Глава 7. «На моем жилете восемь пуговиц…»

Глава 7. «На моем жилете восемь пуговиц…»

В Леопольдвилле мне дали армейскую карту и сделанные с воздуха снимки Итурийского леса. Эти данные были объединены топографами в виде бумажной ленты, на которую нанесены все подробности и ориентиры моего прямого пути через гилею. С возможной точностью, учтя рельеф местности, количество рек и протяженность болот, специалисты рассчитали скорость движения моего отряда. Еще в молодости, когда был моряком, я научился определять местонахождение по солнцу и звездам. После нескольких уроков в Леопольдвилле я быстро восстановил свои старые знания, дополнил их новыми и купил самые лучшие инструменты. Дюжина леопольдвилльских старожилов, бывавших в гилее, проинструктировала меня о возможных ошибках, о бытовых подробностях и промахах и различного рода опасностях. Наконец, мне дали капрала — опытного и боевого пограничника.

Чего еще я мог желать?

Предприятие представлялось трудным только в смысле физической нагрузки и непредвиденных случайностей — прежде всего укусов пресмыкающихся, особенно ночью, когда змея может заползти в лагерь и сонный человек невзначай ее потревожит. Конечно, непредвиденное бывает и в жизни, ненароком можно попасть под автомобиль и в авиационную катастрофу, можно после хорошей попойки утонуть в собственной ванне. Бояться случайностей — вовсе не рождаться, я не был трусом, обладал неплохой головой и завидным здоровьем. Я ехал в Африку с одной целью — не вернуться живым, и рискованность моей затеи вполне соответствовала идее путешествия. Но, вступив в гилею, я осознал в себе перемену — из смертника превратился в живого человека с не очень ясно формирующимися планами. С каждым днем пути все больше и больше мне казалось, что жить стоит, но с одним условием — посвятить себя борьбе за уничтожение позорной власти де Хаая-Чонбе. Это был бунт совести, деятельной совести, которая не расплывается в словах. Я чувствовал в себе кипение ярости и теперь решительно отбрасывал мысль об уходе из жизни, но внутреннего равновесия у меня все-таки не было. В самом себе угнетало сомнение.

«Я имею право на жизнь, потому что беру на себя великое обязательство!» — гордо восклицал во мне один голос, а другой ехидно пищал:

«А почему тебе захотелось жить только тогда, когда ты вплотную приблизился к моменту смерти, да еще попал в такие тяжелые условия? Это мошенничество, ты надуваешь самого себя!»

«Изменение моего отношения к окружающему начиналось давно и внешне вылилось в удар по графскому лбу и теперь заканчивается отказом от самоубийства, — оправдывался первый голос. — Смена мыслей выше моих сил. Но я честен!»

«Гм… — сомневался второй. — Хочешь сохранить жизнь под вексель. А не похоже ли это на желание у Мартина Идена плыть, когда он прыгнул за борт? Что-то вроде истошного визга “спасите”! Если ты честен, то хоть, по крайней мере, не будь трусом: не поворачивай назад, поставь на карту свою драгоценную жизнь, господин бывший потенциальный, а ныне будущий социальный герой! Если ты отступишь перед опасностью здесь, то помни — отступишь и в будущем, ибо красивые отговорки всегда найдутся!»

Я шел вперед, чутко прислушиваясь к спору двух внутренних голосов, колеблясь и страдая. В конце концов решился окончательно: «Если умирать, то стоя. Если жить, то как боец. Благополучно выведу своих людей из леса, вернусь в Европу и нападу на эту банду», — повторял я себе мысленно. Внешне выпрямлюсь, надвину шлем, выставлю вперед подбородок и веду свой маленький отряд, напевая сквозь зубы: «На моем жилете восемь пуговиц»… Они были в те дни, когда я имел жилет.

