Отправляемся выручать арьергард

Отправляемся выручать арьергард

Двадцать четвертое мая. Выступили к селению Бадзуа; за четыре часа прошли 16 км.

Эмин-паша выступил еще раньше нас по нашей новой дороге и стал со своим отрядом в 3 км от озера. Поставив новых носильщиков из племени мади по местам в колонне, наш авангард выступил из лагеря в 6 часов 15 минут утра и пошел на запад. Через полчаса мы поравнялись с суданскими солдатами паши, выстроенными в линию по одной стороне дороги. Они отдали нам честь, паша еще раз выразил свою горячую благодарность и простился с нами.

В конце новой дороги двадцать один носильщик-мади вдруг вышел из рядов, и они, быстро убегая от колонны, скрылись к северу. Я отделил четырнадцать человек своих и послал их уведомить пашу о случившемся, между тем как мы сами продолжали путь к Бадзуа. Не доходя одного километра до деревни, опять произошло замешательство – восемьдесят девять мади убежали целой толпой, да еще, убегая, осыпали наш арьергард своими стрелами. Доктор, полагая, что начинается нападение на его маленький отряд, выстрелил из ружья и убил наповал одного из мади, что заставило остальных дезертиров бежать еще сильнее. Остальных девятнадцать человек – из ста тридцати – удалось удержать.

Пришлось посылать к паше еще гонца с дополнительными известиями о событиях в походе.

Отойдя километров восемь от лагеря при Нсабэ и размышляя обо всем случившемся в течение последнего месяца, я остановился взглянуть на юго-восток, как вдруг бывший при мне мальчик обратил мое внимание на гору, будто бы покрытую солью. Тогда я в первый раз заметил на горизонте нечто вроде великолепного облака совершенно серебряного цвета, очертаниями и размерами похожего на громадную гору, покрытую снегом. Разглядывая его форму, я был поражен темно-синим цветом его основания и тут же подумал, что с этой стороны опять будет буря. Но так как это облако приходилось как раз в промежутке между восточным и западным плоскогорьями, мне пришло в голову, что это вовсе не подобие горы, а настоящая огромная гора, вершина которой увенчана снегами.

Я велел сделать привал, внимательно рассмотрел гору в подзорную трубу, вымерил ее направление по компасу и нашел, что она находится под 215° по магниту. Тут только я догадался, что это должна быть Рубензори, та гора, о которой два невольника Кавалли рассказывали, будто она покрыта каким-то белым металлом или веществом, твердым, как камень.

Эта великая гора очень явственно была нам видна в течение двух часов, по мере того как мы подходили ближе к Бадзуа, расположенной у подошвы плато; высокие стены западного плоскогорья заслонили ее от нас.

Об этом открытии я тоже написал Эмину, посылая ему второго гонца с дороги. Чем больше я об этом думаю, тем удивительнее мне кажется, что до сих пор ни Беккер, ни Джесси, ни Мэзон, ни Эмин-паша не видели этой горы.

Джесси-паша первым плавал кругом всего озера Альберта: он спустился на пароходе вдоль западного берега к югу и, обогнув южный берег, продолжал плавание вдоль восточного берега к северу. Следующий затем исследователь был Мэзон-бей. Он отправился в 1877 г. по следам своего предшественника с целью произвести астрономические съемки местности, чего Джесси-паша не был в состоянии сделать. Одиннадцать лет спустя Эмин-паша опять ходил на пароходе до самой южной оконечности озера, осведомляясь о белых людях, которые должны были появиться у этих южных берегов.

Если эта снеговая гора так хорошо видна с приозерной равнины, не может быть, чтобы с самого озера она не была видна еще лучше, и нужно только удивляться тому, что ни один из упомянутых людей не видал ее. Беккер даже упоминает, что когда смотришь в эту сторону в «самую ясную погоду», глазу только и представляется необъятная даль самого озера.

Джефсон и Пэрк во время перенесения вельбота от Кавалли к озеру доносили, что видели снег на горе; Пэрк спрашивал меня, указывая на небольшую горную цепь Уния-Кавалли, возможно ли, чтобы на подобных холмах встречался снег. Так как высшая вершина этой цепи никак не больше полутора тысяч метров над уровнем моря, я отвечал отрицательно, но доктор положительно утверждал, что сам видел снег. Тогда я ему объяснил, что в экваториальном поясе потребна высота не менее 5 000 м для того, чтобы дождевая вода могла обратиться в постоянный снег; что в тропических странах даже и на умеренных высотах случаются бури с градом и снежные метели, наносимые холодным ветром, но подобные явления в этих широтах до крайности скоротечны, и тропические воды, равно как и тропическая почва, настолько нагреты, что ни град, ни снег на них не может продержаться более нескольких минут.

Когда мы стояли лагерем в Бунди на самом гребне плоскогорья, в виду Уния-Кавалли и всех остальных вершин, нигде кругом не видно было ни одной горы выше 2 000 м над уровнем моря.

Принимая во внимание эти обстоятельства, становится очевидно, что только при совершенно особом состоянии атмосферы возможно рассмотреть эту гору, которая отсюда должна быть, по-моему, в 110 км. При обыкновенном состоянии воздуха хорошо видны ближайшие предметы, т. е. на расстоянии 15, 20 и 30 км, но при чрезвычайной влажности здешних мест в солнечный день из нагретой земли поднимается такая масса паров, что за 50 км все уже окутано туманом, сквозь который не может проникнуть человеческое зрение.

По временам, однако же, сильные течения ветров разгоняют туманы, и тогда глазам нашим представляются такие предметы, которые мы до тех пор не видели, и очень удивляемся этому. А между тем в декабре, возвращаясь с Ньянцы в форт Бодо, я производил съемку высокой горы с раздвоенной вершиной, будучи в то время на плоском холме близ реки Восточная Итури. Я записал тогда место, с которого видел эту гору с раздвоенной вершиной, и показывал ее Джефсону, И с тех пор, как это ни странно, мне ни разу не удалось больше увидеть ее, хотя я уже два раза был там.

