4

4

Под самый конец конгресса прошла было вдруг тревожная информация о том, что затаившиеся бонапартисты замыслили дерзкую операцию: похитить императора Александра и силой заставить его провозгласить акт об освобождении Наполеона и возведении на престол Наполеона II, внука «дедушки Франца», к тому времени немного подросшего – при регентстве Марии-Луизы. Идея вроде бы нелепая и авантюрная, но как ни странно, вполне реальная: спецслужбы сработали грамотно, такой заговор действительно существовал… Правда, то был воистину «заговор обречённых», несуразность его была всем здравомыслящим людям очевидна. Но далеко не таким пустяком явились умственные коловращения, будоражившие Европу, особенно молодёжь и особенно германскую – здесь продолжалось то, что так беспокоило Александра, в чём состоял пафос его варшавской речи: молодые люди пламенно воспринимали и воспевали свободу, плохо понимая её, мысля сумбурно и неряшливо, и уж, конечно, ничуть не поверяя этот свой душевный сумбур неведомой им Абсолютной истиной.

Тугенбунд – когда-то возникший как культурно-патриотическое общество, объединявшее всех немцев в протесте и борьбе против французской агрессии, теперь, после окончания войны, самым естественным путём пришёл к идее окончательного немецкого единства. Что верно, то верно – где логика в том, что люди одной культуры, говорящие на одном языке (или почти на одном – вариативность диалектов в немецком языке очень сильна; во всяком случае, гораздо заметнее, чем в русском) – живут во множестве разных государств, формально являясь иностранцами друг по отношению к другу? Что мешает им стать соотечественниками безо всяких оговорок?!..

Мешала прежде всего Австрия, а в ней прежде всего Меттерних, лучше всех сознававший, что единая Германия – это конец австрийской гегемонии в Центральной Европе. Право же, можно восхититься политической дальновидностью канцлера: не мыслитель, но в будущее, когда ему нужно было, мог заглянуть не хуже самого изощрённого метафизика! Прошли годы, и так именно и случилось, хотя – опять же благодаря именно Меттерниху, целых сто лет после Наполеоновских войн Австрия продолжала числиться в великих державах…

Он, конечно, забеспокоился, мгновенно поняв, какие неприятные и для его страны и для всей тогдашней объединённой Европы последствия может иметь молодёжный энтузиазм в рамках Тугенбунда, даже несмотря на все аморфность, рыхлость и беззубость этого союза [50, 387]. Кроме того, всплеск беспорядочных неуправляемых эмоций вызвало ещё одно событие: трёхсотлетие Реформации, традиционно отсчитываемое с 31 октября (День всех святых) 1517 года – когда Мартин Лютер вывесил свои знаменитые 95 тезисов на воротах церкви в Виттенберге. Там, в этом саксонском городке собралась осенью 1817 года задорная ватага студентов, празднуя то, что они тоже считали «свободой», правда, устаревшей, но всё-таки… Когда-то, думали они, для того времени, была свобода такая, теперь она другая, а воплощение её – вот они, юность планеты, которая ясно, весело и бесстрашно глядя в лик грядущего, видит в нём безграничные вёсны и рассветы… точно так же, как видит их юность всех поколений.

У немецких парней потихоньку взрослеющего XIX века задор обратился в бестолково-политическую суматоху. В Виттенберге студенты шумели, галдели, и эти бессистемные метания, наконец, вылились в ребяческом протесте против немецкой раздробленности, а стало быть, и против Священного Союза, по крайней мере, в том его воплощении, какое сложилось усилиями в первую очередь Меттерниха. Гуляки торжественно – как некогда Лютер папскую буллу – сожгли несколько символов австрийской и прусской власти.

Меттерних так и ухватился за эту историю, постарался раздуть её, демонстрируя, какие опасные призраки бродят по Европе. Пугать он умел профессионально: коллеги по Союзу заволновались… Сумятицу усугубил русский дипломат и самодеятельный политолог Александр Стурдза (брат Роксаны) – много путешествуя по германским городам и весям, наблюдая происходящее, он всерьёз обеспокоился умонастроениями в разных слоях общества, грозившими, по его мнению, едва-едва обретённому миру. Он подошёл к проблеме действительно по-научному, попытавшись выявить основные причины германской социальной шаткости, и усмотрел их в чрезмерном классовом расслоении, упадке религии, которая вместо источника Истины сделалась «орудием страстей и заблуждений» [32, т.5, 415] и, наконец, интеллектуальном ничтожестве университетов, из учебных заведений превратившихся в вертепы. Эти соображения дипломат изложил в полемической форме, представил императору; тот прочёл, кое-какие резкости смягчил, но в целом одобрил – очевидно, счёл добротным памфлетом – и разрешил печатать в виде брошюры.

