7

7

И у страны, и у верного ей Снесарева напряжёнными (а когда они были иными?) выдались дни и месяцы 1922 года.

По весне Генуэзская конференция занимала всех и вся. Европа требовала полнопроцентной уплаты царских долгов и долгов Временного правительства, а также возвращения иностранным капиталистам их предприятий, конфискованных большевиками. Советская же делегация настаивала на возмещении убытков, причинённых интервенцией и блокадой. Понятно, что никто никому не хотел уступать, подобного рода «долги» разрешаются, чаще всего, не конференциями, но оружием и временем.

Снесарев более чем кто-либо другой понимает, что война на земном шаре, запалив огнями и пожарами первые века человечества, не прекратится до скончания рода человеческого; она идёт беспрерывно, то затухая, то возгораясь, она изменяется и будет изменяться в своих формах и одеждах, поэтому надо смотреть в будущее, проницать его, разумеется, не отбрасывая опыт давних и недавних битв и противостояний.

В Высшем военном обществе идёт дискуссия «Военные науки среди других наук». Докладчики — Лукирский, Свечин, Квашнин… Содокладчики — Снесарев, Новицкий, только что возвратившийся вместе с Верховским, бывшим одно время военным министром, с Генуэзской конференции, где они представительствовали как военные эксперты. После перерыва выступает Снесарев и излагает мысли, к которым пришёл ещё на фронте в Карпатах. Война, её победы и поражения составляют длящееся во времени двуединство подготовительного и исполнительного. «В деле подготовки войны господствует процесс научного мышления. Во второй части военного дела — вождение войск — господствуют элементы военного искусства. Но обыкновенно успехи или неудачи кампании увлекают современников, и они забывают о периоде подготовки, и, поддаваясь непосредственным впечатлениям, ослепляются творческим элементом вождения и на всю войну в целом смотрят как на искусство… Военное дело уже перешло стадию ремесла, хотя в частностях элементы ремесла в нём будут».

Профессор Военной академии Генштаба, ректор Института востоковедения, помощник начальника Военно-статистического отдела управления делами Реввоенсовета, член Высшего военного редакционного совета, Высшего академического военно-исторического совета… должностей и обязанностей набиралась дюжина, большей частью общественных, неоплачиваемых, а семья была большая, в семь человек, её надобно было кормить, а гонорары за статьи и даже книги были жалкие, хотя и выражались сначала в сотнях тысяч, а вскоре и в миллионах! Но что эти миллионы, в просторечии «лимоны», если пара чулок стоила под сто пятьдесят миллионов. Рубли нулевые, «деревянные» — песня ещё из тех времён. «Лимонами» обеденный стол не укроешь, а купить за них добротное съестное не больно разгонишься: требовалась тьма-тьмущая этих так называемых денег.

Правда, продовольственная помощь взрастала на дачах и в придачных окрестностях, о чём рассказывает Женя, единственная дочь Снесарева, к воспоминаниям которой, по мере её взросления в хронологии повествования, будем прибегать всё чаще.

«Лето 1920 и 1921 годов мы жили на Ходынке в красивой даче… Дом находился возле пруда. Перед ним до самой окружной дороги расстилалось большое поле, изрытое окопами. Это было место учений слушателей Академии. На Ходынке проходили лагерные сборы. Я всегда увязывалась за папой, когда он шёл “на съёмку” (топографическая съёмка местности). На Ходынку же переезжали многие семьи профессоров, преподавателей и сотрудников Академии… Постоянно заходили жившие неподалёку жёны профессоров — Александра Семёновна Величко, Евгения Людвиговна Лукирская, молоденькая Ирина Викторовна Свечина; мы часто с ними ходили за грибами на то же окопное поле (там росли в изобильном множестве шампиньоны) и в близлежащую рощицу за маслятами и моховиками. Собранные грибы составляли немаловажный привесок к скромному профессорскому столу».

Осенью 1922 года Андрей Евгеньевич встретился, как молвится, нежданно-негаданно со своим старым университетским товарищем Андреем Ивановичем Штутцером, только что потерявшим своего двадцатидвухлетнего сына — его убила в Крыму какая-то горная шайка. Не виделись треть века. Разговорились, как если бы вчера расстались после совместной разведки, веря друг другу по завету молодости. Разговор их, верно бы, властям предержащим не понравился. Одно дело — опасность и разбой в окраинном Крыму. Но и в столице — порядок поверхностный, прикремлёвский. За Садовым кольцом начиналась власть всё тех же разбойничьих шаек, власть мглы и страха. Вечером нигде нельзя было беспечно прогуливаться: могли за алтын ограбить, за целковый — убить.