Под вечер мимо нашего лагеря прошел Кавалли с четырьмя сотнями воинов: они идут на помощь Эмину-паше, который намеревается посчитаться с Каба-Реги. Катонза и Мпигва из Ньямсасси также присоединяются к ним и приведут с собой, вероятно, столько же народу.

25 и 26 мая. Дневали в Бадзуа.

Паша отказался от своего плана сделать демонстрацию против Униоро и всех союзников отправил по домам, хотя им и есть за что отомстить Каба-Реги.

После полудня вождь балеггов пришел из своей резиденции с вершин холма Бунди и по секрету сообщил нам, что Кадонго и Музири (последний очень воинственный и могущественный вождь) собрали значительные силы и намерены сообща напасть на нас на дороге между Гавирой и Мазамбони. Ни тому, ни другому мы не подали ни малейшего повода враждовать с нами, если не считать нашей дружбы с их соперниками, что, пожалуй, с их точки зрения, может считаться законным поводом. У меня в наличности только 111 ружей и на каждое из них всего по десяти патронов – и с этим мне нужно пройти 200 км вплоть до форта Бодо.

Если нас атакуют в открытом поле и мы станем отстреливаться, то в несколько минут придем в самое беспомощное положение. Поэтому нужно придумать иные меры. Недаром Томас Карлейль говорил, что как бы ни было тяжело решение, принимаемое нами в минуту крайности, но высшая мудрость состоит в том, чтобы считать его на ту пору наиболее разумным, наилучшим и даже единственно возможным в данную минуту. Поэтому я сам пойду сперва на Кадонго, потом на Музири и, коли понадобится, с честью растрачу свои последние боевые припасы. А может быть, моя смелая выходка перевернет все их планы.

Однако паша не теряет времени: сегодня в полдень явились восемьдесят два новых носильщика под сильным конвоем и трое солдат, специально назначенных служить мне телохранителями. Когда мы принимали людей, каждому занзибарцу поручен был надзор за одним из мади.

В половине третьего часа мы начали взбираться по крутым уступам на вершину плоскогорья; солнце немилосердно жгло нас прямо в лицо, и мы достигли деревни Бунди на краю обрыва только в 6 часов 30 минут вечера, т. е. через полчаса после заката солнца.

Расставив вокруг всего лагеря надежную стражу, я отобрал отряд наилучших стрелков, всего сорок человек, под начальством двух занзибарских старшин, и велел им готовиться к ночному нападению на лагерь Кадонго. Несколько туземных союзников взялись привести наш отряд в ту самую горную деревню, где он теперь находился.

В час пополуночи партия выступила в поход.

27 мая. В 8 часов утра отряд, высланный против Кадонго, возвратился, отлично исполнив свое дело; но сам Кадонго успел убежать, громко крича, что он друг «Була Матари». Ни коз, ни рогатого скота не нашли: деревня, очевидно, случайно была занята шайкою Кадонго, на самом же деле стояла уже пустая.

Мы снова взвалили на плечи свои вьюки и отправились дальше к Гавире. Едва мы успели выступить, как увидели идущую нам навстречу большую толпу людей и впереди всех человека с красным флагом, который издали можно было принять за египетское или занзибарское знамя. Мы остановились, стараясь угадать, кто бы это мог быть, но вскоре узнали Катто, брата Мазамбони, высланного своим вождем приветствовать нас и осведомиться о наших планах. Мы искренно подивились смышлености этих людей, так быстро усваивающих некоторые новые обычаи; не будь у них этого красного флага, мы могли бы принять их за передовой отряд Музири и встретить их очень неласково.

Пригласив некоторых из них остаться и идти вместе с нами, я велел Катто как можно скорее идти назад к его брату Мазамбони и по секрету уведомить его, что так как Музири намеревается напасть на нас по дороге, я сам хочу на него напасть послезавтра на рассвете и ожидаю, что Мазамбони в качестве моего союзника тоже придет мне на помощь и приведет с собою столько народу, сколько будет возможно набрать в течение завтрашнего дня. Катто сказал, что все это можно сделать, хотя времени немного, а расстояния большие. В настоящую минуту мы находились в 10 км от Гавиры, оттуда до Мазамбони еще 20 км, да назад столько же, и кроме того, нужно же сколько-нибудь времени на то, чтобы втайне собрать воинов в количестве, достаточном для поддержания достоинства Мазамбони, и набрать на несколько дней для всех провианту.

Около полудня пришли в селение Гавира. Я предложил вождю вместе с нами ополчиться против Музири, и он охотно согласился.

28 мая. Дневали. Получаем обильные приношения съестных припасов для наших ратных сил, состоящих теперь из 111 занзибарцев, трех белых, шести поваров и мальчиков, 101 мади и трех солдат Эмина-паши, всего 224 человек, помимо нескольких дюжин туземцев, следующих за нами в виде добровольцев.

Через час после солнечного заката явился Мазамбони, и при нем до тысячи воинов, вооруженных луками и копьями. Он расположил свое войско в бататовых полях, на рубеже между округами Гавира и Музири.

29 мая. В три часа пополуночи вы выступили к северо-западу по дороге к Узири; яркая луна освещала наш путь. Впереди шла отборная сотня молодцов Мазамбони, за ней в полном порядке, рядами, следовали остальные; шествие замыкалось людьми из племени Гавиры, которое выставило 500 человек. Согласно требованиям минуты, все хранили молчание.

