11

11

Ветер определенно усиливался, а мы прошли только половину гребня. Надо было поторапливаться. Поток из ледяных кристаллов со стены Канчунг вздымался все сильнее, и этот факт нельзя было игнорировать. Когда мы останавливались, чтобы восстановить дыхание, я смотрел на север — направление, откуда приходят бури. Множество облаков неслось в нашу сторону, но они не выглядели угрожающими.

Я был так увлечен восхождением, что совсем забыл о своей камере. Крошечный «Олимпус» был снаряжен новейшими литиевыми батарейками и полной кассетой пленки. Скосив глаз в видоискатель, я отснял пару пейзажей впереди и одни раз Ала.

В некоторых местах маршрут выводил нас прямо на острый как нож гребень. Тогда мы стремились идти по льду, чтобы укрыться от порывов ветра. Раньше я не мог представить себе, как ветер может сдуть альпинистов с гребня. Теперь мне это хорошо известно. Один из теоретически возможных вариантов гибели Мэллори и Ирвина, что они были сброшены ветром с гребня на стену Канчунг, возможно, их тела или призраки были где-то поблизости,

От вида одного участка, длиной всего несколько метров, просто волосы встали дыбом. Он представлял собой нависающую глыбу раскрошенного льда, пересеченную трещиной. Шерпы, более легкие и проворные, чем мы, легко проскочили его. У меня же при каждом шаге сердце уходило в пятки в ожидании, что глыба вот-вот сорвется, оставив меня болтаться на стене Канчунг.

Но лёд выдержал.

К 8-30 мы подошли ко второй ступени. Ступень тоже была скальная, но круче и более чем вдвое выше первой. Путей обхода не было, надо было брать её в лоб.

В 1980[1] году китайская экспедиция закрепила на наиболее трудном участке скалы легкую альпинистскую лестницу. Она была повреждена недавней бурей, и индийские альпинисты и их шерпы закрепили на её месте другую лестницу. Я был уверен в необходимости лестницы. Кто-то может лезть и по лестнице, не так ли? В моем понимании она уменьшала неприступность второй ступени.

Фактически, лестница, о которой я думал, как о доброй помощнице, сама была проблемной.

У подножья второй ступени случилось два неожиданных события. Мои литровые бутылки с соком, приготовленные с большим трудом из натопленного снега в лагере 6, замерзли полностью, даже бутылка, которую я держал у тела, под пуховкой, стала куском льда. Тогда я не придал этому значения. Позднее я вполне осознал серьёзность этого происшествия.

Ал тоже проверил свои бутылки. Результат был тем же. Теперь ни у кого из нас весь день не будет ни единой капли жидкости. В таком случае более опытные высотники могли бы повернуть назад.

Другой неожиданностью была просьба Ала, который наклонился ко мне и сказал:

— Открой мой рюкзак и установи кислород на четыре литра в минуту. Он повернулся ко мне спиной. Я снял рукавицы, расстегнул застежки рюкзака и добрался до регулятора. Это была трудная кропотливая работа в недрах рюкзака. Я перещёлкнул регулятор до цифры четыре и закрыл рюкзак.

Теперь Ал стал получать вдвое больше кислорода. Я понимал его желание увеличить подачу кислорода перед схваткой со второй ступенью, но даже в этом случае его просьба удивила меня. Мы оба знали об опасности подачи слишком большого количества кислорода. Чем на большее потребление кислорода настраивается ваш организм, тем хуже ему придется, когда он закончится.

— Всё. Поставил на четыре, — прокричал я ему. Мимоходом я подумал, что по движению Ала чувствуется, что он испытывает нечто большее, чем просто усталость. Возможно, ему значительно тяжелее, чем он делает вид?

Признаком нашей растущей дезориентации было уже то, что никто из нас не подумал сбросить с себя по два литра замерзшей жидкости. Теперь мы лезли с двумя лишними килограммами на спине самый трудный скальный участок на северном маршруте.

Первые шесть метров оказались довольно простыми. Я протиснулся через тесный обледенелый камин, который выводил наскальный выступ со снежным наддувом. Для облегчения подъёма я использовал жумар, продвигая его по верёвке на всю длину руки, затем поднимался вверх до места его крепления к верёвке. Кто-то провесил новую 9-ти миллиметровую верёвку в этой нижней части, и это значительно облегчало подъём.