В лесу трудно определить рельеф почвы, в экваториальном и подавно. Кругом высятся деревья высотой в пятнадцатиэтажный дом, но приметы все же имеются и там… Однажды в полдень отгремел обязательный ливень, после него я услышал журчание. Это куда-то вниз стекала дождевая вода: значит, мы на склоне горы. Справился по карте и с удовольствием установил, что вышел на нужное место и вполне своевременно. Все шло хорошо, согласно расчетам: пройдем этот невысокий кряж вдоль по боковому склону, спустимся в низину, пересечем болото, на плотах переберемся через широкую реку и начнем подниматься в гору. Впереди будет двурогая вершина. Возьму курс на седловину и сейчас же попаду в обжитые места и на дорогу. Дальнейшее зависит от определения точки выхода на дорогу, по обстоятельствам нужно будет свернуть вправо или влево, через день пути наш геройский отряд торжественно войдет в ворота фактории № 201. Генеральный отдых, стирка, потом чисто выбритый, надушенный, щеголяя новеньким обмундированием и бодрым видом своих людей, во главе с орденоносным капралом появлюсь при дворе короля Бубу. Это будет прощание с Африкой. С настоящей Африкой! Затем — Европа и борьба.

Идти по ровному месту в условиях экваториальной гилеи трудно, но пробираться по лесным дебрям при значительном наклоне почвы через камни и рытвины еще труднее. Носильщики с тяжелой поклажей на головах, босые карабкались по камням. Лианы и зелень прикрывали поверхность примерно до уровня колен, и было нельзя правильно рассчитать положение ступни по отношению к поверхности. При каждом шаге нога попадала либо на ребро, либо на скользкую покатость камня. Если босая нога как-то примерялась к неправильному положению, то кованый сапог скользил, и мне крепко досталось от ушибов при частых падениях и от выворачивания ступни. Через несколько часов у меня заболели голеностопные суставы и голова. Несколько раз я тяжело упал и довольно сильно ушибся. Часов в одиннадцать дня после прыжка сапог заклинило между камнями, я упал на бок и в колене вывернул ногу. Минут пять молча от боли сжимал зубы, потом сгоряча сделал пару шагов, но боль заставила остановиться. Опираясь на палку и прихрамывая, потащился дальше, но к полудню окончательно выбился из сил. Бодрое и ровное настроение сменилось раздражением. Наконец, я не выдержал и повалился на камень.

— К черту, давай отдохнем, Мулай!

— Да, но…

— К черту, всякие «но».

— Но…

Голова трещала, колено ломило, этого было достаточно, чтобы не пускаться в длинные споры. Я поднял голову и молча стал смотреть на капрала, в упор, глаза в глаза. Мулай этот взгляд знал. Он замялся, указал рукой на другой склон узенького оврага, где мы остановились, вытянул руки по швам и отчеканил:

— Сейчас дождь, бвама. Идти дальше надо.

Посмотрел на тучи, прислушался к отдаленному грому. Я устал и вымотался, решительно не хотелось карабкаться вверх по камням. Словно читая мои мысли, загудели носильщики: они уже сбросили ноши, им тоже хотелось отдохнуть, и они глухим ропотом поддержали меня.

— Ладно. До дождя успеем!

Получше устроил ногу, хотел опустить голову и подпереть ее руками, но услышал странный шум, который не был громом. Поднял глаза и увидел: вверху, метров в двадцати от меня, в том месте, где овраг изгибался, вдруг выросла стена тускло-блестящего желе, вернее, мясного студня — бурого, влажно блестящего, с множеством неблестящих включений. Это была не секунда, а доля секунды, и вода с шумом обрушилась на меня.

Нас поймал поток воды от ливня, который уже грянул где-то выше по склону горы: он опередил тяжелое движение туч. Сейчас же гроза и ливень достигли и нас.

Несколько секунд я несся вниз среди сучьев и камней. Потом завяз в необычайно пышном кусте на нижнем изгибе оврага, ухватился за ветви и приподнялся на руках. Кругом было почти темно, небо во всех направлениях рассекали чудовищные молнии, воздух сотрясался от адских взрывов. Мертвый фиолетовый блеск изменяет очертания вещей, я с трудом нашел удобный развилок ветвей, пролез в него и выбрался из ревущей воды, которая уже переполнила овраг, катясь по склону вниз. При вспышках молнии я увидел еще несколько фигур, люди карабкаясь вверх, спасались из потока.

Через четверть часа все было кончено. Выглянуло солнце. Лес расправил свой наряд и заблистал новой красотой. Что же случилось с моим отрядом? С моим бывшим отрядом?

