9

9

В марте 1909 года славянский мир празднует 100-летие Гоголя. Не только строка, но и судьба Гоголя до конца дней будут волновать Снесарева. Эта безмерно великая, всемирная, писателем увиденная даль и крохотный замкнутый дворик московского особняка, в камине которого корчатся в судорогах пламени мертвые души второго тома «Мертвых душ»; эта Русь-тройка, птица-тройка… при всей своей проницательности Снесарев и помыслить не мог, что через сто лет переведённый на украинский язык гоголевский «Тарас Бульба» растеряет до единого все слова «русский», а в выхолощенно-русской через сто лет Москве, обогатящейся музеями всякого рода, в Москве, где Гоголь завершил свои земные дни, музей-библиотеку его имени не без спешки едва успеют открыть к 200-летию писателя. Гоголя почти так же, как Пушкина, Лермонтова и Достоевского, военный мыслитель-поэт любил перечитывать, имел он и обыкновение, когда выпадал свободный час, побродить по гоголевским местам Петербурга, может, чуть менее и реже, чем по местам Достоевского.

Но в тот год Снесарев в Петербурге долго отсутствовал: с апреля по август 1909 года он — командир первого батальона третьего Финляндского (Гельсингфорского) стрелкового полка. По окончании воинской практики-подготовки — лестная характеристика, высокий тон которой будет потом повторяться бессчётное число раз; неизменно указывают характеристики на такие качества, как безукоризненное отношение к делу и глубокое знание его, умение быстро ориентироваться, находить верное решение, а по части человеческой — внимание к солдату, доброта при требовательности, ровное и благожелательное отношение к подчинённым.

В приказе от 3 сентября 1909 года за подписью командира полка Ильинского читаем: «За 4-месячное прикомандирование к полку полк. Снесарева мне пришлось быть свидетелем того безукоризненного отношения к делу, которое может служить образцом… Особенно ярко деятельность его выразилась на минувших подвижных сборах, где, исполняя должность начальника отряда, он своей распорядительностью, умением быстро и верно определить обстановку и разгадать намерения противника дал много ценных указаний, как следует вести манёвры. Всегда спокойный, ровный в обращении, горячо отзывчивый к нуждам подчинённых полк. Снесарев снискал глубокое уважение и любовь полка, а главное, вселил в подчинённых то доверие к себе, которое так важно в военном деле. Прожив с нами 4 месяца, полк. Снесарев за это короткое время сжился с полковой семьей, чутко принимая к сердцу все наши полковые интересы. Расставаясь теперь с глубокоуважаемым Андреем Евгеньевичем, прошу принять мою сердечную признательность за его в высшей степени плодотворную деятельность на пользу родного полка. Я уверен, что память о пребывании в полку полк. Снесарева надолго останется в нашей семье, встретившей в нём гуманного начальника, опытного руководителя и сердечного товарища и человека».

27 июня 1909 года широко, даже пышно празднуется 200-летие Полтавской битвы. В торжествах участвует император Николай Второй — последний русский император. Согласно циркуляру Министерства народного просвещения круглая дата отмечается во всех учебных заведениях. Гимназисты читают строки пушкинской «Полтавы», газеты посвящают свои передовицы двухсотлетней давности виктории.

Не только пространственная, но и душевная широта России может объяснить появление в дни полтавских торжеств памятника с надписью: «Вечная память храбрым шведским воинам, павшим в бою под Полтавой 27 июня 1709 года». Этот красно-серый гранит, увенчанный крестом, словно свидетельствовал, что русские, тяготеющие к исторической справедливости, зла не держат.

Между тем в западных странах обретались в немалом числе недобрые языки, сожалевшие о несостоявшейся общеевропейской коалиции и «упущенной» победе. Естественно, в эти дни немало было истрачено чернил в желании подретушировать образы Петра и Мазепы.

В сознании русского общества Пётр Первый двоякий: часто — великий созидатель, не менее часто — великий крушитель. Но как бы то ни было — великий. А Мазепа — тут, казалось бы, и разномыслия нет: предательство на всех языках звучит как предательство. Скажем, для историка Костомарова, по-сыновьи прочитывающего, осмысливающего, воссоздающего историю Украины, Мазепа — изменник. «Барщенник» и. предатель прежде всего малороссийского, украинского народа, а затем уже и русского самодержца.