Альпинистские кошки скребли по скалам, как когти настоящей кошки, которая старалась забраться на дерево. Затем нужно было сделать большой шаг вверх. Я уперся ногой в волнистую поверхность выступающей скалы справа, и, кляня кошки, постарался перейти на выступ, ведущий к лестнице.

Я остановился, чтобы восстановить дыхание. Удары сердца посылали приливы крови к голове, пульс никогда прежде не был таким частым, как сейчас. Дыхание было диким и фактически неподконтрольным. В какой-то момент я панически подумал, что кончился кислород. Затем понял, что слышу шипение газа, и приказал себе успокоиться.

Я стоял примерно на том месте, где Мэллори и Ирвина последний раз видели живыми, наблюдая за ними в телескоп с Северного седла. Их восхождение 1924 года, возможно, было самым тяжелым и самым замечательным в довоенной истории штурма Эвереста.

Для них не было лестницы на второй ступени. Если они пытались её пройти, то возможно один из них сорвался, утащив за собой партнера. Раньше меня всегда охватывал ужас, когда я представлял такой финал. Теперь меня не преследовало воображение смертельного срыва с этого самого опасного места на всем маршруте.

Мой друг — лестница был следующим препятствием. Раньше я представлял, что она прочная, но, положив на неё руку, я почувствовал, что она болтается но стене, на которой закреплена.

Я полез вверх. Первая проблема была связана с кошками. Металлические зубья цеплялись за ступеньки или скребли по скалам, мешая мне правильно поставить ногу на лестницу. Зашоренный своими очками, позволяющими смотреть только вперед, я не мог посмотреть вниз и контролировать правильность постановки ног, которые приходилось ставить на ощупь.

Мое дыхание снова участилось, увеличилось количество влаги, выходящей через зазор в маске, которая замерзала внутри очков. На половине пути по лестнице я был почти ослеплен из-за этого и сдвинул очки на лоб, чтобы что-то видеть. Нас предупреждали об опасности снежной слепоты, но я чувствовал, что могу рискнуть в эти критические минуты.

Лестница качалась как пьяный и клонилась влево, держась за непонятно какие крюки и верёвки. Требовались большие физические усилия, чтобы цепляться за неё.

Мои рукавицы из гортекса были беспомощны и неуклюжи в этой ситуации. Я с трудом мог сжать их, чтобы уцепиться за ступеньки. Начав лезть в рукавицах, я затем снял их, что почти наверняка должно было привести к обморожению пальцев от контакта с металлом на морозе.

Лестница оказалась не очень дружественной. Но надо было её пройти, а заодно и вторую ступень, как можно быстрее.

Дойдя до последней ступеньки, я оцепил дальнейший маршрут. Он оказался нелёгким. Оставалось перенести тело на выступ, который и означал конец второй ступени. Для этого я должен был прицепиться к одной из прогнивших верёвок, привязанных к петле, закрепленной за сомнительное основание. Затем, за неимением опоры для ног, мне надо было забить в склон почти все зубья кошек, и плавным движением, как шимпанзе, уйти направо.

Внизу, в базовом лагере, я собирался отснять Брайана, когда он будет проходить это место. Теперь, шесть недель спустя, это казалось неуместной шуткой. Во-первых, у Брайана не было никаких шансов здесь оказаться, во-вторых, мысль о съёмке в этом гиблом месте была бы последней, которая могла бы прийти мне в голову. Это был чистейший эксперимент на выживание.

Стараясь сдвинуться, я понял, что наступает критический момент, когда моё тело будет уже не на лестнице, но ещё и не на выступе. Чтобы завершить прохождение второй ступени, мне придется, хотя и доли секунды, висеть над северным склоном на руках.

Я попробовал — не получилось. Держась за лестницу, я спустился на несколько ступеней, чтобы немного отдохнуть и восстановить дыхание. Без достаточного снабжения кислородом мои мышцы уставали очень быстро. Инстинктивно я почувствовал, что ещё одна, возможно, две попытки ослабят меня настолько, что я должен буду отступить.

Прошло несколько минут, прежде чем моё рвущееся из груди дыхание восстановилось до приемлемой нормы. Я попытался снова и на это раз успешно. Затащив себя на выступ и пройдя несколько метров по скалам, я оказался наверху.

С этой новой точки на гребне вершинная пирамида впервые была видна полностью. Мы вчетвером подождали, пока Ал пройдет вторую ступень, и двинулись дальше.

