Распределение моего времени

Распределение моего времени

Время свое я распределил следующим образом: утром в 8 часов я получал от начальника штаба всю почту и депеши, полученные за ночь, с докладом же начальник штаба бывал у меня по вечерам. Докладные дни у меня были – понедельник и четверг с 9? утра до 3-х дня с перерывом на обед. В 9 ? часов – корпусный интендант, 10 ? – корпусный врач, 11 часов – корпусный инженер, 12 часов – ветеринарный корпусный врач, 2 часа дня – инспектор артиллерии, 3 часа дня – полевой корпусный контролер, 7 часов вечера – председатель и прокурор корпусного суда.

Остальные дни я оставил для объездов учреждений корпуса и расположения частей.

10 октября командующий 7-й Туркестанской дивизией генерал Гондель уехал в отпуск и в командование дивизией вступил командир бригады герцог Н. Н. Лейхтенберский, чему я был очень рад, т. к. на него я мог вполне положиться: это был и храбрый и толковый командир, твердого характера и не малодушный. Кроме того, я был с ним в дружеских отношениях, свою службу он начал в Преображенском полку на правах вольноопределяющегося моей роты и под моим руководством, когда я нес строевую службу в этом полку. Я был вполне в нем уверен и знал, что ничего скрывать от меня он не будет, а для меня это было главное. Он был сыном князя Николая Максимилиановича[827], внука Николая I. <…>

Объезды полков и учреждений корпуса я начал с полков 8-й Сибирской дивизии, приказав 32-му полку этой дивизии быть построенным 11 октября к 10 часам утра в районе своих расположений. Подъехав к выстроенному полку, я заметил растерянные лица начальника дивизии и других – оказалось, что 2-й батальон отказался выйти, и перед мной стояли только 1-й и 3-й батальоны и команды. Я, ни слова не говоря, обошел выстроенные части, которые, надо отдать им справедливость, глядели молодцами и очень бодро приветствовали меня. Обратившись с несколькими словами привета, я высказал им свой взгляд на поступок их товарищей 2-го батальона, потом пропустил представившиеся мне части церемониальным маршем. Надо было видеть, как они проходили, как тянулись, казалось, своим старанием они хотели как бы загладить позорное поведение 2-го батальона. По окончании смотра я обошел все помещения полка, кроме 2-го батальона, который ожидал, что я приду побеседовать с ним и, как мне передавали, был очень разочарован, когда я, пройдя мимо стрелков этого батальона, стоявших у своих землянок, не поздоровавшись с ними, сел в автомобиль и уехал. Вернувшись к себе, я собрал совещание, на котором каждый командир полка и отдельной части сделали мне подробный доклад о настроении в своих частях.

На другой день я отправился в 67-й полк, который, к моему удивлению, представился мне отлично и никаких протестов по поводу расформирования не заявил, напротив, беседы с офицерами и стрелками произвели на меня очень хорошее впечатление.

Однако вслед за моим посещением этого полка 17-й дивизии я стал получать донесения об отказе одного полка за другим этой дивизии исполнить приказ о расформировании, что меня поставило в очень затруднительное положение, т. к. в связи с этим расформированием я уже отдал приказ о перегруппировке на позиции. Пришлось переделывать всю диспозицию. Все это произошло под влиянием сильной большевистской пропаганды. Из сочувствия к полкам 17-й дивизии последовал отказ и полков Туркестанской дивизии идти на позицию. Пришлось столкнуться с самым серьезным неисполнением боевых приказов, члены корпусного комитета ездили во все части уговаривать полки, но успеха не имели. Пришлось отменить перегруппировку, говорить по «Юзу»[828] с командующим армией. Он находил, что у меня это все детские игрушки, о которых волноваться не следует, что в Гренадерском и 50-м корпусах куда хуже; там прямо уходили с позиции. Но мне от этого легче не было: я не мог так покойно на все это смотреть. И решил испробовать еще одно средство и отдал приказ, с целью рассеять поводы, которые приводили агитаторы, и для выигрыша времени разрешил как бы отсрочить расформирование до возвращения делегации от военного министра. <…>

На другой день выхода этого приказа я получил донесение, что 67-й полк постановил исполнить мой приказ о расформировании и, в полном порядке, выступил уже по назначению. Это было мне большой победой, но я все же опасался, как бы Керенский не напортил мне.