К 6 часам утра подошли к Узири, и каждый из начальников отдельных частей получил свои инструкции: доктор Пэрк во главе шестидесяти ружейных стрелков занял центр, Катто с воинами своего брата образовал левый фланг, Мпинга и Гавира со своими людьми стали на правом фланге, и атака началась.

Результат оказался в высшей степени комический. Все пастухи в этом краю – вахумы, поэтому пастухи Мпинги дали знать о наших приготовлениях пастухам Музири, пастухи Мазамбони, со своей стороны, поступили точно так же относительно своих сородичей, состоящих на службе у неприятеля; и вот все пастухи погнали свои стада другими окольными путями подальше от Узири. Одни очутились на землях Гавиры, другие в округе Мазамбони в то самое утро, когда вражеские войска вступили в предел Узири; а сам вождь Музири, прослышавший о поражении Кадонго и о том, что на него самого лезет такая страшная сила, позаботился вовремя убрать всех своих так, чтобы они не могли пострадать от нашего нашествия.

Во всем краю не осталось не только ни одной души человеческой, но даже ни овцы, ни курицы; одни кладовые стояли, битком набитые зерном, да на полях повсюду виднелись обильные плантации бананов, бобов, молодой кукурузы, овощей и табаку. Я втайне очень радовался тому, что дело обошлось без кровопролития: цель моя достигнута как нельзя лучше, мы не истратили ни одного заряда из своих скудных боевых запасов, дорога впереди очищена – чего же лучше? Я думаю, что и Мазамбони с Гавирой тоже очень довольны, хотя и уверяют, что для них это очень досадная и прискорбная развязка.

В одной из хижин найден ствол карабина с подвижным курком, и на нем выжжено клеймо: «Джон Клеи?в III, 350». Это, очевидно, осталось тут с тех пор, как побывал Каба-Реги, людей которого Музири порядком поколотил в прошлом году.

Под вечер все воины Мазамбони, числом до тысячи человек, собрались праздновать бескровную победу над Музири и затеяли воинственную пляску. Африканские танцы состоят большею частью из грубых движений, необыкновенных поз и жестов, прыжков и различных странных телодвижений под такт музыки, состоящей из одного или нескольких барабанов. Присутствующие при этом обыкновенно страшно шумят и хохочут, так что это для дикарей такая же веселая забава, как наши безумные вальсы и быстрые пируэты для цивилизованной публики.

Иногда хор становится полукругом, и двое выступают вперед и поют дуэтом с аккомпанементом барабана или рожка, а окружающие в такт хлопают в ладоши; или же вперед выступает солист, фантастически наряженный в петушиные перья, с целыми рядами нанизанных на бечевку пустых тыкв, в которых трещат насыпанные камешки; украшениями служат также мелкие бубенчики и множество нанизанных зубов, человеческих, обезьяньих и крокодильих, заменяющих собою драгоценные камни. Но непременным условием таких игр бывает поющий хор, и чем он многочисленнее, тем, конечно, лучше. Сознаюсь, когда мужчины, женщины и дети начинали петь и голоса их заглушали барабанные удары и непрерывную болтовню и смех толпы, я испытывал живейшее удовольствие, особенно если певцами были люди из племени ваньямвези, – бесспорно, наилучшие хористы африканского материка.

Но вот Катто, брат Мазамбони, повел бандуссумских воинов на ровную площадку и начал строить их в каре. Десяток барабанов различной величины в руках искусных исполнителей стали мерно отбивать такт, производя такой гулкий звук, что его, наверное, было слышно на многие километры кругом. Катто и двоюродный брат его Каленгэ, украшенный великолепными пучками белых перьев, расставили тридцать три ряда по тридцать три человека, стараясь образовать из них как можно более правильный и плотный четырехугольник. У большинства воинов было по одному копью, у некоторых по два, и у всех, кроме того, щиты и колчаны, висевшие через плечо за спиною.

Вся фаланга стояла смирно, упершись копьями в землю, пока барабаны не подали знака. Тогда раздался звучный и низкий голос Катто, запевшего торжественную и дикую песню; дойдя до известного повышения тона, он поднял копье, и в ту же секунду целый лес копий поднялся над толпою; мощный хор подхватил песню, и вся фаланга медленно стала подвигаться вперед. Я сидел на своем складном стуле в расстоянии 50 м от переднего ряда танцующих, но почувствовал, как вокруг меня земля задрожала, словно от землетрясения. Глядя на ноги воинов, я заметил, что они не просто переступают, а каждый раз сильно топают ногой, подвигаясь притом сразу никак не больше десятка сантиметров, так что в их поступательном движении было что-то медленное, но неотразимое.

Голоса усиливались и ослабевали, подымаясь и опускаясь, как волны, и в то же время подымались и опускались копья, одновременно сверкнув в воздухе своими полированными железными наконечниками и так же единодушно падая обратно на землю при мерном и согласном бое барабанов. Все это производилось с такою поразительной точностью и силой, что от дружного топота семидесяти тонн живого мяса сухая и плотная почва глубоко содрогалась. Тысяча голов то поднималась, испуская энергичный вопль, то опускалась вместе со стихавшею мелодией песни. Когда они, подняв голову кверху, с вдохновенными лицами давали волю своим голосам, в этих звуках слышалась такая буря страстей, такая неутолимая ярость, жажда кровопролитных битв, что и души присутствующих наполнялись теми же воинственными чувствами: глаза сверкали зловещим огнем, руки сжимались в кулаки и угрожающим движением поднимались вверх.

Когда же звуки стихали, превращаясь в жалобное журчанье, и головы опускались на грудь, мне чудились все бедствия войны, все горе и тревоги, слезы вдов, стоны сирот, разрушенные жилища, опустошенные страны. И опять эта надвигавшаяся масса людей разом поднимала головы, копья сверкали, звенели, перья задорно развевались, песня снова звучала торжеством и угрозой, голоса сливались в бурный клик, и война опять вступала в свои права, пробуждая в людских сердцах лишь инстинкты борьбы и жажду победы.

