2

2

Тильзитско-эрфуртский период – пик Наполеоновской гегемонии в Европе. Правда, и потом расширение его державы продолжалось, и она по-прежнему выглядела непобедимой, но время показало, что то была, скорее, инерция… Главной мишенью неугомонного императора оставалась Англия, и чем отчаяннее напрягал он силы в стремлении удавить ненавистное ему королевство, тем их меньше оставалось у него. Империя, кое-как, на живую нитку скрепленная, изнемогала от государевых затей.

Континентальная блокада не давала должного эффекта. Наполеон норовил закрыть для англичан все европейские порты, но это было невозможно, британские товары перевозились на нейтральных судах; к тому же французский флот, если брать в расчёт весь мировой океан, не мог соперничать с английским – ни как военная, ни как коммерческая сила. Всё это Наполеон, бесспорно, понимал, но понимал он и то, что обратного хода него нет: только вперёд, ещё больше, ещё дальше… Ну так что ж? у него до сих пор всё получалось, получится и впредь. Кто сомневается в могуществе империи, может проверить. Он, император Наполеон I, развеет эти сомнения.

И развеивал. Его держава воевать не прекращала.

После Тильзита Россия вроде бы сделалась союзницей Франции. Условной, конечно, но всё же в сложившихся обстоятельствах худой мир был лучше доброй ссоры… Пруссия ничего не могла противопоставить сверхдержаве Наполеона: юридически оставаясь независимым государством, фактически она согнулась в три погибели под Бонапартовой пятой. Фридрих-Вильгельм не смел и шагу ступить без негласного одобрения из Парижа. Но к 1809 году более или менее ожила Австрия, отошла после надругательства над ней в Пресбурге. Заключённый тогда, в 1805 году мир лишал Вену её традиционного приоритета в Центральной Европе – конечно, для Франца это было тяжкой невзгодой, но до поры до времени он вынужден был молчать. А в 1809 году ему почудилось, что время молчания прошло, и теперь в полный голос могут заговорить австрийские пушки.

Надо признать, что горькие уроки Ульма и Аустерлица для австрийцев не прошли даром. Они cумели реорганизовать, модернизировать и отмобилизовать армию, сделав её куда более боеспособной – и война 1809 года, называемая войной Пятой антифранцузской коалиции (Австрию, разумеется, поддержала Англия), не стала для Наполеона сплошной феерией побед. Теперь они давались с трудом.

Австрийцы просто вынуждены были научиться воевать по-новому. В битве при Асперне 21–22 мая Наполеон формально даже проиграл: он безуспешно атаковал защитные порядки австрийцев и, понеся тяжёлые потери, вынужден был отступить. Военные историки отмечают, что в этом сражении Бонапарт действовал неряшливо, управление войсками было не на высоте [10, т.3, 251]… Тем не менее выводы из неудачи он сумел сделать. В решающей битве под Ваграмом – 5–6 июля – Наполеон победил, хотя далеко не столь блестяще, как в Аустерлице. Французы имели значительное превосходство в силах, просто задавили противника массой, при этом разгрома не добились: противник отступил в порядке, сохранив боеспособность.

Правда, сам Наполеон считал Ваграм одним из самых памятных своих достижений; но то было, вероятно, восприятие этой победы как «волевой», говоря спортивным языком – победы над неудачно поначалу сложившимися обстоятельствами.

Но как бы там ни было, победа есть победа. А поражение – поражение, и горе побеждённым. В Шёнбрунне [дворцовый комплекс в Вене, имперская резиденция Габсбургов – В.Г.] позаседали, поломали головы и с прискорбием решили: увы, и в этот раз оптимистические прогнозы оказались ошибочны… Австрийская империя признала себя побеждённой.

Мирный договор был заключён 14 октября в Вене (иногда его называют Шёнбруннским миром). Австрия по факту переставала быть независимой политической силой. Наполеон отчленил от неё изрядные куски: часть в пользу непосредственно Франции, а часть с барского плеча передал вассальным государствам Рейнского союза. И уж, разумеется, Австрия разрывала союз с Англией и присоединялась к континентальной блокаде.

Очередной успех, в очередной, казалось бы, раз подтвердивший избранность, раззадорил Бонапарта пуще прежнего. Задор этот бурным потоком устремился по двум основным руслам: во-первых, император продолжил территориальные приобретения (об этом позже), а во-вторых, решил окончательно, чтобы уж ни с какой стороны к нему никто не мог придраться, закрепить свой императорский статус.