Оставя в стороне вопрос, насколько справедливы заключения Стурдзы, скажем, что брошюра произвела обратный эффект, возможности которого как-то никто не предусмотрел. Одни обиделись, другие возмутились, третьи и обиделись и возмутились враз… словом, вместо ожидаемого удачного хода получилось нечто невразумительное. Пара студентов, видимо, не снеся оскорблений, нанесённых их alma mater, вызвали злосчастного публициста на дуэль – тот, чувствуя, что дело оборачивается слишком крупно, счёл за лучшее ретироваться и с чужим паспортом скрылся в неизвестном направлении. Александр сам сообразил, что с данной публикацией он промахнулся, но было уже поздно.

Помимо Стурдзы, ещё один сочинитель вызвал обширное раздражение патриотической немецкой интеллигенции, а более всего студенчества: прусский писатель Август Коцебу (дальний потомок славянского племени кашубов; кстати говоря, как и генерал Йорк – но у Коцебу это явно видно даже по фамилии…). Не обладая значительным литературным дарованием, он был, однако, резким противником всего, условно говоря, «вольтериански-просветительского», видимо, эстетическим чутьём ощущая плоскость и пошлость этой идеологии. К ней он относил и беспорядочное воодушевление молодёжи – принялся всячески его язвить, высмеивать, благо, оно своей наивностью предоставляло к тому бесконечные возможности. У Коцебу присутствовали явные юмористические способности, он умел выставить противников в смешном и позорном виде, что делал охотно и эффектно, имея немалый успех – одни хохотали, другие бессильно скрежетали зубами… Злоба копилась. К тому же писатель зачем-то решил поучаствовать в шпионских хитросплетениях: считая Александра гарантом спокойствия и стабильности в Старом Свете, он добровольно сделался политическим осведомителем императора, тайным советником не по чину, но по существу… Нет, однако, ничего тайного, что не стало бы явным – и об особых отношениях Коцебу с императором вскоре заговорили как о несомненном факте.

Кончилось всё это для писателя плохо: порывистая молодёжь стала считать его чуть ли не главным вредителем; во всяком случае, символом всего того, что ей, молодёжи, представлялось архаичным, ретроградным… попросту ненавистным. А высмеивая вздор «прогрессистов», Коцебу метко попадал в цель и в принципе, и, так сказать, по персоналиям: движение прямо-таки притягивало к себе экзальтированных чудаков, причём как безобидных, так и социально опасных. Одним из таких был некто Карл Занд, студент, исступлённый философским безумием; вполне возможно, за его спиной скрывался некто более зловещий, а мало что соображающий юноша стал просто орудием в руках интриганов… Со временем он стал представлять себя Святым Георгием, должным поразить «змия», то есть Коцебу – что и совершил в марте 1819 года несколькими ударами ножа. Затем этим же ножом нанёс удары и себе, но был спасён – только для того, чтобы после долгого лечения, следствия и суда быть повешенным.

Примерно в это же время было совершено нападение на министра герцогства Нассау Иббеля – но провалилось, министр остался жив.

Являлись ли покушения на Коцебу и Иббеля звеньями одной цепи?.. Если даже и нет, то эту цепь стоило выдумать – и уж, конечно, Меттерних такой шанс не упустил.

Убийство Коцебу стало последней каплей, но ещё до того чаша полнилась постепенно и с разных сторон: не только немецкие страны потаённо бурлили, не гладко для Союза шли дела в Италии, Испании… Цельной Италии, так же, как и Германии, тогда не существовало, часть собственно итальянских земель (северных и северо-восточных) Венским конгрессом была определена Австрии, центральная часть находилась под властью папы Римского, всё того же Пия VII, который некогда короновал Наполеона, а потом натерпелся бедствий от него. Венский конгресс поспешил компенсировать прежние тяготы и лишения понтифика, восстановил в правах светского государя… И, наконец, юг и северо-запад Италии дробились более или менее мелкими королевствами и герцогствами.