Сплошная толпа поющих воинов вплотную подступила к моему стулу, и передний ряд разом опустил передо мною копья, одновременно сверкнувшие в воздухе своими гладкими железками; трижды повторили они этот салют, затем все ряды обернулись и побежали, держа копья вверх и потрясая ими; древки дрожали, и воздух был потрясен боевыми возгласами. Быстрота движений все увеличивалась, вместо четырехугольника воины образовали три концентрических круга; трижды обежав кругом, принц Катто встал среди площадки, и вскоре ряды воинов, постепенно образуя вокруг него бегущую спираль, сомкнулись в плотный круг и снова встали квадратом. Затем они разделились пополам и устремились в противоположные стороны.

Не переставая петь, они пошли навстречу друг другу, поменялись местами, потом опять быстро кружились с угрожающими жестами, так что у меня в глазах запестрело от постоянно меняющихся форм. Вдруг, совершенно неожиданно, они разошлись по своим шалашам и преспокойно стали шутить и смеяться с товарищами, не подозревая, какие мысли и чувства они расшевелили в нас своим пением и пляской. Бесспорно, это было одно из лучших, наиболее возбуждающих зрелищ из всех виденных мною в Африке.

30 мая. После трехчасового перехода пришли к холму Нзера-Кум в Ундуссуме.

В округе Мазамбони мы прошли прямо на место своего прежнего лагеря на Чонго, как мои занзибарцы прозвали холм Нзера-Кум, и тут только догадались, что в деле угона скота вахумскими пастухами не одни пастухи были замешаны, но также и сам Мазамбони; явными тому доказательствами могли служить многочисленные следы недавнего прогона стада. Вскоре мы увидели и самые стада, преспокойно пасущиеся на тучных пастбищах нашего друга, и занзибарцы подняли радостный крик, прося позволения присвоить этот скот себе. Наступило глубокое молчание, после которого я спросил Мазамбони, по какой причине могло случиться, что стада Музири пасутся на его лугах?

Но на это Мазамбони отвечал невозмутимо, что скот этот принадлежит племени вахума, которое убежало из его владений в прошедшем декабре, в ту пору, как мы с ним воевали; а теперь, во избежание таких же опасностей в Узири, они опять пришли на прежнее место, и у него, Мазамбони, духу не хватает их прогнать. Нечего делать, пришлось удовольствоваться этим объяснением, и, не тронув ни одной коровы, мы пошли далее.

31 мая. Отряд дневал. Мазамбони подарил нам трех быков и доставил в лагерь двухдневный запас муки на всех людей и еще множество бананов и бататов.

Из соседних округов перебывало у нас с визитом много вождей, и каждый принес подарки: коз, кур и муки. Селения Урумангуа, Буэсса и Гунда тоже заключили с нами дружественные союзы. Это те самые необыкновенно цветущие и богатые деревни, которые в прошлом году так поражали нас своим благосостоянием.

К вечеру я получил от Музири следующее извещение: так как все окрестные земли помирились со мною, он желает также быть причисленным к числу моих друзей, и в следующий раз, когда мы придем в эти места, он приготовит для меня приличные дары.

1 июня мы выступили из Ундуссумы к западу в сопровождении двадцати человек Мазамбони. Через полтора часа дошли до Урумангуа. Из этого округа пошли провожать нас сто человек, а люди Мазамбони ушли домой. Два часа спустя пришли в Униабонго, и тут люди из Урумангуа тоже ушли, предоставив честь сопровождения нас местному населению. Эти в свою очередь шли с нами полтора часа, доставили до Муканги и оставались до тех пор, пока не удостоверились, что все мы прилично расквартированы и сытно накормлены. Однако неподалеку от Муканги они чуть не перессорились с нашими людьми, и мы уже стали в оборонительную позицию, но, к счастью, смелость и здравый смысл их старшины одержали верх, и нам не пришлось затевать драку, по меньшей мере бесполезную для обеих сторон.

Хороший пример не меньше дурного вызывает подражание. Вожди племен вомбола и каметтэ прослышали, как мы охотно приняли дружелюбное посредничество вождя Муканги, и на другой день, когда мы пошли их землями, не было ни одного враждебного окрика, ни одного разгневанного лица. Из Каметтэ, правда, закричали нам, чтобы мы шли своей дорогой, но это было не обидно, во-первых, потому, что в Каметтэ нам нечего было делать, а во-вторых, потому, что день только начинался. Но придя через пять часов в следующую деревню Укуба, мы притомились и захотели отдохнуть. Жители Укубы в округе Бессэ один раз уже испытали, что значат наши ружья (это было 12 апреля), и потому дозволили нам преспокойно расставить палатки. Перед закатом солнца мы были приятно удивлены появлением в лагере туземцев, пришедших без всякого оружия, а наутро они пришли опять и принесли в дар дойную козу, кур и столько бананов, что хватило на всех.

3 июня мы шли очень быстро; захватили несколько челноков для переправы через Итури. Хотя в последние дни дождей было немного, но мы застали реку такой многоводной, какой она бывает во время апрельских дождей.

Переправившись через Итури, мы поймали женщину из Мандэ и, отпуская ее домой, поручили ей сказать своим сородичам, что если нас не тронут, то и мы никого не обидим. Это все-таки может способствовать распространению наших мирных сношений с туземцами.

5-го мы стояли лагерем в Бабуру, 6-го – в западном Индендуру; 7 июня, после семичасового перехода, достигли речки Миулэ, названной так по причине необыкновенного обилия на ее берегах пальм из рода рафия, а 8 июня вступили в форт Бодо, приведя с собою шесть коров, целое стадо овец и коз, несколько тюков местного табаку, четыре галлона водки, подаренной пашой, некоторые другие мелочи, пригодные для увеселения гарнизона.