Гораздо ниже этой извилины оврага мы вынули из кустов три исковерканных трупа, избитых камнями, исколотых и распоротых сучьями. У одного носильщика хребет был переломлен так, что тело сгибалось назад и вбок как резиновое. Недоставало пяти человек. Напрасно мы кричали и звали, обследовали местность и до вечера ждали. Из двадцати пяти человек, кроме меня, осталось шестнадцать: пятнадцать носильщиков и капрал, в том числе мой любимец — великан Тумба. Серьезно никто не пострадал, все получили легкие ушибы и ссадины. Оставшиеся носильщики сохранили способность двигаться, и отряд мог утром отправиться дальше.

Более значительными были потери в снаряжении. Внизу, под горой, мы тщательно обыскали кусты, все, что судьба нам оставила, было найдено вблизи, до изгиба оврага. Первый мощный удар воды поднял тюки и забросил их в кусты там, где овраг резко поворачивал в сторону. Тюки даже не развязались, вода просто вдавила их в плотную зелень. Люди и тюки, обогнувшие место изгиба — погибли. Далеко внизу среди мокрой зелени мы нашли не только изуродованные трупы, но и отдельные вещи: банки с концентратами, глюкозой, солью и спичками, коробки с патронами, ружья. Три четверти имущества было потеряно, но самое ценное сохранилось. Мы могли существовать и идти вперед. Главное было в форсированном марше, потому что людей осталось больше, чем запасов. Возвращаться обратно — далеко, сворачивать в сторону — опасно, у меня не общая карта, а вырезка в виде ленты, на которой отмечен мой маршрут и ничего больше. Отклонение от маршрута — гибель! Я беспрерывно ощупывал болтавшуюся через плечо сумку с навигационными инструментами. Сохранились они, сохранилась и жизнь.

Собрал людей, через капрала объяснил наше положение. Вещи переупаковали так, чтобы каждый мог получить свою долю груза. Трупы оттащили в кусты, выбрали удобную площадку, как всегда, в круг сложили тюки. Я объявил, что сейчас будет роздана еда и начнется отдых.

Когда все поели, я приготовил себе мягкое ложе и лег. Мысли, обгоняя друг друга, теснились в голове: об ускорении марша, о необходимости усилить поиски дичи. Мы скоро приблизимся к болоту, там будет птица. Лесные дебри начнутся после переправы через реку, так что дичь и успешная охота нам обеспечены. Но завтра же надо…

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся. Тумба. Лицо его было взволновано.

— Что случилось. Тумба?

— Бвама, где ящик?

— С патронами? Зачем они тебе?

Великан нетерпеливо отмахнулся.

— Где маленький живой человек?

Я засмеялся. Дети!

— Иди спать, Тумба!

Поворачиваюсь и закрываю глаза. Так вот, завтра… Снова рука на плече, на этот раз тяжелая и твердая.

— Бвама, где маленький человек, который наша жизнь? Где?

Большие черные глаза смотрят в упор, тревожно и возбужденно. За спиной великана головы других носильщиков и капрала. «Весь лагерь на ногах, что за черт…» — мелькает в голове. Сажусь и говорю спокойно, с деланной улыбкой:

— Представления больше не будет! Тюк раскрылся, ящик из него выпал и был разбит, а пластинка унесена водой. Ложитесь спать!

Люди не двигаются с места, разговор не кончен…

— Ящик не надо, — серьезно говорит Тумба. — Маленький человек надо. Ты говорить: он жить — мы жить. Сам говорить. Где он?

Вокруг меня плотное кольцо людей. Самое скверное, среди них капрал, он тянет свою шею из-за спин. Дурак, вместо того чтобы протиснуться вперед и с оружием стать рядом со мной.

Я поднялся на ноги. Ящик нашел внизу с оторванной крышкой, конечно, без пластинки. Притащил сюда, машинально повертел в руках и бросил в кусты. Я пожалел о приятных и смешных вечерах, которых больше не будет. Вот и все, но о своих словах, о значении маленького человечка для нашей удачи давно забыл. Это была шутка для детей и все. Можно ли помнить все свои шутки? Да, управлять детьми нелегко. Теперь это видно.

Спокойно растолкал людей и нашел в кустах разломанный ящик. Показал его, совсем разломал, вынул пружину и зубчатые колеса. Объяснил значение пружины и шестеренок. Бросил дощечки в огонь костра, а механизм — в кусты. Вытер руки о штаны. Закурил.

— Ну, поняли? Все! Спать! Капрал, уложить людей! Живо!