(Через сто лет на территории былой единой империи — два разных праздника, с разными флагами, разными лозунгами, чествованиями разных героев: в политике «оранжевого» украинского руководства Мазепа — геройская личность, и его на Полтавском поле в изваянии увековечивают, словно бы он спаситель Украины, или, по крайней мере, Запорожской Сечи, или хотя бы несчастного раненого шведского короля.)

В июле 1909 года в Ревеле происходит свидание Николая II с Вильгельмом И. До этого, в июле 1905 года, состоялась встреча царя и кайзера на острове Бьерке. Обе континентальные державы инстинктивно тянутся друг к другу, понимая, что вместе их не победить, что их больше связывает, нежели разъединяет, — связывает не только династическая породнённость. В октябре 1910 года — встреча императоров в Потсдаме. Всё ещё возможен иной вариант будущего или уже невозможен? Тень, призрак, ураган войны неотвратимо надвигаются на европейский континент.

В ту же пору Снесарев, неоднократно устно и письменно заявляя тезис добрых отношений России с Германией, пророчески понимает, что разумнее всего нам подходит «политика частных соглашений (иногда, конечно, сближений) со всеми сильными странами, без вступления в союз с какою-либо из них». Ибо разве не исторический жребий России при всех раскладах и хитросплетениях мировой политики пребывать виноватой во всём: в любой из войн, в любом перемирии?

Снесарев словно бы разглядывает мир на переломе тысячелетий, предвидит конфликты рубежа двадцатого — двадцать первого веков, когда в «Голосе правды» (1909) в статье «Международный иезуитизм» пишет: «Страшно за нашу Родину, которая при всегдашней её доверчивости и при том слабом дипломатическом мече, каким она ныне препоясана, может в конце концов остаться совершенно одной без недавних ещё друзей… и получить на свои и без того усталые плечи всю тяжесть разгоревшихся событий… Мы уже почти одиноки, а дальше станем ещё более одинокими…»

25 августа 1909 года — 50-летие завоевания Кавказа (Шамиль был наглухо окружен войсками Барятинского и Милютина и сдался, как писали советские учебники, на неприступной горе Гуниб). Собственно завоевания как такового никогда не произойдёт. Кавказ так и останется на теле империи горящим кровавым рубцом.

И опять до нас словно бы доносится снесаревский голос из далёкого начала двадцатого века, когда разразилась «азербайджанская история» — вооружённая смута на севере Персии: «Мы полагаем, что для нашей дипломатии настала пора перестать раскланиваться на все стороны… История в Азербайджане может тянуться вечно. Неужели мы наше добро, авторитет, жизнь наших людей, покой на Кавказе, — неужели всё это мы поставим в зависимость от этой длительной борьбы? Наш голос должен, наконец, зазвучать с той решительностью и достоинством, которые нам приличны…»

В те же вековой давности августовские дни мировая общественность, разогретая газетной шумихой, более всего занята другим: кто открыл Северный полюс — англичанин Кук или американец Пири? Наиболее любопытные из числа этой мировой общественности глядят в будущее: кому же достанется Северный полюс — американцам или англичанам? Положим, они-то и братья-англосаксы, и либералы, и демократы, но заполучить в безраздельное пользование и географический символ и какие сокровища таящий кус земли и океана — здесь братские сантименты только помеха мировому гешефту.

К тому времени налаженный жизненный уклад начинают сдавливать финансовые тиски. Прежде всего, подступают затруднения с изданием «Голоса правды», куда вложены средства снесаревского тестя Зайцева — издателя газеты, а главный редактор — поэт и этнограф Аполлон Коринфский.

Раза два-три серьёзно помог А.С. Суворин. Снесаревский «Голос правды» и суворинское «Новое время» расходились во взгляде на английский вектор в мировой политике: Снесареву были чужды страницы-всплески англофильства Суворина, что, впрочем, не могло похоронить их дружбу, основанную на патриотических началах. Немало значили земляческие корни. При встречах они вспоминали Дон и скорбного поэта-воронежца Никитина, который был старшим другом Суворина и стихи которого, особенно «Русь», любил Снесарев, а в юности даже подражал им строками в небольшой тетрадке стихов, так и не продолженной далее.