Весь следующий час был хорошим для нас, мы постепенно проходили смешанные участки, состоящие из снега и скал. Я останавливался несколько раз, чтобы пофотографировать, но на пятом или шестом снимке аппарат повёл себя несколько странно, забарахлили перемотка и автоматическая шторка. На седьмом снимке «Олимпус» встал полностью. Теперь я остался только с SLR-камерой, так как мой Nikon F3 умер от холода ещё в четвертом лагере.

Проклиная своё невезение, я расстегнул комбинезон и засунул аппарат под флиску в надежде, что тепло моего тема вернет его к жизни. Затем я вы тащил восьмидолларовую пластиковую «Фан камеру», которую я купил в Катманду, и понял, что эта игрушка теперь моё единственное средство добычи кадров. На обёртке красовалась бронзовая женщина в бикини с пляжным мячом. Чувствуя себя в высшей степени нелепо, я уставился в видоискатель (по сути просто дырку в пластике) и сделал первый из двенадцати допустимых снимков.

Поломка камеры вернула старый ночной кошмар: разве может видеокамера работать на ветру при -40 °C. Пару раз я оборачивался на гребень, откуда мы пришли. Ал в ярко красной ветровке плелся вдалеке. В моем изголодавшемся по кислороду мозгу все ещё что-то срабатывало. Ал не просил меня переключить регулятор обратно на два литра в минуту.

Он все ещё шёл на четырех литрах в минуту и отставал всё дальше и дальше. Дважды мы ждали, пока Ал догонит нас, и затем подошли к третьей ступени, где и остановились на отдых.

Третья ступень не так трудна, как первые две, но она расположена выше. За ней идет крутой лавиноопасный ледовый склон вершинной пирамиды, скальный траверс и затем предвершинный гребень.

Осторожно вбив пятки в лёд, чтобы не поскользнуться, я снял рюкзак. Испытывая жажду, я вытащил из-под комбинезона бутылку с водой в надежде, что она чудесным образом оттает. Естественно, она была тверда как камень, что ещё может произойти с водой при такой температуре?

Осознав, в конце концов, довольно поздно, что глупо нести две бутылки со льдом, я положил их у подножья третьей ступени, рядом с брошенными кислородными баллонами. Всё-таки, на два килограмма меньше нести.

Ал отдыхал в расширении на гребне. Я вытащил камеру и отснял его, лежащим на спине. Недалеко находился труп второго погибшего индийского альпиниста, — ни боль, ни горе не отражались в его замерзших чертах. Я испытал шок, когда мы переступали через погибшего альпиниста. Теперь присутствие здесь трупа не вызвало у меня чувства удивления — верный индикатор того, что моя голова была занята другими мыслями. Вскоре Ал присоединился к нам, и теперь мы обсуждали последнюю стадию восхождения. Лакра все больше беспокоился о погоде. Ветер усилился, и снег, летящий с гребня, закрыл всю видимость на юге. Зловещий вой сильного ветра стал заполнять все пространство.

Вслед за шерпами я поднялся на третью ступень, и мы подошли к крутому льду предвершинной пирамиды. Если теперь все пойдет хорошо, возможно, через два часа мы будем на вершине.

Когда мы прошли одну верёвку, Лакра потянул меня за руку и, перекрикивая ветер, спросил:

— А где Алан? Его не видно.

Я оглянулся и увидел, что Лакра прав. Ал ещё не появился на вершине третьей ступени.

Каждая минута ожидания ставила наше восхождение под угрозу. Погода все больше и больше портилась. Шерпы смотрели на меня, ожидая решения. Оставить ли нам Ала там, где он есть, и надеяться, что кислорода ему хватит? Или вернуться назад и посмотреть, что с ним.

Все возможные сценарии развития событий промелькнули в моей голове, как в немом кино. Я не допускал, что с Алом может что-то случиться. Я был в смятении.

Минуты три, четыре, которые казались нам вечностью, мы смотрели на обдуваемую ветром глыбу, которой была отмечена вершина третьей ступени. Ветер не на шутку разгулялся на снежном склоне, заставив нас отворачиваться от его порывов.

Мой мозг мучительно старался разобраться в ситуации, и, к счастью, нескольким синапсам в нём удалось соединиться. Я перебрал все варианты и пришел к выводу, что с Аланом — альпинистом такого класса ничего не может случиться. У него есть запасной баллон с кислородом и кончиться он не может, Скорее всего. Ал просто отдыхает или поправляет снаряжение и пойдет за нами в своем темпе.