От этого истерического человека можно было всего ожидать, он мог для популярности, или просто по непониманию, под влиянием минуты, разрешить делегации от 55-го полка не расформировываться. Тогда бы все пропало и я был бы поставлен в глупейшее положение; к счастью, этого не случилось. Одновременно с донесением об исполненном 67-м полком приказе я получил уведомление, что 2-й батальон 32-го полка хочет послать ко мне депутацию с извинением за некорректное относительно меня поведение, но потом, под влиянием опять-таки агитации, депутация ко мне не явилась. <…>

К сожалению, командарм не решился на предложенную мною крутую меру расформирования 2-го батальона 32-го полка, т. к. в других частях даже более преступные замыслы оставались безнаказанными.

16-го я отдал приказ по поводу неправильного толкования вопросов об отдании чести, дав следующие разъяснения:

«16 октября 1917 г.

Приказ № 978 3-му Сибирскому армейскому корпусу

Действующая армия

Знакомясь с постановлениями войсковых комитетов вверенного мне корпуса, а также и беседуя с представителями частей, я не мог не обратить внимания на неправильное понимание некоторыми частями и отдельными лицами вопросов об отдании чести, отмененной Приказом по армии и флоту от 11 мая с.г. п. 12 и отданием воинских почестей, не отмененных и подтвержденных в декларации Временного правительства от 7 марта с.г. в положении об основных правах военнослужащих, объявленных в приказе по армии и флоту от 1 мая с.г. за № 8 в применении к п. 12 этого приказа.

Смешение двух пониманий отдания чести и отдание воинских почестей может повести к ряду нежелательных недоразумений. Поэтому я считаю долгом разъяснить по войскам вверенного мне корпуса, что под отданием воинских почестей командами и частями следует подразумевать команду «на караул», подаваемую во всех случаях, предусмотренных строевым уставом пехотной службы: для встречи начальника, производящего смотр, выносе и относе знамен и уставом гарнизонной службы при смене караулов, вызове караулов для отдания почестей лицам, коим это положено, так и духовным и погребальным процессиям, а также и в правилах, предусмотренных в том же уставе о почетных караулах».

Успокоясь несколько после инцидентов в 32-м полку и полках 17-й Сибирской дивизии, я получил донесение о новой неприятности в 25-м Сибирском полку, где соединенное заседание полкового, ротных и командных комитетов вынесло постановление о немедленном удалении командира полка Данишевского[829], основанное на голословных обвинениях его в нежелании работать с выборными организациями. Это известие меня совсем сразило – полковник Данишевский был выдающимся командиром полка, офицером беззаветной храбрости, имел орден Св. Георгия 4-й степени. Потеря такого командира для боевой службы корпуса была невознаградимая. Оставаться ему в полку, конечно, было бесполезно после нанесенного ему оскорбления, и т. к. он, по кресту Св. Георгия, имел право на отпуск, то я ему разрешил 2-х месячный отпуск с сохранением содержания, а там видно будет. Копию протокола собрания я препроводил в штаб армии и комиссару армии, прося его назначить расследование своей властью. Выполнив это, я сел верхом и поехал в 25-й полк к Данишевскому, выразить ему сочувствие по поводу нанесенного ему оскорбления и возмущение поступку представителей полка.

Вернувшись, я отдал по корпусу следующий приказ:

«Командующий 7-й Сибирской стрелковой дивизией при надписи от 17 сего октября представил мне рапорт командира 25-го Сибирского стрелкового полка генерала-лейтенанта Кондратенко, от 16-го общего заседания полкового, ротных и командных комитетов того же полка.