В лесу царствует такая глушь и тишина, что мы взаимно находились в полной неизвестности насчет того, что с нами было в эти шестьдесят семь дней разлуки. Мы были уже за двести сажен от форта Бодо и все-таки не знали, что сталось с лейтенантом Стэрсом, который 16 февраля ушел к Угарруэ за нашими выздоравливающими и должен был привести их к нам, чтобы делить наши приключения и вместе идти по открытым лугам, один вид которых уже приносил здоровье и облегчение нашим людям. Гарнизон форта тоже ничего не знал о нашей удаче; но когда мы выстрелили из ружей, и лесное эхо повторило эти звуки, навстречу нам грянул такой же залп; тогда мы наверное узнали, что форт Бодо стоит на прежнем месте, а люди, жившие в пределах его расчисток, догадались, что это мы воротились с Ньянцы.

Первым показался лейтенант Стэрс, а за ним и капитан Нельсон, оба в отличном виде, но немного бледные. Потом высыпали навстречу все люди, и надо было видеть, каким счастьем и восторгом блестели их глаза и как загорелись их лица. Эти дети природы не умеют скрывать своих чувств и мыслей.

Но, увы, как я ошибся в своих расчетах! С тех пор как я вступил в лесную область, все мои выкладки оказались неверными. Мне казалось, что я до тонкости вычислил каждый километр пути Стэрса, каждый шанс промедления, каждое препятствие, могущее встретиться ему и его каравану, шедшему налегке, и рассчитывал, что через тридцать девять дней Стэрс непременно соединится с нами. Вместо того мы прождали его в форте сорок семь дней, думая, что нельзя же лишать его возможности присутствовать при торжественной встрече с Эмином – конечной цели всех наших трудов и усилий. А он воротился в форт только на семьдесят второй день, когда мы давно уже свиделись с Эмином– пашой.

Я считал также, что из пятидесяти шести больных, оставленных в ставке Угарруэ и содержавшихся на наш счет, по крайней мере сорок человек окажутся уже здоровыми и годными выступить в поход, а вместо того Стэрс застал их большею частью в худшем виде, чем они были оставлены. Все сомали перемерли, кроме одного, который хотя и пошел со Стэрсом, но, дойдя до Ипото, умер на дороге. Из пятидесяти шести только тридцать человек остались, в том числе Джума, которого нога была отнята. Троих в ставке не застали, потому что они ушли за съестными припасами. Из тридцати печальных скелетов, которые Стэрс принял от Угарруэ, четырнадцать человек умерло в дороге, одного оставили в Ипото, и только пятнадцать дошли до форта, чтобы показать, до чего их жалкие обнаженные тела были изуродованы и испещрены всевозможными наростами и болячками отвратительного цвета и вида.

Я застал гарнизон форта Бодо в довольно приличном виде. Правда, страдавшие нарывами не избавились от них, но им было и не хуже; малокровные жертвы бесчеловечного обращения маньемов в Ипото, пожалуй, даже стали поплотнее; но хронически истощенные и хилые оставались все в том же положении, и их жалкий вид говорил только о том, до чего они не способны совершать предстоящий нам длинный и отчаянно тяжелый поход. Всего этого я ожидал. Долгое странствование в Ямбуйю и обратно не следует предпринимать против желания людей; на это нужно набрать охотников, добровольцев, которые сами были бы заинтересованы делом и сознавали бы, что когда эта задача будет выполнена, тогда – прощай, все лесные бедствия, прощай, голод, проливные дожди, болотная сырость, грязь, потемки, растительная пища, отравленные стрелы – все это будет раз и навсегда позади; а впереди все радости жизни в привольной луговой стране, свет Божий, тепло и сияние ясного дня, свежие травы, волнуемые вольным ветром, утешительное сознание, что над головой небо, а под ногами земля, преисполненная жизни и силы, всегда благодетельная и щедрая.

Одну жатву кукурузы уже сняли и сложили в кладовые. Поля снова обрабатывали под посев; банановые рощи все еще доставляли столько плодов, что им и конца не предвиделось; сладкие бататы во многих местах разрослись дико, а бобов было насеяно довольно.

Сердитые карлики племени вамбутти по ночам наведывались в наши хлебные поля, и лейтенант Стэрс с несколькими охотниками уже давал отпор этим воришкам, сильно поколотил их, и хотя потерял при этом одного из людей, но зато действительно отвадил маленьких разбойников.

В форте было теперь 119 занзибарцев авангарда, четверо солдат Эмина-паши, девяносто восемь носильщиков-мади и трое белых с Альберта-Ньянцы, да, кроме того, гарнизон из 57 занзибарцев и суданцев и двух офицеров – всего 283 души. Из этого числа нам предстояло составить отряд волонтеров занзибарцев и партию носильщиков-мади, чтобы как можно скорее идти на выручку Бартлота и арьергарда.

Отдохнув два дня, я собрал людей и в точности изложил им наше затруднительное положение.

– Наши белые братья терпят Бог весть какие бедствия, несут такие труды, которые им кажутся тяжелее, чем нам, потому что мы-то через все это уже прошли и остались живы и можем теперь переносить это гораздо легче прежнего; мы умудрились опытом, узнали, что надо беречь провиант, надо рассчитывать, когда и как подкреплять свое измученное тело, стараться как можно скорее проходить через глухие пустыни и обращаться со своими припасами поосторожнее. Встреча с нами обрадует наших бедных товарищей, так давно тоскующих в разлуке с нами, а наши добрые вести и рассказы оживят наиболее слабых и развеселят скучающих. Всем известно, какие сокровища дорогих тканей и бус оставлены на попечение колонны арьергарда. Мы не могли унести с собой, да и нужды в том не было. Куда же девать все эти драгоценности, если не раздать их моим неутомимым сподвижникам, верным и добрым слугам, которые два раза уж ходили со своим начальником на Ньянцу и вот теперь опять пойдут выручать давно покинутых товарищей! Итак, прошу вас, друзья, кто хочет идти за мной, подойдите ко мне, а кто хочет оставаться в форте, те пусть не выходят из рядов.