Я повернулся было к своему ложу, но Тумба опять шагнул вперед.

— Маленький человек умирать? — спросил он громко. — Он тонуть?

— Его не было, Тумба! Слышишь? Не-бы-ло! Пружину видел? Была пружина, и только!

Носильщики смотрели на меня из темноты, их глаза от пламени костра светились красным отсветом.

— Капрал, переведи!

Мулай что-то сказал. Все загалдели. Начался спор, потом ругань, вначале тихая, затем громче. Я мгновенно вспомнил Леопольдвилль, полковника Спаака и даже Бонелли, в один миг все мелькнули передо мной. Вся свора. Плохой оборот! Но провал на этом экзамене кончается смертью… Я расстегнул кобуру.

— По местам! Спать!

Все понуро разошлись и покорно легли на землю.

Я смертельно устал — от хождения по камням… от катастрофы… от своей глупой оплошности… Лежа на груде листьев, я глядел в темноту. Память, дойдя до Бонелли, не могла остановиться и понесла дальше: прыгая от одного воспоминания к другому, она мне напомнила Париж и нашу компанию высоколобых. Все казалось теперь таким мелким, ничтожным и ненужным. Больше чем когда-либо. И вдруг я вздрогнул, вспомнил, как мы упражняемся в издевательствах над известным и всеми уважаемым восточным поэтом, небрежно и свысока повторяем как синоним пошлости и глупости выхваченную из его творений фразу: «В русле, где уже протекала вода, не ляжет на отдых мудрец никогда».

Вой гиен и тявканье шакалов возвестили, что трупы обнаружены. Начались похороны по-африкански.

В тоске я метался на ложе. Пойматься на такой крючок! Залезть в такую топорно сделанную ловушку! Ах, как мы тогда изощрялись в высокомерной иронии, а теперь я лежу с широко открытыми глазами и смотрю во мрак африканской ночи. Ты слышишь вой гиен? Слышишь? Ты — причина этого несчастья! Ты!

Жгучая боль за погибших… Жгучий стыд за свой позор…

Потом мысли переключились на будущее. Получен жестокий урок. Урок понят. На моей ответственности шестнадцать человеческих жизней, я учту случившееся. Я пылко давал себе клятвы, самые торжественные и страшные: отныне буду более внимательным и человечным… Пора сойти с подмостков и перестать корчить из себя высшее существо, джентльмена, сноба и потенциального героя. Пора! В условиях Парижа это было только безобидным балаганом, но здесь — не Париж, и жизнь обнажила надуманность моего поведения. Я вышел на великий парад характеров. Окажусь ли я Человеком с большой буквы, или выяснится, что сын Пирата и Сырочка — лишь надушенный манекен и паяц?

Предо мною встали восемь мертвых и пригвоздили меня к земле строгими очами.

Потом я задремал. Это было тревожное забытье. Медленно с милосердного неба спустилось успокоение, я притих и услышал, наконец, желанный голос. На этот раз он звучал строго.

Отрывок пятый

Капрал смастерил и установил над моим ложем большой веер. Всю ночь слуги покачивали его, и первое, что я замечал, просыпаясь, это была пара черных сильных рук, крепко держащих веревки. Сейчас рядом с ними я вижу тоненькие шоколадные ручки: Люонга помогает в домашней работе. Раньше она приходила ко мне лишь вечером, к ужину, но теперь остается почти все время и уходит домой только спать.

Я стал чаще и дольше задерживаться в хижине, вначале радовался, что работа от этого выигрывает, оказалось не так. Прежде я работал только над одной картиной и одним-двумя рисунками и всегда доводил до конца начатую работу. Работал жадно, не замечая жары, забывая о еде, по десять-пятнадцать часов в сутки. Лягу спать, и не спится, все виденное за день вспоминается снова, по особым каким-то законам творческого освоения преображается в новые замыслы. Они целиком меня захватывали, от нетерпения я горел закончить начатые вещи, чтобы поскорее перенести их на холст и бумагу — эти возникшие яркие и живые образы. Шли дни, в углу комнаты росла куча готовых вещей.

