4

4

Лето 1901 года — поездка в Лондон. Трёхмесячная командировка. В опубликованных в «Туркестанских ведомостях» письмах с дороги «От Ташкента до Лондона» многое узнаём об этом путешествии. На поезде от Ташкента до Красноводска по не столь давно проложенной русскими железной дороге ехал душно, скучно и утомительно. Бурное Каспийское море. Попутчики — в основном торговые люди («над пёстрой своеобразной летописью бакинских событий лежит резкий отпечаток денежного умопомешательства») — толкуют о преимуществах Запада перед Россией так, что трудно удержаться от смеха… «Грустно лишь то, что в подобные ошибки — я разумею смешение удобств, приносимых не только культурой страны, но и другими географическими и топографическими её условиями, с самим существом культуры — впадают не одни торговые господа, которым и Сам Бог простит за их детский масштабик».

Астрахань. Царицын — его будущая роковая веха. Волга — Дон — Днепр. А далее Буг, Висла, Эльба, Рейн, Сена…

Два поздневечерних часа в Берлине. В Кёльне вынужденно мало, с четверть часа, пробыл под сводами знаменитого собора, который через несколько десятилетий станет страдающим очевидцем сокрушительных бомбёжек Германии воздушными армадами Америки и Соединённого Королевства.

Глубокое впечатление, высокие слова: «Поражает единство и определённость религиозной мысли… В строителях храма нет артистических причуд или каких-либо разлагающих сомнений; они знали, что строят храм Божий, и их религиозная мысль выливалась в яркую и цельную форму. Подобные же мысли приходится переживать при посещении какого-либо из соборов Московского Кремля. Люди были разные, иного прошлого и различных культур, но религиозный горизонт и тех, и других был крепок и ясен… Собор всегда поражал и долго будет поражать, волнуя и поднимая душу, и разве лишь совершенно атрофированный — очень далёкий — наш потомок сможет пройти без всякого внимания мимо дивного “воплощения средневекового религиозного чувства” или взглянуть на собор рассудливо-торговыми глазами».

Короткая остановка в Париже: «…пишу тебе из безумного и полного страстей города». За ночь — расстояние от Парижа до Лондона. «Миновав Кале, мы прибыли в гавань, где нас ожидал небольшой английский пароход. Французский язык как-то незаметно исчез, и теперь кругом слышались полуптичьи, полумеханические звуки упрощённого и делового английского языка».

Далее — высокая оценка Лондону, прошлому, той созидательной работе, которая явлена в исторических памятниках, мостах, железных дорогах, музеях, галереях, библиотеке Британского музея: «Можно ли вообразить что-либо более возвышающее, как сидеть в этой громадной комнате, имеющей по стенам тысячи книг, вековечное воплощение дум человечества». (А ещё не построен туннель через Ла-Манш — какое там по счёту техническое чудо света!)

В письме понимание сути Англо-бурской войны (1899–1902). Обращение к лицемерной практике англичан — гарантов свободы: «Что вам нужно от буров? Зачем вы посягаете на свободу этого мирного, трудолюбивого народа, вы, хвалёные поклонники свободы? Мало вам своих сокровищ и веками награбленного капитала? Отчего вы не хотите предоставить этой группе людей пользоваться той свободой, которую они приобрели своим трудом и кровью своих отцов? Имеете ли вы право освещать социальную жизнь чужого народа с точки зрения своих купеческих идеалов? На все подобные вопросы не добивайтесь ответа от англичан».