Ознакомившись с содержанием означенного протокола, я не мог, при всем моем уважении к войсковым организациям, не придти к грустному размышлению о том, с какой легкостью полковым комитетом вынесено столь серьезное постановление, как удаление командира полка.

Забыта вся выдающаяся боевая служба командира полка, забыта пролитая им два раза кровь за спасение родины, забыт и орден Св. Георгия, украшающий его грудь, свидетельствующий об его беззаветной службе.

Разрешив полковнику Данишевскому двухмесячный отпуск, приво на каковой ему дает орден св. Георгия, я не считаю возможным оставить подобный случай особой важности без расследования и вхожу к командарму с ходатайством просить комиссарма-2 назначить по сему случаю расследование».

В этот же день я посетил штаб 7-й Сибирской дивизии в Турце, где приказал собрать всех командиров полков, дивизий и начальников отдельных частей. Среди офицеров штаба со времени моего командования этой дивизией, год назад, было мало перемен. Приняли меня радушно, с трогательным гостеприимством. Сначала пообедали, потом было совещание. Пришлось говорить очень много, прямо учить их, объяснять с азбуки, т. к. все опустили руки, находились в подавленном настроении, представляя все своему течению, а это было плохо, т. к. все катилось под гору, и потому необходимо было делать преграды, задерживать этот поток и отводить его в сторону, а в то время это было еще возможно.

Из штаба 7-й Сибирской я проехал в Рапиово, где стоял 3-й Сибирский воздухоплавательный отряд, подробно осмотрел его расположение и проверил тетрадь с записями наблюдений с аэростата. На другой день я сделал смотр штурмовому батальону 7-й Сибирской дивизии и был очень удовлетворен боевым видом молодцов штурмовиков.

Оттуда я проехал в 6-й Сибирский авиационный отряд, которым командовал лихой барон Боде[830]. Мне казалось, что я попал в какой-то оазис среди всей разрухи, до того блестяще мне представился этот отряд. Приехал я к ним совершенно для них неожиданно, как раз перед отправлением одного летчика с наблюдателем на разведку в сопровождении истребителя. На моих глазах аппараты взлетели на воздух, несмотря на отчаянный ветер. Особенно лихо поднялся истребитель, небольшой боевой аппарат. Как только пустили машину, этот аппаратик стремглав покатился по полю прямо к деревьям, казалось вот-вот сейчас столкнется с ними, но дойдя шагов 20 до них, истребитель этот сразу взял высоту, поднявшись почти отвесно, это был отважный трюк, удивительно эффектный. Затем поднялся корнет Казанский[831] с наблюдателем на другом аппарате. Аппарат бросало ветром, как мячик, но летчики скоро справились и взяли направление к позиции.

Когда они исчезли из виду, я обошел все мастерские, гаражи, помещения команд, выслушивал доклады. Во время чая в собрании летчики вернулись, пройдя в 1 ? часа 150 верст. Прямо с аппарата они явились ко мне с рапортом. Я прошел с ними в оперативную комнату, где мне был сделан подробный доклад с указанием на карте всех обследованных пунктов немецкой позиции. В отличном расположении духа я вернулся к себе…

19 числа я присутствовал на открытии и освящении лазарета Елизаветинской общины недалеко от стоянки штаба моего корпуса. Это тот самый отряд, о котором я не раз упоминал в своих воспоминаниях о войне 1916 года, когда командовал 7-й Сибирской дивизией. Было очень симпатично, уютно на их празднике, встретили меня с тем же гостеприимством, как бывало и ранее. Состав врачей и сестер был почти прежний, т. к. они стояли всего в версте от нас, то я часто в свободное время ездил к ним отдохнуть душой.