Теперь я уже ничего не чувствую, кроме страстного влечения к этому ребенку-жене, и оскорбленная богиня вдохновения меня покинула. Закрою глаза и вижу только ее — от веселых и лукавых глаз до браслета на маленькой ножке. Люонга! Начал было ее портрет — неудачно, стал писать сразу два этюда в различных позах — увы! Точно чужая рука держала кисть, как будто бы я никогда не был художником. Сделаю два-три мазка, бросаю мольберт и подсаживаюсь к маленькой натурщице, которая очень рада окончанию скучного сеанса. Она начинает шалить и играть со мной, чтобы в конце концов неизменно очутиться в моих объятиях. В то же время я мою и причесываю ее, обрезаю ногти и учу чистить зубы, при этом слежу, чтобы она не съела мыло и не выпила одеколон. Сшил ей куклу, по вечерам сижу в кресле, курю и молча дивлюсь тому плену, в который неожиданно попал, а моя маленькая тюремщица играет и щебечет у моих ног.

Что же будет дальше? Чем все это кончится?

Чувствую неясное желание встряхнуться и освободиться от власти этих маленьких, но цепких пальчиков, накрашенных в белый цвет. Иначе я заведу ее и себя в тупик, из которого не будет выхода!

«Живая игрушка!» — вспоминаю я, пожимаю плечами и покачиваю головой.

Как-то раз в такую минуту ко мне подходит капрал и с ревнивой ненавистью, глядя на Люонгу, укравшую у него господина, говорит:

— Много думаешь, господин. Кто в Африке много думает — пропадать будет. Что тебе надо? Надо веселье!

— Мне надоели танцы, капрал!

— Зачем мужчине танцы? Ты — господин, тебе надо другое. Вот охота — весело! Звери, люди — ой-ой, как весело!

«Вот она, возможность освобождения!» — хватаюсь за предложение капрала.

— Решено, давай охоту!

С небольшого холма вожу биноклем по горизонту. Подожженная охотниками степь горит, дым застилает небо. Желтые языки пламени видны справа и слева, там огонь подбирается уже к ручью. Но в центре вспыхивают лишь сухие кусты и пучки травы. Как точно негры рассчитали направление и силу ветра, как мастерски организовали пожар и травлю зверей! Ведь я не дал им на подготовку просимого времени: Ассаи хотел проверить дичь, чтобы принять меры предосторожности против больших хищников. Я не позволил — зачем? Неизвестность придает охоте характер приключения!

Мы стоим спиной к ручью в центре полукруга, в который беспрерывно выбегают звери. Охота идет прекрасно. Лежат убитые антилопы, зебры и жирафы. Охотникам был роздан спирт, они разъярены кровью и пожаром. Как только из дыма выбегает испуганное животное, раздается дикий рев и навстречу ему бросаются озверевшие дикари. В бинокль видно, как на черном фоне дыма сверкают копья и мечи. Зверь бросается из стороны в сторону и, наконец, падает, окруженный в неистовстве истребления пляшущими людьми. Арена римского цирка в Центральной Африке!

Я также опьянен и оглушен бойней. Рябит в глазах. Время от времени даю знак, и особо крупного зверя охотники гонят на меня. Стреляю с большого расстояния, чтобы щегольнуть меткостью, или в упор, подпуская покрытое пеной животное на несколько шагов, и оно валится к моим ногам.

Вдруг Ассаи громко вскрикивает:

— Лев! Лев!!

Капрал хватает винтовку. В бинокль я вижу серо-зеленую степь, черные фигурки разбегающихся людей и темные пятна кустов. За ними что-то быстро мелькает в высокой траве… То здесь… То там… Секунду ничего не видно, на мгновение покажется серо-желтая спина зверя. Ближе… Ближе…

— Скорей стреляй! — капрал подает мне карабин.

— Нельзя, попаду в людей!

— Ой, скорей! Лев побежит сюда!

— Почему?

Опять собираюсь поглядеть на льва в бинокль, вожу им вправо, влево.

— Лев!!! — вдруг взвизгивает капрал и дергает меня за рукав.

Я роняю бинокль и вижу прямо перед собой на расстоянии ста шагов огромного зверя. Он припал к земле и тяжело дышит. Стреляю. Лев рванулся в сторону, затем, делая молниеносные прыжки, бросается на нас.

Выстрел капрала.

Промах.

Вижу голову, пригнувшуюся к земле, и оскал страшных зубов. Сейчас он прыгнет до того куста, а оттуда — мне на плечи…

В эту секунду раздается крик, Ассаи срывает с себя красный плащ и, размахивая им, пробегает мимо зверя. Готовый к прыжку, лев в недоумении, он поворачивает голову к вождю и топчется на месте.