Остановка грозила обморожением пальцев ног. Когда я шевелил ими в своем пластиковом ботинке, то чувствовал, что они немеют. Мои руки впервые тоже стали замерзать.

Внутри меня созрело решение.

— Пошли, — сказал я Лакре.

Мои слова унёс неожиданный порыв ветра. Чтобы лучше слышать, Лакра приблизился ко мне. Не утруждая себя снова криком, я показал наверх в направлении вершины. Он кивнул и указал на запястье, давая понять, что мы выбились из графика. Я затянул антапку ледоруба и двинулся вслед за шерпами по крутому льду

Тоненький голос внутри меня выражал слабый протест: не вернуться ли и проверить? Может с Алом случилась какая-то беда? Может быть, его кислород замерз или сломалась кошка, или вылетел крюк на третьей ступени?

Я остановился отдышаться и снова посмотрел вниз. Ал до сих пор не появился. Я продолжал лезть вверх.

Затем снова пришла на ум железная логика, уничтожающая тлеющие угли сомнений. Он всегда идет своим темпом. Он взошел на К-2. Возможно, он просто остановился по нужде. Может быть, он хочет зайти на вершину в одиночку.

Прошли ещё три верёвки по ледовому полю. Я снова оглянулся назад. Никого. Я продолжал двигаться к скалам, отмечающим конец треугольника. В этот раз я не оглянулся.

Я пересёк следующую невидимую линию на снегу, совершив одно из тех усилий, которые были выпущены из клетки внутри меня с самого седла, но теперь находящиеся под полным контролем. Я так страстно хотел взойти на вершину, что повернулся спиной к Алу, что бы с ним не случилось.

В последний час непреодолимое желание взойти на вершину мира стало единственным смыслом моего существования. Оно погасило во мне чувство заботы о товарище, притупило способность сомневаться в своих собственных действиях и превратило меня в робота, запрограммированного шаг за шагом продвигаться к намеченной цели.

Вершинная лихорадка завладела моей душой и телом и теперь открыла во мне приток новых сил. Вдруг я почувствовал, что иду вверх без всяких усилий и вынужден был остановиться только потому, что шерпы впереди меня шли медленнее. Даже в своем дезориентированном состоянии я был удивлён, откуда взялась во мне эта нахлынувшая волна энергии.

Я был уверен, что с этого момента моему организму предстоит работать почти до изнеможения.

Что же на самом деле двигало меня на самую высокую точку мира?

Шерпы устали. Стремительный шаг Лакры замедлился, напоминая разряженную батарейку. В начале снежной пирамиды они отдыхали через пять-шесть шагов. Пройдя четыре верёвки, им уже приходилось останавливаться через один-два шага.

Высота 8750 метров. Осталось набрать всего сто метров по вертикали.

Снежник вздымался аркой даже круче, чем в моем представлении была вершина, но, вместо того, чтобы продолжать подниматься вверх по нему, как я предполагал, Лакра пошёл снова к скалам, расположенным сбоку от последней преграды.

Мое сердце ёкнуло. Еще скалы, опять идти по ним в кошках.

Действительно, когда я детально просматривал маршрут по льду, то увидел, что верхняя часть его, видимо, лавиноопасна. Свежие следы лавины — блоки льда размером с автомобиль были разбросаны неподалеку. Подъём по скалам был безопаснее. Если слово «безопасный» здесь вообще уместно.

В начале подъёма был траверс по узкой полке, образовавшейся в разрушенных скалах. Я пристегнулся к верёвке, которая, казалось, висела здесь десятилетия, и осторожно пошёл вдоль неё, перенося правую ногу как можно дальше, чтобы не зацепиться ею за левую. На середине, примерно через пятьдесят метров, полку преградил выступ, потребовавший тонкого балансирования, чтобы перенести тело с одной его стороны на другую. На этом месте была оставлена верёвка. Ветер измочалил её на одиночные пряди, по толщине и прочности сравнимые с шерстью для вязания. Маловероятно, что она сможет задержать падение.

Я рассмеялся над тем, как сучил обутыми в кошки ногами, готовясь к движению.