Конечно, к этому времени императором его титуловали все, кроме разве что Англии – но всё же Наполеона, видимо, глодал внутренний червячок: что бы ни пели подобострастные умники про Карла Великого, как бы ни раболепствовали, ни ползали в пыли герцоги, князья и даже короли… себя-то не обманешь, память не переделаешь. А память, досаждая, подсказывает, что он, Наполеон Бонапарт, сын захудалого корсиканского дворянина, парвеню. Габсбурги привычны к тронам более трёхсот лет, Гогенцоллерны – все четыреста, Романовы – почти двести: уже прапрадеды Франца, Фридриха и Александра были владыками, а он?.. Досадно, что там говорить. И где династия? Сорок лет не шутка, по тем временам возраст совсем зрелый – а законных детей у императора нет.

Был у него сын от любовницы, польской графини Марии Валевской – но с монархической точки зрения это, конечно, не являлось династическим феноменом…

Здесь не место входить в подробности отношений Наполеона с его первой супругой Жозефиной Богарне. Скажем лишь, что политика и власть были главной страстью в его жизни, всё прочее пред этим меркло; можно сказать, что он умел это прочее гасить бестрепетно. И в том, что он затеял расторжение брака с Жозефиной – только политика, ничего личного. Наполеон стал искать спутницу дальнейшей императорской жизни в царствующих домах Европы.

Впервые он вздумал свататься ещё в Тильзите, к любимице Александра Екатерине Павловне, сообщив об этом самому царю. Тот стал в тупик: что делать? Попробовал осторожно поговорить с сестрой – она расплакалась и заявила, что скорее выйдет замуж за последнего русского истопника (почему-то именно эта профессия фигурировала в её решительном отказе). О матушке же, Марии Фёдоровне, и говорить нечего, та и слышать не хотела про «разбойника».

Но женщинам вольно причитать и ругаться, а объясняться-то с женихом пришлось Александру, как главе семьи… Впрочем, вопрос этот как-то благовидно затёрли, Екатерину выдали замуж – конечно, не за истопника, а за герцога Ольденбургского, одного из немногих германских князьков, оставшихся вне Рейнского союза. Но прошло немного времени, и Бонапарт свои поползновения возобновил. Теперь он обращался к русскому императору как к партнёру, союзнику и даже как бы другу. Коли друзья, то отчего б не породниться?.. Логично!

Мы помним, что супруги Павел Петрович и Мария Фёдоровна отменно потрудились на поприще отечественной демографии. Десять детей – серьёзная работа, по нынешним временам Мария Фёдоровна получила бы орден «Мать-героиня». Шесть девочек, четыре мальчика. Причём рождались они в интересной последовательности, не очень согласуемой с теорией вероятности: два мальчика (Александр и Константин), потом все шесть дочерей подряд (Александра, Елена, Мария, Екатерина, Ольга, Анна), и замыкающими опять два сына: Николай и Михаил.

К описываемому времени (1809 год) из шести принцесс трое, увы, уже покинули этот свет: пятая дочь Ольга умерла во младенчестве; самая старшая, Александра, та, что в 1799 году вышла замуж за австрийского эрцгерцога Иосифа, скончалась через два года после замужества, и, наконец, вторая дочь Елена, также в 1799 году став герцогиней Мекленбург-Шверинской, почила в 1803-м. Из трёх оставшихся две: третья Мария и четвётрая Екатерина были замужем, причём Екатерина, повторим, за герцогом Гольштейн-Ольденбургским – этот факт в недалёком будущем сыграет большую роль!

Таким образом на выданье у Александра оставалась самая младшая его сестра Анна – на неё-то и простёр вожделеющий взор Наполеон. То, что невесте отроду едва исполнилось четырнадцать годков, сорокалетнего корсиканского «мачо» ничуть не смущало.

В Петербурге вторичное Бонапартово сватовство встретили, мягко говоря, без восторгов. Конечно, какие-то соответствующе-вежливые слова прозвучали, но о свадьбе Александр даже не думал. Есть ли это пресловутая его проницательность, уже тогда предсказывавшая ему скорый крах новоявленного Карла Великого?.. Кто знает. К тому времени у Александра было достаточно поводов убедиться в том, что в азарте и вдохновении Наполеона нет ничего, кроме всепоглощающей страсти повелевать – а если и есть некие попытки решить социальные проблемы, то всё равно в ореоле персонального владычества, так, чтобы он, Наполеон, был всеобщим благодетелем, и все бы восхищённо благоговели и трепетали перед ним.

Александр сумел увидеть это, сопоставить со своей личной сверхзадачей и убедиться, что она выше и значительнее. Следовательно, всё лишь вопрос времени. И – гениальный вывод: надо просто ничего не делать. Пусть время идёт. Надо подождать.

Он ждал. А время шло и подтверждало правильность этой теоремы.

Причём первый любопытный звоночек прозвучал для царя ещё в Эрфурте. Обыкновенно про такие ситуации говорят «как гром с ясного неба» – но в данном случае звякнуло совсем тихонько, даже не звякнуло, а скорее шепнуло, и уж совсем не с неба, тем более ясного. Потому что источником шепота был не кто иной, как Талейран [64, 491].