Мой выстрел.

Как желто-серая молния лев прыгает в сторону Ассаи, на какое-то мгновение распластавшись в воздухе, и в двух шагах от него падает, с воем взметнув лапами. Вторым коротким прыжком, кувыркнувшись в воздухе, хищник подминает Ассаи и за ним тяжело падает на бок и храпит. Я вижу желтосерое на красном.

Выстрел капрала. Дернувшись, лев замирает. Ассаи хочет подняться и падает в двух шагах от раскрытой пасти. У него перелом левой руки и ушиб головы. В предсмертном прыжке лев толкнул вождя под себя, не задев когтями.

— Почему же зверь побежал не на ближайших охотников, а на нас?

— Всегда так. У нас охотники становятся в два ряда, посредине широкий проход. В конце — один человек в красном плаще. Кричит. Танцует. Лев бежит на него. Других не видит. С обеих сторон два ряда охотников бросают копья, лев не добежит до приманки.

Мы обмыли Ассаи и подвязали руку. Вождь молчал, на его лице я не прочел упрека. Капрал, как и раньше, смотрел мне в глаза, готовый выполнить любое приказание. Я отошел в сторону и закурил. Возбуждение прошло. Охота показалась мне противной. Гнусная бойня… Зачем я здесь? Разве бегством можно разрешить сомнения? Теперь слабость будет помножена на трусость…

Глядя в сторону, сквозь зубы я приказал собираться в обратный путь. Переноска добычи в деревню должна значительно замедлить наше возвращение, и Ассаи заявил, что напрямик пойдет через степь, у него нестерпимо болят голова и рука. К тому же, добавил он, нужно подготовиться для предстоящего грандиозного пиршества и танцев.

Когда наш караван, наконец, подошел к реке, уже вечерело. Капрал спросил у перевозчиков, давно ли Ассаи переправился на ту сторону.

— Вождь? Его здесь не было!

Капрал нахмурился и повернулся ко мне.

— Ассаи хорошо знает дорогу. Почему до нас не прошел? Что-то случилось!

Я приказал людям переправляться и идти в деревню, а сам с капралом и тремя охотниками решил пойти навстречу вождю. Шли быстро. Я замыкал шествие, но мысли мои были далеко.

— Вот Ассаи! — указал капрал и остановился.

Был вечер. Багровые лучи солнца наводнили широкую степь. Казалось, она была залита кровью. В низинах уже залегли лиловые тени. На маленьком пригорке, взбрызнутом зловещим светом, как на жертвенном алтаре жестокого африканского бога, лежал мертвый вождь. Лицом вверх, широко открытые глаза смотрели в темнеющее небо. В правой Руке был зажат нож. Мой нож. Шея, грудь и рука в крови.

Рядом, распластав могучие крылья, лежал мертвый орел, покрытый кровью. Трава кругом была примята, на ней были перья и брызги крови.

Мы долго стояли молча. Стало темнеть. Капрал присел к трупу и осмотрел его, внимательно обследовал траву и перья.

— Ассаи шел. Устал. Лег отдыхать. От слабости заснул. Там, — капрал указал рукой в небо, — всегда орлы. Мы здесь живем, они все видят. Оттуда. Всегда и все. Ассаи шел плохо. Орел себе сказал: «Он ранен». Ассаи лег и заснул. Орел опять сказал: «Вот он умер». И упал вниз на грудь вождя. Смотри сюда, господин, — капрал показал мне маленькую, но глубокую рану на шее мертвого, — сюда вошла смерть. Орел всегда так убивает.

Мы помолчали.

— А что означают нож в руках, перья вокруг, кровь?

— Ассаи одна рука имел, без боя не мог умирать. Такой человек. Было два орла. Этот убит. Другой упал с неба.

Я поднял глаза туда, откуда здесь падает смерть. Далекие звезды казались враждебными. Я стоял и стоял над телом погибшего вождя. Стемнело. Капрал, молча вытянувшись, ожидал распоряжений. Вдали сидели на корточках охотники.

— В чем же причина? Кто виноват? Африка? Люонга? Я?

И совесть — отблеск внутри нас вечно справедливого, с презрением ответила: «Ты».