Под нами зияла пропасть. Мы траверсировали склон и теперь находились почти точно под вершиной, гораздо правее великого кулуара. «Живые камни», которые мы неизбежно спускали вниз при движении, теперь не прыгали вниз, как раньше, а моментально исчезали из виду в пропасти. Прижимаясь к скале, как можно сильнее, и скользя по ней лицом, я напряженно, двигаясь по сантиметру, обогнул препятствие и затем остановился, глотая воздух. Только тогда до меня дошло, что весь маневр я выполнил на задержанном дыхании, и волна темноты, желание упасть в обморок пронеслись внутри меня, пока я стремился снабдить кислородом свой организм. Успокоившись, я пошёл дальше по разрушенной полке. Я думал, что иду быстрее шерпов, но они уже повернули за угол и исчезли из вида.

В конце траверса крутизна маршрута резко увеличилась, перейдя в ряд полок, похожих на те, с какими мы сталкивались на некоторых ночных участках. Насколько было возможно, я шёл на руках, с упрямством не доверяя свой вес зубьям кошек.

В одном месте мой карабин запутался в старых верёвках и поймал меня на ходу. Я свалился на выступ и ловил равновесие, пока не освободил карабин и не продолжил движение.

После двадцатиминутного лазания мы оказались на верхних снежниках предвершинной пирамиды, удачно проскочив лавиноопасный участок и набрав около пятидесяти метров высоты.

Пока мы совершали обход, ветер снова усилился. Снежный гребень и горизонт над нами были скрыты за облаками рожденного в воздухе льда. Переменчивый ветер дул непредсказуемыми порывами. Наверху вид был предельно устрашающий, огромные массы частичек льда закручивались, как миниатюрное торнадо, выше которого, я предполагал, была вершина, всего в двадцати метрах крутого льда над нами.

Мы нашли некое подобие укрытия с подветренной стороны нависающей скалы, чтобы перевести дух перед решающим рывком. Так близко к вершине — я с трудом сдерживал себя от нетерпения.

Волна паранойи охватила меня, мы были всего в нескольких минутах от вершины — что, если она ускользнет от нас в последний момент?

Лакра посмотрел на часы и затем обратился к Джайалтсену. Я не слышал его слов, но в уже параноидальном состоянии я подумал, что они говорят о том, как опасен ветер на вершине, и что надо возвращаться назад.

Затем, я понял, что моя паранойя есть ничто иное, как коварное начало горной болезни, первым признаком которой часто являются нереальные мысли. С того момента, как я вышел из палатки, прошло восемь часов, и все это время у меня во рту не было ни капли воды. Мой организм был опасно обезвожен.

Лакра шёл очень медленно, за ним шли Джайалтсен и Мингма, я замыкал шествие. Здесь не было перил, и я следил за тем, чтобы вбить в лёд как можно больше зубьев кошек. Я вытащил свою пластиковую камеру и сделал вертикальный снимок трех шерпов в момент отдыха.

Я никогда не думал, что вообще бывают ложные вершины. А она была. Взойдя наверх снежника, я был крайне удивлен тем, что увидел впереди. Вместо короткого последнего участка, как я себе представлял, мы стояли у основания финального гребня с огромными выступающими карнизами и настоящей вершиной в конце. Между нами и вершиной простирались надутые ветром и нависающие над стеной Канчунг американские горки льда.

Из-за эффекта перспективы или эффекта кислородного голодания гребень казался огромным, а до вершины километры пути. Ветер дул очень сильно. Флаг развевался, и мы шли сквозь него.

Затем я нашел ключ, который открыл мне истинную протяженность гребня— гирлянду молитвенных флагов, закреплённую на вершине. Я мог отчетливо различить индивидуальные особенности цветного шелка.

Вершина была всего в нескольких сотнях метров от нас.

Я встал позади Лакры, и мы стали преодолевать волны льда. Справа от нас гора обрывалась на 3000 вертикальных метров, открывая неограниченный обзор на сказочный пик Пумори (7165 м) и другие северные стражи Гималаев. Позади них лежит бесплодное коричневое Тибетское плато, где кривизна земли отчетливо видна.

Слева, со стороны Канчунга, ничего не было видно, только белые флаги, срывающиеся с гребня. Ни следов ног, ни отметин от зубьев кошек. Мы выбрали подход справа, где виднелись скалы, и опасность ступить на нависающий карниз была меньше.

Я ещё раз вытащил камеру и снял Лакру, идущего с опущенной головой на фоне гигантского носа вершины перед ним.

