в летное, значит с растопыренными руками бегать между кроватями, изображая самолет…
— В Новосибирское политическое, — не ожидая подвоха, отвечаю я.
— Ага, значит, в комиссары пойдешь, — почесал второкурсник затылок, — о, придумал!
Он вытащил из-под кровати обломок палки и сунул мне в руки:
— Так, сейчас ложишься в конец прохода, затем кричишь: «За Родину! Ура! Вперед!», ну, кино видел, как политрук Клочков, и типа поднимаешь бойцов в атаку. Бежишь по проходу, и тут тебя «убивает», ты падаешь, только, чтоб красиво, понял?
Второкурсники весело загоготали от находчивости товарища.
Меня бросило в жар. Они не только пытались унизить, но и пытались посмеяться над моими идеалами!
— Ну, давай! Чего молчишь? — нетерпеливо потребовал «старик».
— Не буду! — твердо произнес я.
— Не понял!? Ты чего? Оборзел?! — поднялся с кровати обескураженный от наглости «мальчика» «старичок», — А ну, давай!
— Не буду, — твердо повторил я, глядя тому прямо в лицо.
«Старик» отвесил мне мощную оплеуху.
— А я говорю — делай!
— Не буду, — с ненавистью ответил я, и получил мощный удар под дых, от которого меня скрутило, и с трудом преодолевая боль — выпрямился, чтобы показать мучителям, что мне не больно.
— Мальчик! Выполни нашу просьбу, и все, иди — отдыхай! Никто тебя не будет трогать! — посоветовал один из «старичков».
— Нет! — отрезал я.
Они били меня втроем, пытаясь сломать и заставить выполнить свое приказание, а я, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать от обиды и боли, держался…