В сознании своих сил, своего здоровья и всеми признанной отваги 107 человек с громким криком: «К майору! К майору!» бросились вперед и стали вокруг меня – только шестеро бедняков не тронулись с места, но эти были в самом деле хворые, страдали нарывами и последствиями изнурительных болезней.

Кто знает толк в людях, тот, конечно, поймет, что в настоящем случае высказались некоторые из высших человеческих достоинств; но я знаю, что иные решительно не умеют различать тонкостей человеческой природы, так же, как и другие не видят в прекрасной картине тех штрихов, в которых скрывается рука истинного мастера.

Выбрав из гарнизона несколько человек на смену тех, которые не могли бы выдержать предстоящего похода, мне оставалось только раздать каждому из членов новой экспедиции по двадцати пяти суточных порций кукурузы и посоветовать им наготовить себе столько банановой муки, сколько они в состоянии унести с собой.

До вечера 15 июня все только и делали, что превращали твердые зерна кукурузы в муку, толкли, просевали или же делали из нее род крупы, которую называли маисовым рисом; очищали бананы, сдирали с них кожу, резали на ломтики, просушивали на деревянных лоточках над огнем, потом тоже толкли в муку. Я, со своей стороны, распорядившись всем, что было нужно на пользу общую, принялся исправлять собственные пожитки, клал заплаты на свои панталоны, чинил башмаки, походный стул, зонтик, дождевой плащ и т. д.

Я решил вести этот вспомогательный отряд один, без помощи других офицеров, и на то было у меня много причин, но главная состояла в том, что за каждым европейцем следует увеличение багажа, а нам теперь нужно было стараться брать с собой как можно меньше вещей, насколько это было совместимо с общей безопасностью. Кроме того, лейтенанту Стэрсу, по-моему, нелишне было отдохнуть после двух походов кряду: сначала в Ипото за стальным вельботом, а потом к Угарруэ за больными и слабыми. Капитан Нельсон с конца сентября 1887 г. не переставал хворать то нарывами, то малокровием, от которого чуть не умер, то какими-то накожными болезнями, болью в пояснице, ломотой в ногах и пароксизмами несносной лихорадки. Для человека, настолько изнуренного недугами, поход этого рода, без сомнения, мог быть смертелен. Остается доктор Пэрк; но он необходим для форта, так как, в сущности, почти весь гарнизон состоит из людей, которым надо лечиться.

С величайшим трудом удалось набрать из гарнизона четырнадцать человек, чтобы идти с капитаном Нельсоном до Ипото и взять оттуда двенадцать вьюков нашего багажа, которого до сих пор не успели захватить. Но только что мы хотели выступить, как несчастного капитана опять забила лихорадка и на руке у него появилась какая-то страшная опухоль, – пришлось на этот короткий поход заменить его доктором Пэрком.

Моя верная собачка Ренди, которая так бодро вынесла труды двойного похода на Ньянцу и оказала нам такую неожиданную услугу в трудную минуту жизни, сделалась всеобщей любимицей, хотя никогда не дозволяла ни одному занзибарцу подойти ко мне, не поворчав на него. Желая избавить ее от утомительного похода более чем в полторы тысячи километров, я поручил ее попечениям лейтенанта Стэрса и оставил в форте. Но бедная собака не поняла моих добрых намерений – с той минуты, как я ушел, она не захотела принимать пищи, и на третий день околела с горя.

Я тщательно обдумал состояние форта, численность гарнизона, смышленость коменданта, т. е. лейтенанта Стэрса, у которого помощниками состояли капитан Нельсон и доктор Пэрк. Зная, что у них остается шестьдесят ружей и громадное количество боевых припасов, я был убежден, что укрепление может выдержать нападение каких угодно дикарей, как бы ни была велика их численность. Две трети окружности форта были окопаны глубоким рвом.

На каждом из углов выведен высокий помост, прочно загороженный, к которому нельзя подойти снаружи ближе как на ружейный выстрел, а помосты (или башни) соединены между собою крепким частоколом, извне окруженным земляною насыпью, а изнутри надежным приступком. Все главные пути к форту также загорожены; гарнизон помещался в селении, расположенном со стороны форта, не окопанной рвом, жилища расположены были треугольником, дабы маскировать подходы к форту. Днем неприятель не мог подойти незамеченным ближе как на 150 м от укрепления, по ночам довольно было десяти часовых, чтобы караулить от нечаянного нападения или от пожара.

Думая о защите, я имел в виду не одних туземцев, но главным образом – и всего вероятнее – маньемов в союзе с туземцами. Правдоподобность подобной комбинации можно было оспаривать, но предосторожность никогда не лишняя, и могу сказать, что из многих сотен лагерей и поселений, основанных мною в Африке, я не устроил ни одного без зрелого обдумывания всех возможных случайностей.

Я собирался покинуть форт Бодо, не опасаясь ни туземцев, ни маньемов, а также нисколько не беспокоился о взаимных отношениях офицеров и гарнизона. Офицеры успели научиться языку своих подчиненных, изучили их нравы, привычки, личные особенности и характеры; да и люди достаточно узнали теперь своих начальников. Притом и те, и другие думали, что пребывание их в форте Бодо не будет продолжительным: месяца через два паша обещался навестить их, и они ожидали очень много удовольствия и выгод от посещения такого внимательного и любезного гостя. Когда же он соберется в обратный путь на Ньянцу, они могут уйти вместе с ним, а форт Бодо оставить на произвол судьбы.