Услышав щелчок сработавшей пластиковой камеры, я снова стал беспокоиться: сработает ли видеокамера на вершине? Решить проблему фильма можно было единственным путем — получить снимки с вершины. У меня и раньше бывало, что в критический момент отказывала камера, и я шептал беззвучную молитву, чтобы все сработало.

Затем я подумал, что без Ала эпизод на вершине вообще потеряет выразительность. После отказа Брайана идти на гору фильм был переориентирован на Ала и на шарф Далай Ламы, который он обещал занести на вершину.

Я ещё раз обернулся в надежде увидеть Ала, но безрезультатно. Тогда я решил все делать последовательно, сначала взойти на вершину, а потом думать о фильме.

Странно, но казалось, что ветер стихает по мере нашего приближения к вершине, хотя флаг развевался, как обычно. В начале гребня мы были изрядно побиты порывами ветра, достаточными, чтобы заставить буквально распластаться на нём, чтобы не быть сдутыми. Теперь, когда мы делали последние шаги на вершину, ветер магическим образом прекратился.

Я взялся рукой за шест и тащил себя на вершину мира. К моему удивлению, у меня текли слезы, я плакал впервые после детства.

Я оглянулся — Мингма и Джайалтсен поднимались за мной, но по-прежнему, не было видно Ала. Мы были вчетвером на вершине, и здесь места больше не было. Сформированная преобладающим западным ветром, вершина имеет размер, примерно, с бильярдный стол, и уходит крутыми склонами на север и юг, выступая карнизом на восток.

Лакра снял верхние рукавицы и в шутку покачал моей рукой вверх и вниз. Мы все пожали друг другу руки и прокричали невнятные поздравления.

Мое воображение поднялось на недосягаемую высоту. Даже, несмотря на то, что нас окружали другие восьмитысячники, такие как Лхоцзе, Нупцзе[2], Эверест был вне конкуренции, он полностью доминировал над всем.

Но всё же, вид был неполным, на востоке горизонт на треть был закрыт вздымающимся облаком из ледяных кристаллов, формирующих флаг. Вблизи флаг обладал гипнотическим свойством. Наблюдая за облаком ледяных кристаллов, я скоро понял, почему на вершине так тихо. Ветер ударяется о северную сторону, затем завихряется подобно гигантскому ротору над нашими головами, прежде чем снова обрушивается на стену Канчунг.

Я поставил одну ногу на южный склон, а вторую на северный, уселся верхом на вершинный гребень и воткнул свой ледоруб как можно глубже в снег. Фактически я сидел точно на границе, отделяющей Китай от Непала.

Передо мной был вершинный сделанный из сплава шест, украшенный разноцветными молитвенными флагами и шарфами. Я наклонился к нему, где были какие-то забавные, гоже из сплава, панели, возможно, это были отражатели от прошлой высотной топографической съемки, и два оранжевых пустых кислородных баллона.

Зная, что запас кислорода тает с каждой минутой, я извлёк видеокамеру у Мингмы и достал из своего рюкзака литиевую батарейку. Мне пришлось снять рукавицы, чтобы подключить её. Затем, затаив дыхание, я щелкнул выключателем. Подняв очки на лоб, я посмотрел в маленький, размером с почтовую марку, видоискатель, и там, как это и должно было быть, была картина, которую я с нетерпением желал увидеть.

Камера работала превосходно. Я нажал на запись и увидел, как замигала красная лампочка REC. Эврика! Съёмка на Вершине Мира!

Все ещё сидя, я начал с двух широких панорам, охватывающих вид от покрытого облаками массива Лхоцзе до трех шерпов. Затем я приблизил и дал крупным планом Лакру, который связывался с базовым лагерем по рации.

Когда Лакра закончил разговор, он передал рацию мне. Я отложил камеру, чтобы взять уоки-токи, и услышал восторженный крик Джайалтсена. Посмотрев по направлению его вытянутой руки, я увидел Ала, идущего к нам по предвершинному гребню.

Я обменялся несколькими словами с Барни и тут услышал восторженный голос Брайана, идущий из рации.

— Мэтт? Мы тут все изволновались внизу. Не забудь сказать несколько слов для Далай Ламы.

Внезапная мысль осенила меня.

— Уверен. Кис все снимает с вашей стороны.

— Кис как раз сейчас делает это.

— Отлично.

Я вернул уокн-токи Лакре и снова взял камеру. Это было здорово. Я смогу отснять, как Ал появляется на вершине и затем его разговоре Брайаном. На другом конце, в базовом лагере Кис снимет другую половину разговора, и мы сможем смонтировать уникальный репортаж с вершины.