* * *

С горьким чувством неудовлетворения поднялся утром. Кто же виноват? Африка? Ушибленная нога? Я?

Ковыляя впереди своего поредевшего отряда, я вновь и вновь обдумывал случившееся. Конечно, виноват я. Вместе с тем произошло еще что-то другое, большое и очень важное. Первые признаки падения дисциплины и непослушание, скверно. Скверно и то, что я вынужден был угрожать, прибегнув к принуждению. Это против моих убеждений, да и в таком положении нецелесообразно, наконец, просто опасно. Люди вчера замялись, они не сразу выполнили распоряжение, потом неохотно подчинились. Это было вчера. А что может случиться завтра? Ой, как скверно… Если они продолжали бы шуметь? Если начался бы бунт? Я не знал, что думать. Я боялся думать…

О, мои чистые руки, руки человека с незапятнанной совестью!

Носильщик, прыгнув с высокого камня, сломал себе ногу. Камень был повыше, чем тот, где я заклинил сапог, да и нога была голая, а на голову давил тюк. Объективно все было просто, как выеденное яйцо. Еще в Париже я прочитал книгу о первой помощи. Теперь эти сведения пригодились. На голень были наложены давящая повязка и шины. Носильщик вел себя прекрасно: ни жалоб, ни стонов. Он только посерел от боли, как всегда сереют негры при сильных переживаниях.

Ну что дальше? Устроить для раненого типуае? Это просто! Однако здесь все получилось по-другому. Бамбук не растет в горах. Нам пришлось делать носилки из сучковатых ветвей, а кресло мастерить из лиан. Все это сильно увеличило вес типуае и уменьшило удобство его носки. Тем более что прыганье по камням и продирание сквозь заросли с такой длинной ношей на голых плечах оказалось почти невозможным. Как ни старались носильщики координировать свои движения, раненый все же выпадал из лиановых качелей. С другой стороны, вес пяти тюков при перераспределении груза увеличил груз десяти носильщиков, и они не могли передвигаться как следует. С большим напряжением сил отряд продвинулся всего километров на десять и остановился.

Сделали привал. Капрал убил трех обезьян. Так как негры не едят обезьяньего мяса, считая это грехом, капралу пришлось пустить в дело пинки, он силой принудил людей разобрать свои порции.

Когда стемнело и все улеглись спать, я отозвал Мулая в сторону.

— Что будем делать, бвама?

— Не знаю.

— Думать надо. Тебе.

Я развел руками.

— Бвама! — начал Мулай, глядя на меня детскими и свирепыми глазами, глазами дрессированной собаки. — Бвама, ты помнишь ребенок? Ты день держать двадцать пять человек за один ребенок. Зачем? Носильщик ходить за куст, ребенок душить, сидеть до вечер. Тебе говорить — дать мать. Ты знать это?

— Подозревал.

— Хорошо. Что теперь? Шестнадцать человек погибать за один?

— Но нужно нести, Мулай. Нужно.

— По гора и болото?

Я не знал, что ответить. Понимал — это невозможно, и не находил слов.

— Капрал, мы не можем бросить живого человека на съедение зверям!

Мулай остро посмотрел на меня.

— Тебе заметил, бвама, люди тебя теперь не любить.

Я отвел взгляд. Не в силах был сделать иначе.

— Меня обвиняют в том, что я не вывел отряд из оврага? Понимаю. Это правда!

— Что говорить? Ты не понимать! Ты врать, вот что. Врать! Черный врать, белый нет. Кто врать-врать, не надо верить.

С искренним удивлением я повернулся к капралу, который стоял навытяжку и, не улыбаясь, глядел мне прямо в глаза.

— Что же я врал, Мулай?

— Маленький человек нет. Ты говорить, совсем нет человек. Ты врать! Ему уходить, нам несчастье. Тебя виноват: маленький человек давать гулять, людям врать, ему на свет нет. Тебя теперь не слушать. Меня — тебя. Тебе не слушать — мне не слушать. Видел меня, р-р-р, за мясо обезьяны, как собаки. Р-р-р — сегодня меня, р-р-р — завтра тебя.

Мы помолчали.

— Я не могу бросить живого человека леопардам, пойми же, пойми, не могу!

Снова Мулай остро посмотрел мне в глаза.

— Я все понимать. Все хорошо. Я делать.

— Что именно?