20 числа я посетил 31-й полк, обойдя окопы, а также и несколько батарей, проверил стрельбу с одного из наблюдательных пунктов. Знакомился и с работами на участках 7 и 8 дивизий. Результаты своих наблюдений я поместил в приказ по корпусу от 23 октября. <…>

Знакомясь с приказами и донесениями, бывшими еще до меня, я не мог не обратить внимания на особенно частое неисполнение приказов в 27-м Сибирском полку. Меня это поразило, т. к., когда я командовал 7-й Сибирской дивизией, этот полк был одним из лучших и исправнейшим. Чтобы проверить, действительно ли этот полк так обольшевичился, я назначил полку смотр на 21 октября в 10 ч. утра с тем, чтобы затем с одним батальоном проделать тактическое ученье, проверив обучение одиночного бойца.

Накануне смотра начальник дивизии предупредил моего начальника штаба, что в полку неладно и что он опасается как бы чего не вышло. Отменять смотр я считал малодушием и к 10-ти часам утра на автомобиле с дежурным адъютантом отправился к месту расположения полка. Подъехав к дер. Некрашевичи я увидал издали густую массу людей – присмотревшись, разглядел выстроенные в порядке батальоны на указанном мною месте. Но по мере того, как я приближался, мне стало казаться, что чего-то не хватает – полк стоял в порядке, но без ружей и снаряжения, в шинелях в рукавах при поясах и только. На правом фланге – оркестр музыки и все начальство дивизии с Вивьен дe Шатобреном во главе.

Я слез с автомобиля, принял рапорт дежурного по полку офицера, затем командира полка. Музыка заиграла встречу. Все как будто честь честью. Я подошел к начальнику дивизии, бригадному, которые бледные стояли на правом фланге. Поздоровавшись с ними, я стал обходить батальоны, здороваясь с каждым отдельно и вглядываясь в лицо каждого стрелка. Полк стоял очень опрятно одетый, выровнен был отлично, но мне сразу бросился в глаза нахальный взгляд некоторых, казалось, он говорил: «А вот посмотрим, вышли мы без ружей, попробуй-ка, скажи что-нибудь, мы покажем». На мое приветствие ответили дружно, хорошо.

Я обошел весь полк, нарочно очень медленно, обдумывая свое дальнейшее поведение. В строю было около 2500, так что прошло порядочно времени, пока я окончил обход. Выйдя перед серединой полка, я приказал загнуть фланг и меня окружить. Все сразу бросились, я понял, что сделал ошибку – строй обратился в толпу. Чтобы исправить, я приказал им несколько отодвинуться и стать в порядок. Послушались, у меня же несколько отлегло на душе. Очевидно, подействовал мой спокойный, неторопливый тон.

Я обратился к полку с несколькими словами, сказав, что всего год назад я покинул 7-ю дивизию, прокомандовав ею 2 месяца и теперь опять попал в родной мне корпус, приехал я к ним, обязанный по долгу службы проверить все части моего корпуса и составить себе понятие об их боеспособности и что, помня лихую службу полка, я никак не мог ожидать встретить такое преступное неисполнение моего приказа. Я сказал, как недостойно звания свободного гражданина пользоваться безнаказанностью и не исполнять приказаний в боевой линии, как мне тяжело разочароваться в 27-м полку и убедиться, что рассчитывать я на него не могу и т. д.

В ответ на это из рядов раздались голоса: «А зачем у нас всегда измена?». «Зачем генералы изменяют?» «Остров Эзель продали». Я пригласил говорившего выйти ко мне, но никто не вышел. Затем другой голос раздался: «Лучше бы вместо смотра, посмотрели бы халупы и землянки, где мы живем, как вши и блохи нас едят, как голодаем» и т. д. Затем раздались протесты по поводу моих слов о небоеспособности полка. Т. к. никто из говоривших не пожелал выйти, то я приказал отойти стрелкам на места, что они исполнили.