О том, что занзибарцы останутся верны своему долгу, я тоже нимало не сомневался. Как бы ни притесняли их офицеры, как бы ни были несправедливы к ним (я умышленно впадаю в крайность), занзибарцам предстоит выбирать между ними и людоедами-вамбутти, с одной стороны, и жестокими маньемами – с другой.

Зато судьбы колонны арьергарда далеко не внушали мне такого спокойствия и доверия. С течением времени мои тревоги только усиливались. Проходили недели и месяцы, и я все меньше надеялся на их безопасность, утомлял свой ум постоянным изобретением различных хитрых теорий и комбинаций, а затем уничтожением их, так что до смерти устал и ради сохранения собственного здоровья старался не думать об этом, и уверял себя, что майор все еще в Ямбуйе, но только люди его бросили там. Следовательно, надо было скорее идти в Ямбуйю, выбрать из нашего багажа все, что нам под силу будет нести, и спешить обратно на Ньянцу.

В таких предположениях я составил примерный расчет времени, потребного на наше путешествие, и вместе с инструкциями передал его для сведения коменданту форта.

Рано утром 16 июня мы весело вышли из форта Бодо к Ямбуйе, напутствуемые громкими криками гарнизона и наилучшими пожеланиями офицеров. У меня было с собою 113 занзибарцев, 95 носильщиков-мади, четверо солдат Эмина-паши и двое белых – помимо доктора Пэрка и его отряда из четырнадцати человек, которые сопровождали нас только до Ипото. К вечеру 17 числа пришли под проливным дождем к Индекару. На следующий день дневали, чтобы собрать побольше бананов. 19-го стояли лагерем в Идугу-бише, 20-го – в Нзалли. К этому времени начались уже затруднения лесного похода. Крики передового отряда напомнили нам, на наше горе, все то, что в течение семи месяцев мы успели уже почти перезабыть.

– Красные муравьи поперек дороги! На пенек не наткнись, эй! Колья! Направо яма! Налево канава! – Ползучий стебель, руби! – Крапива жжется, крапива! – Яма! – Скользко, скользко внизу! Не залезай в тину! Коренья! – Красные муравьи! Муравьи идут! На муравьев не наступать! – Колода! – Колья натыканы! – и так далее, от лагеря до лагеря.

Большая часть деревень по дороге еще уцелела, но они стояли пустыми: жилища покривились и упали, столбы подгнили, подставки повалились, полы внутри покрылись плесенью, в углублениях стояла грязь, по стенам росли грибы, и повсюду проступали кристаллы селитры. На крышах появились ползучие растения, крапива, дикая тыква – словом, это были настоящие гнезда лихорадки; но тем не менее нужда загоняла нас туда, во-первых, потому, что мы страшно уставали, а во-вторых, надо же было куда-нибудь укрыться от бури с проливным дождем.

21-го пришли в Мамбунгу, а на другой день стали лагерем на краю расчистки Бусинди. После сорока семи часов ходьбы из форта Бодо мы вступили в арабское поселение Ипото, то самое, где наши люди так страшно голодали и ради пропитания причинили мне такую значительную потерю ружей и боевых припасов. Но с тех пор они физически так поправились и бросали такие яростные и презрительные взгляды на своих мучителей, что Килонга-Лонги, вероятно, испугался отместки и вечером пришел со своими старшинами ко мне; он ужасно извинялся передо мною за своих маньемов, действовавших будто бы без его ведома и во время его отсутствия, сам ужасался учиненных ими преступлений и предлагал загладить их, насколько это в его власти.

Они принесли и разложили передо мной девятнадцать наших ружей, тогда как я знал, что у них их целых тридцать. Из них шесть мною самим было оставлено им в обеспечение уплаты, два подарены от моего имени лейтенантом Стэрсом, одно продано капитаном Нельсоном, десять куплены у занзибарцев, да еще одиннадцать таких же недоставало. Но из трех тысяч патронов и двух целых ящиков, которые эти бессовестные грабители выманили у голодающих занзибарцев, только пятьдесят патронов было мне возвращено. Как ни боялись нас маньемы и как ни легко было на этот раз с пятьюдесятью ружьями взять селение и разгромить его (большая часть людей Килонга-Лонги в то время разбрелась на разбой), но час расплаты еще не наступил.

Нам предстояло дело поважнее разрушения Ипото, и притом наш небольшой гарнизон в форте Бодо был не настолько уж обеспечен от вторжения, чтобы я решился рисковать этим: несколько сотен людей, доведенных до отчаяния понесенными убытками, могли бы повести против него правильную осаду или просто ночью взять приступом.

Поэтому мы решились подождать с расправой, милостиво приняли в дар коз и рису и свои собственные ружья, а занзибарцам позволили выменять на слоновую кость сто пеков рису (около 600 кг), что было для них чрезвычайно кстати.

На другой день старшина представил еще два ружья, но так как все мои люди были и так отлично вооружены, я велел старшине держать эти ружья, равно как и те шесть, что прежде были ему оставлены в залог того, что мы уплатим девяносто кусков сукна, обещанного им за скудное и скаредное пропитание Нельсона и Пэрка, когда они были невольными гостями этой злостной общины.

После полудня доктор Пэрк со своим отрядом из 14 человек выступил в обратный путь к форту Бодо, захватив с собою тринадцать вьюков и мои последние инструкции.

25 июня мы вышли из Ипото с проводником и конвоем из пятнадцати маньемов, которых почтительно приставили к нам с тем, чтобы они непременно доставили нас до следующего арабского поселения, т. е. до одного из крайних поселков Угарруэ. Мы пришли к реке Итури, и нам тотчас дали челнок, в котором могло помещаться девять человек. В 3 часа началась переправа, но так как каждая поездка на левый берег и обратно занимала средним числом двадцать три минуты, то и половины мы не успели перевезти засветло.