В таком взгляде Снесарев, разумеется, был не одинок. Передовая промышленная Англия воюет против отсталой крестьянской Южно-Африканской Республики — Трансваали и Оранжевого Свободного Государства, основанных голландскими колонистами — бурами. Величайшая мировая империя против «крохотной мужицкой республики», территорией и людьми не более средней российской губернии. 250 тысяч первоклассно вооружённых англичан против 50 тысяч буров-полупартизан. Мировое общественное мнение, и особенно русское — на стороне малочисленных, подвергшихся нападению. «Трансвааль, Трансвааль, ты вся горишь в огне…» Лев Толстой желал победы бурам. Анатоль Франс, Ромен Роллан — тоже. Русский Максимов возглавил отряд добровольцев Европы. А сослуживец Снесарева по Академии Генштаба Едрихин не стал оканчивать последнего — льготного — курса Академии, пожелав вести военно-журналистские репортажи с захваченных пожарами и дымом бедных полей Южной Африки, — его «Письма о Трансваали» печатались под псевдонимом Вандам в суворинском «Новом времени», в издательском доме которого позже будут изданы и выдающиеся геополитические труды Вандама: «Наше положение» и «Величайшее из искусств (обзор современного положения в свете высшей стратегии)».

Киплинг тоже поспешил в Южную Африку военным корреспондентом.

День-ночь-день-ночь

Мы идём по Африке…

И многие англичане так или иначе оказались на той войне, и для многих — от политиков до поэтов, от Уинстона Черчилля и Ллойд Джорджа до Конан Дойля, Эдгара Уоллеса и уже немолодого Чарлза Суинберна — война стала приметной и памятной вехой жизни, а взгляд на неё, откровенно захватническую, увы, вполне вытекал из слов, заявленных в «Символе веры» когда-то знаменитым Сесилем Родсом, «отцом Британской империи», бардом и практиком колониальных экспансий: «Я утверждаю, что мы — лучшая нация в мире, и чем большую часть мира мы заселим, тем лучше будет для человечества».

Снесарев не знает (или уже знает?), что именно в войне с бурами впервые в мировой практике англичанами введены «новинки» — плавучая баржа-тюрьма и концлагерь (справедливости ради скажем, что расстрельные суда опробовала и французская революция). Новинки весьма успешно приживутся: в Первую мировую войну австрийские власти близ Граца организуют Талергоф, жестокий лагерь для русинов, для галичан; Талергоф просуществует около трёх лет, его кровавую купель пройдут тридцать тысяч человек — крестьяне, священники, служащие, сколько-нибудь заподозренные в «русских» чувствах и тяготениях; сплошь и рядом старики, женщины, дети. Чуть позже концлагерь в великом числе растиражируется в революционной России. Своя расстрельная плавучая баржа и свой концлагерь выпадут и Снесареву в большевистски-обновлённой стране.

В упомянутом выше снесаревском письме — «О значении капитала в наше время говорить не приходится; ещё не сошли со сцены политэкономической науки те апостолы капитала, которые из-за его накопления готовы прогнать всё народонаселение страны… через растлевающее и губительное иго фабрики, суля гнилому и прокопчённому народу какие-то несказанные, туманные блага в будущем». Размышляет о религиозном неверии простого люда, о притуплении нравственного чувства у рабочих в английских доках, о пьянстве мужчин и женщин, ничуть не более благородном, нежели пьянство в какой-нибудь отдалённейшей российской губернии.

В ноябрьском письме сестре, посланном за неделю до того, как распрощаться с Британским музеем и самой Британией, пишет: «Нет, в русских я не разочаровался, даже больше: чем более присматриваюсь к Западной Европе, тем более и более удивляюсь величию и способностям русского человека… относительно же халатности не могу с тобой согласиться: там её нет, где есть любознательность… надо хотеть знать и учиться, чтобы овладеть вполне недугом халатности…»

Вера его в русский народ глубока, устойчива, и хотя подвергается испытанию нелучшими страницами русской исторической книги-дороги, но никогда не угасает, не теряется. Он высоко оценит душевные качества русского народа — пахаря и солдата — и во время войны в Карпатах. Разве что семнадцатый смутьян-год да северное лагерное сидение пригнут предельной горечью и болью.

После заграничной командировки, в середине декабря, он навестил Клавдию в Памфилове — в Области войска Донского. И радость была велика от встречи с любимой сестрой, и живописные уголки расстилались вокруг, и всё же какая-то тоска сеялась над маловоз-деланным, словно забытым краем, пусть и несравнимая с железной смоговой тоской Лондона, и всё же — тоска. И неясность.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.