Сказав начальнику дивизии, что я нахожу излишним производить какой-либо смотр недисциплинированной толпе, я приказал распустить батальоны по халупам и землянкам, а сам отправился на кухню пробовать пищу и осматривать помещения.

Мое хладнокровие по-видимому обезоружило людей, и они несколько сбавили тон. Пока я обходил землянки, ко мне подошел председатель полкового комитета и сказал, что стрелки, собравшиеся на лугу, просят меня подойти к ним и побеседовать, при этом он меня предупредил, что не советует мне идти, т. к. толпа очень возбуждена. Я сказал ему: «Передайте, что я приду, окончивши обход землянок» – и продолжал, не торопясь, переходить из одной землянки в другую.

Осмотрев все, я направился к толпе, за мной шел бледный, как полотно, начальник дивизии и растерянный командир полка. Мне дали дорогу, я прошел в середину толпы, обратил внимание на принесенный стол. Один из стрелков обратился ко мне с просьбой встать на стол, чтобы меня можно было лучше слышать. Я отказался, сказав, что не привык говорить со столов или со скамеек, говорю только, сидя верхом или стоя на земле. Они не настаивали. Наступило молчание. Я прервал его, сказав: «Ведь вы просили меня придти поговорить с вами, почему же вы молчите, предлагайте мне вопросы, я буду охотно вам отвечать».

Тогда они стали нехотя задавать мне вопросы, один абсурднее другого, об изменах генералов, о продаже Риги и т. д, на которые я отвечал совершенно спокойно, доказывая им всю нелепость того, чем их начинили. Затем опять наступило молчание, видно было, что все это было делано, и мне показалось, что многим из них было даже неловко. Тогда я сказал, что, очевидно, все вопросы исчерпаны, а я еще не осмотрел помещение пулеметной команды, и потому я их оставлю. С этими словами я двинулся вперед, мне дали дорогу и я вышел из их круга, не без удовольствия, небольшая часть пошла за мной. Обернувшись, я увидел, что какой-то агитатор вскочил на стол и стал, жестикулируя, что-то разъяснять стрелкам, я расслышал только несколько раз повторенные им слова «власть советов».

Обойдя помещение пулеметной команды, я сел в автомобиль и, простившись со всеми меня провожавшими, к их большей радости, уехал к себе. Только отъехав несколько верст, у меня отлегло на душе, за эти два часа, проведенные в 27-м полку, пришлось немало пережить.

Вернувшись к себе, я сейчас же по аппарату Юза сообщил командующему армией обо всем, происшедшем в 27-м полку, и отдал приказ по корпусу[832]. <…>

25 октября опубликован был приказ главнокомандующего армиями Западного фронта по поводу выборов в Учредительное Собрание, а также и правила о предвыборной агитации в войсковых районах на фронте. <…>

26-го октября делегации 65-го и 66-го Сибирских полков вернулись из Петрограда в полном разочаровании, им приказано было расформироваться, вопрос был исчерпан, и я решил произвести необходимую перегруппировку на позиции, которую мне и удалось привести в исполнение. Смена прошла почти в полном порядке, что мне доставило большое удовлетворение. В Петрограде и Москве этим временем происходили крупные события, большевики одерживали верх. До нас слухи доходили с большим опозданием, и мы жили только отголосками.

Когда в Петрограде власть перешла уже к большевикам, мы жили старым, продолжая получать запоздалые приказы Керенского. 25 октября – самый день переворота, мы получили приказ его, с изложенным в нем постановлением временного Правительства с перечнем ряда крупных мер к восстановлению дисциплины и водворения порядка в частях действующей армии и борьбы с большевиками. Вот когда правительство спохватилось.

Ничего не подозревая о происходившем в Петрограде, я ничего не мог сделать другого, как преподать приказ этот к неуклонному исполнению, препроводив его всем начальникам дивизий моего корпуса и инспектору артиллерии, при циркулярном письме.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.