«Худшие враги России — мы сами», — так жёстко, афористически Снесарев оценит деятельность властных и общественных верхов в «Голосе правды» за 1909 год. Поскольку эта мысль хронологически неустареваема, он повторяет её, доводя до катастрофической угрозы: «Худшими врагами себе являемся мы сами, и в этом всё наше несчастье. В эту-то опасную сторону дела, т.е. в сторону лечения самих себя, и должны идти наши усилия, чтобы избежать ужасного Божьего наказания… Иначе оно будет неминуемо». Сколько раз Снесарев об этом подумает, скажет, напишет, да был бы услышан!

Глядя, какая идёт чехарда со сменой начальников Генштаба, он сетует на извечное российское неумение «выбирать соответствующих людей на соответствующие места», то есть он, не называя, подразумевает философское основоположение Григория Сковороды — правило «сродности», при котором бы служба человека наиболее соответствовала заложенным в нём задаткам.

В чём спасение России? Этот вопрос, как грозный посыльный будущего, настоятельно требовал ответа уже в начале двадцатого века. Снесарев считал — в сохранении духовности, в сохранении нравственных устоев России, в разумном следовании всему лучшему, что накопили за века Восток и Запад, в движении вперёд «без скачков и утопий, без разрывов с прошлым», в нравственной ответственности общества за всё происходящее и нравственной обязанности нести национальную ношу, «в обращении к национализму, единственному чистому и глубокому источнику всякого истинного творчества: государственного, общественного и художественного», в осознании того, что «только платформы либерализма в чистом его понимании и национализма заслуживают серьёзного внимания».

Российская империя с вечной мерзлотой тундры и Сибири, открытая арктическим ветрам, пыталась выйти тремя флангами, пробиться тремя клиньями к тёплой южной воде. Правый фланг — Константинополь, центр — Индия или Персия, левый — Дальний Восток, Жёлтое море. Сильно пишет об этом — о русском движении к Великому океану — геополитик Вандам (Алексей Ефимович Едрихин).

Изданный в 1912 году в суворинском «Новом времени» труд «Наше положение» есть глубокий геополитический взгляд на судьбы России и мира.

У России, увы, не было великих политиков (были великие религиозные подвижники, религиозные мыслители, великие поэты, композиторы, художники), а настоящих политиков — по пальцам перечесть. Горчаков, Милютин, Столыпин не были политиками в узком смысле, то есть сугубыми политиками. Были, правда, полководцы выдающиеся из рода Шейных, из рода Скопиных, ещё Салтыков, Румянцев, Суворов, Ермолов, Скобелев, Брусилов, Корнилов, Врангель, Рокоссовский, Жуков… — но их судьбами распоряжались часто лукавая политика и временщики-политики! Едрихин своё небольшое, но замечательное по ясности и панорамности сочинение «Величайшее из искусств. (Обзор современного положения в свете высшей стратегии)», 1913, предварил эпиграфом — словами известного публициста-монархиста М.О. Меньшикова о кустарности отечественной политики: «Мне кажется, что наша политика так же кустарна, как и наша промышленность».

«Германская» позиция Снесарева оказалась наиболее исторически оправданной, наиболее проницательной. Теперь-то не надо взбираться ни на какой Монблан, чтоб видеть это. Пробушевали две мировые войны, страшные и для России, и для Германии. Слова американского сенатора Трумэна, эдакого Герострата двадцатого века: «Пусть они как можно дольше убивают друг друга». Они — это русские и немцы. Слова — как радиоактивная пыль от атомных бомб, вскоре сброшенных на Японию по недоброй, сумасбродной воле американской верхушки и всё того же Трумэна, ставшего президентом Америки.

Но тогдашняя официальная политика — в жёстком русле Антанты, и проницательный Снесарев, да ещё в таком серьёзном ведомстве, как Генеральный штаб, явно неудобен и для официального Петербурга, и для столичной англофильской элиты. Но есть испытанное правило — отодвижение, перемещение, даже повышение… Подальше от столицы, поближе к границе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.