Держа камеру, как можно устойчивее, я направил её на Ала, который медленно тащился к нам. Как и мы, через каждые несколько шагов он останавливался, чтобы отдышаться. Было видно, что ему пришлось нелегко. Мое сердце рвалось из груди и не только от недостатка кислорода, эти несколько мгновений съемки были восхитительными, самыми волнующими в моей жизни. Я сидел на вершине Эвереста и снимал фильм о том, как одни из лучших альпинистов мира преодолевает последний снежник на пути к этому священному месту.

Здесь не было наигрыша, это был кадр, делающий фильм об Эвересте, мой фильм об Эвересте, особенным, в котором зритель становился участником событий.

Осознав это, я не ограничился общим планом, я приблизил ноги Ала, бьющие ступени на склоне, и несколько секунд держал на них камеру. Затем я зафиксировал его и приблизил лицо, на котором чётко были видны сосульки на кислородной маске.

Когда Ал преодолевал последние несколько метров, я снова дал общий план и заснял, как шерпы поздравляли его.

— Молодец, Ал. Мы сделали это! Всё-таки сделали. Мы на вершине мира.

Ал остановился и глубоко вздохнул. Его плечи были опущены, он казался предельно изможденным, но речь его была связной. Лакра вручил ему рацию.

— Брайан, вы меня слышите? Я на вершине. Я на вершине и шарф Далай Ламы со мной.

— Это ты, парень из Йоркшира? Как ты это сделал? — Рокочущий голос Брайана несся по радиоволнам.

— Я в базовом лагере. Ты видишь меня? Я машу тебе.

Ал повернулся и посмотрел вниз на ледник Ронгбук. Расстояние было столь огромно, что мы не могли различить даже монастырь, не говоря о крошечных палатках, до которых было добрых шестнадцать километров.

— Не совсем. Но я могу представить.

— Мы все очень гордимся. Вы оба настоящие герои, и шерпы тоже. Возвращайтесь целыми и невредимыми и не забудьте помолиться о мире во всем мире за Далай Ламу! Не забудь. «О мане падме хум».

Ал вернул рацию Лакре и размотал шарф на шее. Когда шерпы поняли, что он собирается делать, раздались приглушенные возгласы восхищения. Ал определил середину белого шелка и привязал шарф к вершинному шесту, оставив концы свободно развевающимися на ветру.

Он прочел короткую молитву о мире, как просил его Брайан.

Я долго удерживал шарф в объективе, затем передал камеру Алу, чтобы он отснял наш короткий разговор с Брайаном по рации. Я поблагодарил его за тот импульс, которым он запустил экспедицию, и фильм. По крайней мере, это идея Брайана собрала нас здесь, и я не хотел, чтобы он думал, что мы забыли об этом.

Осталось сделать кадр крупным планом, в котором мы все на вершине. Ал взял камеру, отступил метров на десять вниз по гребню и сфокусировал её там. Когда камера пошла, мы, радуясь, замахали в воздухе ледорубами. Все. Работа сделана.

— Пора валить отсюда.

Мы провели на вершине почти пятьдесят минут, больше чем кто-либо из нас предполагал. Кислорода оставалось мало.

Мы поспешно сделали фото, меня сняли с пластиковой камерой, которая до сих пор успешно работала. Казалось, что температура решительно падает, возможно, это ощущение возникло из-за долгого пребывания без движения на вершине. Мои руки и ноги замерзли и начинали неметь. Пора было идти.

Вдруг я вспомнил о рождественском пудинге, который с любовью приготовила моя мама, и который я сохранил для этого драгоценного случая. Мне понадобилось немного времени, чтобы найти его на дне рюкзака. Фольга немного порвалась в пути, по, тем не менее, пудинг хорошо сохранился. Я удалил верхнюю часть обертки и взял большой кусок.

Он был замерзшим и потому твердым как гранит. Раздосадованный тем, что я занес на высочайшую гору лишних бесполезных полкилограмма веса, я чуть не сбросил пудинг вниз со стены Канчунг.

Но как я объясню это своей маме?

Рискуя серьёзно повредить зубы, я пытался символически отгрызть изюминку, затем спрятал пудинг до лучших времен обратно в рюкзак. Бросив последний долгий взгляд на Непал, мы начали спуск в лагерь 6.