«Здесь (в Москве) Гиппиус, Сидоров, я, Штутцер и Аппельрот. Где другие, кто знает!.. Иных уж нет, а те далече…» А когда-то именно эта пятёрка окончила alma mater со званием кандидата. Как это было давно, задолго до мировой войны! А уже и война — в ладье истории. Война отняла Лопухина… Но где Байдалаков? Алексеев? Волконский? Лапин? Кашкин?

Зато фронтовые знакомые и друзья были рядом — одни волею службы, другие — по стечению обстоятельств. Бесядовский, Лукирский, Голубинцев, Шиловский, Какурин и жили в одном доме, а Надёжный — дверь в дверь. Стали частыми встречи и с Брусиловым, который предал собственному нравственному суду иллюзии Февраля, своё «братание» с Керенским; позже, по смерти Ленина, сказал жёсткие слова и о нём, но признавал заслугой последнего и его соратников то, что «под каким бы то ни было названием Россия не была расчленена и осталась единой, за исключением нескольких западных губерний, которые рано или поздно должны будут вновь с ней воссоединиться. Совершенно очевидно, что при дряблом Временном правительстве этого никогда не могло бы быть». Снесарев не только разделял подобные мысли, он прежде Брусилова пришёл к ним, давно убеждённый, что у великих стран есть своё не только историческое, но и духовное, метафизическое задание и движение, а дела крупных политических, военных личностей, их правительств словно пристяжные прыжки по твёрдой гряде. Если и оставляют следы — редко целительные. Чаще ранящие. А то и просто — декоративные.

Брусилов был инспектором кавалерии. Да самой кавалерии в стране, можно сказать, не было. Во всяком случае, Россия со времён Гражданской войны перестала быть первой конной державой, а некогда славные своими породами конные заводы влачили более чем жалкое существование. Снесарев советовал Брусилову основательно поддержать конные заводы средней полосы России, донского края, Воронежской губернии, в частности, Хреновской, Чесменский, Ново-Томниковский, Злынский, Прилепский, сиротски изреженные конезаводы донского казачества. Брусилов не успеет, позже с этим успешно справится Будённый.

Каждый читавший роман Булгакова «Мастер и Маргарита», конечно, помнит про трамвай на Патриарших прудах — его колёсами, словно гильотиной, была отрезана голова писателя, мыслителя, атеиста Берлиоза, «председателя правления одной из крупнейших московских литературных организаций, сокращённо именуемой МАССОЛИТ», первого, кто появляется на первой же странице романа, и, казалось бы, по его многознанию и уверенности, обещавшего долго жить, отрицая Христа и утверждая могущество ордена московских писателей. Но… «Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с Ермолаевского на Бронную. Повернув и выйдя на прямую, он внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал… и Берлиоза выбросило на рельсы».

А вообще-то московские трамваи были не столь опасны, как в знаменитом булгаковском романе, ходили не быстро и оповещающе-звонко, вся Москва была исчеркана трамвайными линиями, вся Москва знала номера трамваев, откуда и куда тянутся их маршруты, и привычное неудобство заключалось разве в их переполненности, такой «набитости», что у втиснувшихся счастливцев нередко «терялись» кошельки. Снесарев и его дочь предпочитали пешие походы по Москве. Женя часто увязывалась за отцом, когда он шёл на работу и в Институт востоковедения, и в Военную академию Генштаба. «Папа обычно шёл пешком на Армянский переулок, где находился институт, облачённый в боевую шинель, видавшую виды папаху с повязанным по военной форме башлыком. Когда в 1922 году Академия переехала в новое помещение на Пречистенке, папа опять-таки предпочитал ходить пешком, хотя туда ходил трамвай № 34. Я обычно провожала его туда, и по дороге мы вспоминали и заучивали стихи Лермонтова и Пушкина. Так был выучен “Хаджи-Абрек”, “Песнь о купце Калашникове”, большие отрывки из “Евгения Онегина”, не считая множества мелких стихотворений».

Воздвиженка, 6 (правое крыло, Кремлевка, четыре окна на третьем этаже от края, под мемориальной ленинской доской. Улица Грановского, бывший Шереметевский переулок). Иногда ему диковинно было подумать, что он, уроженец донской слободы, из неродовитой фамилии, вышел в большой мир — сначала как студент и выдающийся выпускник Московского университета, а теперь выдающийся учёный, военный практик и мыслитель, который живёт в самой сердцевине Москвы, у родного университета, у Кремля, у собора Христа Спасителя…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.