Ещё под Наполеоновским владычеством итальянцы начали собираться в тайную организацию, получившую название Carboneria, а её члены, соответственно, карбонарии – то есть, угольщики. Прошло какое-то время, Наполеон и его власть стали воспоминанием, а карбонарии остались; это сообщество было ещё невразумительнее, чем Тугенбунд, и с ещё более туманными идеями – собственно говоря, карбонариями называли весьма разных людей, общими у которых были разве что таинственность и неопределённое желание продемонстрировать миру нечто своё, зачастую и самим себе не очень ясное; но ведь и того может быть довольно, чтобы будоражить свет…

Испанию (и в меньшей степени Португалию) донимали иные заботы: у этих стран отбивались от рук американские колонии. Началось-то это раньше, году в 1810-м, когда на Пиренеях вовсю бушевала война – заокеанская креольская знать решила, что метрополии сейчас не до того, что творится за океаном, и пришло самое время для парада суверенитетов… Вообще, борьба латиноамериканской элиты с «родиной-матерью», Испанией то есть – особый и сложный социокультурный феномен, и нужно крайне осмотрительно судить-рядить о том, кто там прав, кто виноват. Скажем лишь, что в 1810-14 годах метрополии удалось оппозицию в колониях приглушить, но в 1817-м та проявила себя с новой силой.

Со стороны Священного Союза это, разумеется, требовало осуждения, а возможно, даже и энергичного вмешательства. Но опять же: сказалась неоднозначность интересов… На практике посылать военные экспедиции за тридевять морей в те времена, когда и дома неспокойно – мероприятие, справедливо вызывающее сомнения. Покуда Союз сомневался, сделалось уже поздно… А кроме того, Англии, скажем, независимость южноамериканских территорий была чрезвычайно выгодна: и неужто англичане стали бы ради Священного Союза жертвовать своими меркантильными интересами?..

И что после всего этого должен был думать Меттерних?! Да только то, что царь пусть себе мечтает, если хочет, о каком-то всемирном фаланстере в духе наивного француза Фурье – а оберегать человечество от бедовых заблуждений и войн придётся, по-видимому, всё-таки ему, Меттерниху… Да, нелегко. Не удивительно, если австрийский канцлер в глубине души равнял себя с атлантом, пытающимся удержать небо на плечах, и мыслил о себе скромно и гордо, как о столпе земном.

Повторим для вящей убедительности: Александр не был строителем иллюзий и утопий. Его мечты вдохновлялись цельностью, нравственным совершенством, а не каким-то там паллиативом. Меттерниху, наверное, просто не дано было такое представить, он смотрел не ввысь, не видя в том практической пользы, а перед собой и под ноги – так сильно давил на него всемирный свод. Но не ведая будущего храма чистой веры, он лучше, чем кто бы то ни было видел, что нынешнее здание – не храм, конечно, да ведь другого нет! – где-то угрожающе тлеет: причём одновременно в разных местах… И он на самом деле, как умел, старался эти очаги возгорания погасить.

Да, выходка Занда стала последним граном в критической массе тревог, волнений, ожиданий худшего. И худшее пришло! И надо срочно что-то делать, чтоб оно не стало ещё хуже.

Что делать – Меттерних знал. Он был человек от земли, практик, мысль его не дивила белый свет изяществом, а потому ничего оригинального на свет не произвела; да этого, положим, и не надо было. Меттерних убедил императора Франца созвать конференцию Германского союза – с целью выработать и утвердить меры стабилизации в немецком мире: по тем временам, по сути, во всей Центральной и Восточной Европе. Франц согласился. Сам же князь взялся за организацию совещания – после солидной подготовительной работы оно открылось в Карлсбаде (Карловы Вары) в августе 1819-го.

Эта конференция явилась как бы «малым съездом» Священного Союза, и запротоколировала она именно то, чего опасался и во что не хотел верить Александр: Союз всё более превращался в организацию контроля и давления. Религия и нравственность не становились правом и политикой, между тем и другим продолжал существовать трагический разрыв…

И что печальнее всего – Александр предчувствовал, что так и будет впредь. Четыре года – вот уже четыре года! – как создан Союз, а тех результатов, что ожидал император, так и нет. А вот время идёт. Да и не просто идёт, а бежит, уходит, ускользает безнадежно, то, что надо б сделать для России несколько лет назад, всё не сделано… Слухи о вот-вот предстоящем освобождении крестьян сильно муссировались во всей стране летом 1818 года – и кончились ничем, следовательно – недоумением и разочарованием. А это ведь не просто неудача, это системный подрыв всей Александровой концепции. Неоправданные надежды в данном случае вещь весьма негативная: если начал что-то очень серьёзное, очень значительное, начал и не довёл до конца – то это чрезвычайно неприятная ситуация, лучше было б вовсе не начинать. А у царя получилось именно так. Начал, раззадорил, вселил надежды… А что хуже всего, просто хуже некуда – то, что эти раззадоренные и обманутые им люди совершенно ясно поймут, что император Александр слаб духом: начал дело, не справился с ним и опустил руки, всё бросил. И очень трудно будет объяснить им это всё, куда труднее, чем себе… А хотя что здесь лукавить! – не трудно, нет. Невозможно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.