***

Для меня спуск стал самой изматывающей нервы частью этого кошмара. Проведя последние пятнадцать часов в холоде и без отдыха (и совсем без сна последние тринадцать часов), я боролся с предельным утомлением. Необходимость лезть выматывала последние силы больше всего. Мы целых четырнадцать часов, весь день восхождения, были без воды, и это означало, что Ал и я были на грани тяжелой горной болезни, угрожающей воспалением легких и отеком мозга. Кроме того, для меня теперь становилось неизбежным обморожение.

Спускаться всегда опаснее, чем идти вверх. На спуске не видно, куда наступать, что делает вероятность срыва намного больше, чем при подъёме. Проклятые кошки лязгали по живым замерзшим скальным плитам, я несколько раз был близок к срыву в пропасть глубиной 3000 метров.

Шли часы, мы преодолели третью и вторую ступени, прошли мимо тел индийских альпинистов и затем спустились по верёвке с первой ступени. Траверс осыпных полок казался бесконечным. Если на подъёме гора казалась чертовски большой, то на спуске просто невероятно огромной. Готовясь к спуску на «восьмёрке» на одном из вертикальных участков, я сосредоточился на технической части и умудрился потерять равновесие. Меня качнуло «маятником», я сильно ударился коленом о скалу, и думаю, что пару секунд был без сознания.

Трое шерпов наблюдали снизу, не в силах помочь, как я неуклюже болтался на верёвке, ругаясь от боли. Мое падение задержал ледовый крюк, закрученный над скалой. Я не знаю, кто его закрутил, но, тем не менее, он сослужил добрую службу. Через несколько минут, я вышел из затруднительного положения и смог продолжить спуск.

Мы останавливались на отдых все чаще и чаще. Каждый раз, когда я садился, мои глаза слипались, и сознание погружалось в манящую темноту сна. Затем следовала красная тревожная вспышка, и я заставлял себя вставать и идти дальше. Все чаще мой мозг забирался в самые отдаленные уголки воображения, и я не помню, как Ал обогнал меня на гребне и ушел вперед.

Шерпы шли быстрее нас, и пришли в лагерь 6, по крайней мере, на час раньше. Последняя часть чертовых желобов «жёлтого пояса» измотала мои последние силы, и, думаю, только сила гравитации влекла меня вниз. Ал оставался со мной на всем пути, поджидая меня в конце каждой верёвки.

Последние сто метров до лагеря 6 отняли у меня примерно час. Где-то на спуске мой кислородный баллон опустел, но я слишком устал, чтобы заметить это.

Когда мы пришли в лагерь, тревожные сигналы моего сознания взывали к вниманию. Пульсирующее биение в черепе посылало сигналы опасности, говорящие о том, что если я не попью, то вероятно потеряю сознание или впаду в кому. Проблема была в том, что моё тело было абсолютно разбито, и я был не в состоянии включить горелку.

Только что из лагеря 5 подошел Саймон. У него с собой не было питья, и он выглядел предельно уставшим. Он вяло пожал Алу руку и затем осел на землю. Я спросил его, не смогут ли шерпы приготовить чай, но он этого не знал. Ал покричал в сторону палатки шерпов, но ответа не последовало. Кое-как я снял свой рюкзак и заполз в убогие внутренности палатки. Ал был рядом.

— Помогите мне, Ал, я теряю сознание. Растопите эту чертову печку, или у меня возникнут серьёзные проблемы.

Ал, сам чуть живой, начал этот утомительный процесс. Я чувствовал, как на меня накатываются всепоглощающие волны черноты, но изо всех сил боролся с ними, чтобы не терять сознания. Затем послышались шаги. Это был Сандип, он тоже пришел из 5-го, и выглядел как выжатый лимон, в точности как Саймон. Он слегка покачивался, опираясь на свой ледоруб.

— У вас есть сок? — спросил я у него.

Он стащил кислородную маску и что-то пробормотал. Я увидел раздутую бутылку из-под воды, привязанную к ремню. У меня хватило сил произнести ещё одну фразу.

— Мне надо попить, Сандип. Я не выпью всю, но мне надо немного, иначе мне конец.

Это то, что я пытался сказать, но получился набор невнятной тарабарщины. Однако Сандип понял и протянул мне бутылку. Я выпил одну треть содержимого и передал бутылку Алу, который тоже попил.

Через полчаса мы пили первую чашку тепловатой воды из растопленного снега. Вот тогда я, наконец, поверил, что выжил.