На другой день с рассветом мы возобновили переправу, которая продолжалась до двух часов. Перевезли всех, исключая маньемов, которые до такой степени боялись нашего мщения, что не решились выполнить возложенные на них поручения.

Мы находились теперь в той самой дикой глуши, где в октябре месяце прошлого года экспедиция боролась с голодною смертью. Мы ни за что не хотели бы снова посетить эти страшные места, если бы не сладкая надежда, что вскоре где-нибудь тут, на старой дороге, мы встретим своих гонцов с радостной вестью о майоре и об арьергарде. В уверенности, что, не застав их в Ипото, мы можем встретиться с ними именно тут, потому что других дорог они не знают, мы бодро шли от места переправы и через три четверти часа достигли лагеря, откуда 14 октября перешли на северный берег. Следы наши тут были еще очень свежи: на ободранных древесных стволах чернели начертанные углем стрелы, и еще можно было различить написанное карандашом обращение к старшине Камису Парри.

28-го числа в 1 час 15 минут пополудни мы пришли к Нельсонову лагерю, напротив слияния реки Ихури с Итури; здесь в октябре прошлого года у нас перемерло много народу; тут бедный Нельсон с больными ногами ждал много дней помощи и спасения; тут его нашел друг и товарищ Моунтеней Джефсон, ужаснувшийся при виде того отчаянного изнурения, в которое тот впал от голода, беспомощности и постоянного созерцания умиравших вокруг него товарищей. Мы совершили этот переход в двадцать часов, или в четыре дня, считая с задержкой из-за продолжительной переправы через реку; а в октябре, невзирая на сверхъестественные усилия, тот же переход взял у нас тридцать девять часов ходу, а всего тринадцать дней, считая с остановкой! И все это единственно по милости наших пустых желудков.

Мы застали свой потайной подвал нетронутым, хоть и очень сомневались в его целости. Разрыв песок, которым Джефсон тогда засыпал лишнюю кладь, мы нашли боевые припасы почти совершенно годными к употреблению, несмотря на то, что они восемь месяцев пролежали в земле, подвергаясь вечной сырости тропического леса и проливным тропическим дождям. Средним числом около восьмидесяти патронов из сотни вполне сохранились, так что ни жестяные коробки их, ни медные колпачки нисколько не утратили своего блеска. Раздав одну тысячу патронов людям для пополнения их сумок и выбрав из склада несколько других полезных предметов, мы сделали из них еще восемь вьюков, а все остальное снова зарыли и поспешили убраться из этого зловещего места, решив стать лагерем подальше.

Придя на место ночлега, мы узнали, что четыре носильщика-мади бежали, унеся с собою сумки своих товарищей занзибарцев. Если бы они знали, они предпочли бы просто утопиться в пенистой реке, вместо того чтобы умереть голодной смертью в лесу.

На закате солнца мы с удивлением увидели снова наших конвойных маньемов: они прибежали к Килонга-Лонге, но этот господин строго приказал им догнать нас и не отставать до тех пор, пока я не дам им записку, что они в точности исполнили возложенное на них поручение.

29 июня мы покинули береговую тропинку и направились прямиком через лес, надеясь выйти на дорогу, по которой Стэрс шел из ставки Угарруэ. Так как в то время старшина Решид-бен-Омар был с ним, мы понадеялись – да и сам он уверял, – что он узнает эту дорогу, лишь бы его провели до нее. 29 и 30-го числа мы неуклонно шли на юго-запад, миновали несколько туземных тропинок, но так как Решид ни одну из них не признал, шли дальше. Рано утром 1 июля очутились в бассейне реки Ленды, и так как Решид сам заявил, что, должно быть, пропустил поворот, мы пошли опять целиной по компасу на запад.

В полдень 2 июля пришли к реке Ленде, которая вообще течет (как мы замечали вечером 2 июля и до полудня 3-го) на северо-северо-запад. Дойдя до одного узкого места, где Ленда бешено крутит свои волны между высокими берегами, отстоящими друг от друга не более как на 30 м, мы рассудили, что нам выгоднее будет тут перебросить через нее мост и на авось искать на том берегу дорогу к ставке Угарруэ, чем идти еще Бог знает сколько времени правым берегом и, пожалуй, совсем не найти переправы. Мы выбрали три высоких дерева, перекинули их через реку, укрепили деревянными развилками, потом на подставках устроили перила, за которые могли бы держаться нагруженные носильщики, и мост вышел хоть куда. Рано утром 5-го числа он был готов, и к десяти часам караван благополучно перешел на левый берег.

Носильщики-мади, нарочно разбросавшие по дороге свой провиант, чтобы не тащить лишней тяжести, теперь начали ощущать последствия своей расточительности. У нас было заведено, что по лагерю всякий день ходил глашатай и доводил до общего сведения, на сколько дней еще должно распределять наличную провизию, но невежественные дикари были настолько тупы, что и не подумали пользоваться этими указаниями, и потому в караване было уже человек двенадцать, которые спотыкались на каждом шагу и еле шли. У нас и так уже семерых недоставало, из них четверо бежали.

Мы продолжали левым берегом идти на запад и видели несколько перекрестных тропинок, которые вели то к юго-востоку, то к северо-западу, но не встретили ни одной для нас годной.

6-го вышли на просеку, где была небольшая, но очень плодовитая плантация бананов. Голодные мади, как хищные волки, накинулись на еду и быстро уничтожили все плоды, но трое из них напороли себе ноги об острые колья, коварно натыканные в землю. Под проливным дождем скитались мы весь день 7 июля и остановились на ночлег среди нетронутой лесной трущобы. На другой день шли час до деревни Балия, а через пять часов стали лагерем в селении Бандейя.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.