Умнейший циник, к тому же много лет наблюдавший Наполеона лицом к лицу, он ещё раньше уловил тревожные знаки из будущего. В 1807 году он официально оставил пост министра иностранных дел, хотя от двора не отошёл и по-прежнему формировал французскую внешнюю политику, а вернее сказать, свою собственную, рассуждая совершенно здраво: Наполеон-то кончится, а мне жить дальше… Исходя из этого мудрого посыла, он в Эрфурте секретно снёсся с Александром, предлагая свои услуги в качестве тайного агента, по существу «агента влияния» (несколько позже Талейран с тем же предложением вышел на Австрию, а именно на будущего титана мировой дипломатии Клеменса Меттерниха, в 1806-09 годах посла в Париже, а с 1809 года министра иностранных дел).

Конечно, эрфуртские происки Талейрана сильно отдавали провокацией, но сам он прекрасно понимал, что Александр точно так и должен воспринять их, а потому постарался убедить царя в своей выгоде – и очень разумно сделал, так как слова «искренность» и «преданность» в его устах насторожили бы кого угодно.

Ещё бы Талейран не поступал разумно! Он настолько приучил всех к тому, что ни одного жеста, ни одного взгляда у него не бывает просто так – что когда, наконец, он умер, парижские остряки пустили злую шутку: «Интересно, ну а это зачем ему понадобилось?!..»

Впрочем, Александр и так вряд ли поверил Талейрану до конца. Он, вероятнее всего, поразмыслив, решил: если это правда, хорошо; если ложь, тоже ладно, пусть думают, что я попался на крючок. А я уж найду способ проверить, будет ли князь (этот титул Талейран получил от Наполеона) поставлять достоверные сведения, или же это очередная его бесовская уловка.

Что верно, то верно: русское посольство во Франции достигло немалы успехов в сборе разведданных. Старый интриган Куракин, вращаясь в парижском высшем обществе, без особых усилий сумел найти продажные источники ценнейшей информации. Преуспели на сей ниве и молодые дипломаты, впоследствии сделавшие блестящие карьеры: Карл Нессельроде и Александр Чернышёв (последний в ранге военного атташе сопровождал Наполеона на войну с Австрией). Анализ и осмысление поступавших из Франции данных укрепляли царя в правильности стратегического вывода: могущество Бонапарта – химера, гримаса несчастного мира, изувеченного революцией… А отсюда следовал вывод тактический: время работает на нас. Впрочем, насчёт того, что надо просто сидеть сложа руки, а «эффект Наполеона» иссякнет сам собой – это, пожалуй, метафора. Следует осторожно и неуклонно помогать французскому коллеге двигаться к пропасти. Возможности для того есть.

Здесь следует заметить, что в данном случае Александр концептуально разошёлся со своим министром иностранных дел, Румянцевым.

Следом за Чарторыйским МИД чуть больше года возглавлял А. Я. Будберг, но после Тильзита император счёл нужным доверить этот пост Румянцеву, не освобождая того от должности министра коммерции…

Между строк заметим, что Румянцев оказался первым и последним в истории нашей страны министром коммерции (если не считать внесистемного существования этой должности при Павле I). В 1810 году ведомство было упразднено – его влили в министерство финансов – и больше под таким названием в структуре отечественной исполнительной власти не возникало.

Румянцев был сторонником идеи франко-русского раздела Европы: он считал, что в Европе есть ещё что делить, и две могущественные державы, одна с Запада, другая с Востока, сумеют расчленить континент к обоюдному удовлетворению. Александр, прогнозируя будущее Наполеона и его империи, оказался в итоге более дальновиден, однако министр-франкофил был ему тогда выгоден – чтобы за ним, как за ширмой действовать обходными путями. Чернышёв, Нессельроде, Иоаннис Каподистрия, грек на русской службе – вот они-то и сделались главными проводниками основной, тайной политики царя.

Итак, непрошеному жениху вновь отказали, постаравшись, разумеется, чтобы отказ звучал как можно более тактично и убедительно. Наполеона это наверняка задело – не пристало властелину полумира получать такие отказы – но хорошую мину он сохранил, ссориться с Александром отнюдь не желая. Да и на Анне Павловне свет клином не сошёлся: после Шёнбруннского мира Бонапарт мог с Австрией делать всё, что угодно, вот и угодно ему стало заключить династический брак с дочерью Франца Марией-Луизой. Захотел – и сделал, а Францу оставалось только играть роль счастливого папеньки невесты… Родившийся вскоре у супругов сын радовал императора едва ли не больше всех побед и завоеваний: этот младенец в отличие от своего отца был потомственным аристократом, потомком не только Бонапартов, но и Габсбургов – и впереди у него расстилалась расчищенная отцом дорога к безграничной власти…

Чего никогда не случилось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.