— Ты спать, бвама. Завтра — все хорошо. Много-много хорошо. Я все.

И Мулай ткнул себя в грудь.

Всю ночь мне снились неприятные сны, какой-то сумбур, точно не помню. Под утро приснился леопард: я выстрелил и только потом увидел, что ловко пристрелил опасного хищника. Совершенно реально прозвучал выстрел. Почувствовал радость и успокоился, потом снилось что-то далекое, милое и желанное.

Утром, едва открыв глаза, вскочил: что с нашим раненым? Все спали, в горах комары беспокоили меньше, сон у всех стал здоровым и глубоким. У костра дежурил капрал.

— Мулай, где же раненый? Его нет на месте!

— Ему место там! — капрал указал на заросли.

Я откачнулся.

— Меня ему мало-мало убивать.

Долго я смотрел в детские и свирепые глаза.

— Ты сказать: не надо давать звери живой. Я давать им совсем мертвый.

Опять отряд идет вперед, спускаясь и поднимаясь по откосам невысоких гор.

В следующую ночь случилось новое несчастье: убежали пять человек, они унесли с собой оба ружья, все патроны, соль, спички и лучшие продукты. С вечера Мулай и я зарядили обоймы наших пистолетов и взяли по коробке спичек. Это было все, что осталось существенного.

Ускорил марш. Один носильщик отстал, он обессилил. Мы взяли его ношу, ночью он не вернулся. Утром дежурный доложил: где-то совсем близко слышал рычание леопарда, а потом вой гиен и лай шакалов. Молча поднялись и молча шли весь день.

Вечером случилось ужасное — бунт.

Это произошло в густом кустарнике. Мулай стрелял весь день, но попасть в дичь из пистолета трудно. Истратил обойму — толку никакого. Вечером была роздана мука без соли, по щепотке на каждого. Началась ссора. Как раз в это время в кустах зашуршал какой-то большой зверь. Я ринулся туда и увидел большую антилопу с теленком. Животные заплутали в зарослях, причем мать явно поджидала детеныша. Я промазал по матери, но удачно свалил теленка. Прежде чем шакалы в клочья разорвут мою добычу, бросился в лагерь, чтобы вызвать людей, но впопыхах потерял свой след. Крикнул, ответа нет. Крича на бегу, сделал круг и нашел след. Подбегаю и вижу в зеленых сумерках картину, от которой у меня кровь застыла в жилах.

Носильщики тащат в стороны тюки с провиантом. Капрал, упираясь ногами в землю, держит их двумя руками. Тогда стоявший в стороне Тумба поднимает камень и с размаха бьет Мулая по темени. Вижу глубокую вмятину в голове капрала, обливаясь кровью, он секунду покачивается на ногах. Тумба замахивается снова. Выскакиваю на поляну, прижимаю дуло пистолета к такому мне знакомому курчавому затылку и нажимаю спусковой крючок.

В отчаянии я припал к телу Мулая и увидел на его груди, прямо под медалью, подвешенные на тонкой лиане граммофонную пружину и зубчатые колеса.

Это была последняя большая катастрофа. Затем началось быстрое, на ходу, таяние отряда. Ужасное время…

День — труп. Не было огня, и нечего было есть. Тюки бросили. В густом лесу люди шли кучкой, на полянах в поисках съедобных плодов, листьев и корней разбегались в стороны. Тут-то и выяснилось, что люди, давно оторванные от природы, для которых перенос тяжестей стал профессией, забыли лес и не умели отличить полезное от вредного. Они рвали и жевали все подряд. Последствия сказывались через день: поносы и отравления. Заболевшие день плелись до привала, ночью стонали и вертелись на ложе из листьев, к утру делались тихими и вялыми. Я наклонялся и в зеленом сумраке видел все то же: осунувшееся лицо и торчавший нос. У негров носы приплюснутые и широкие, но теперь за одну ночь носы как будто вдвое вытягивались, и лицо делалось непохожим, чужим и мертвым. Со злобным и бессильным ворчанием голодные люди поднимались и ковыляли вперед. Умирающих бросали. Я ничем не мог бы заставить их ждать смерти заболевшего, они думали, что мой пистолет заряжен. В моем распоряжении мог быть только камень, и я не стал затевать новой драки, надеясь на то, что мы набредем на деревню.

На моей карте населенные места не были отмечены, и здесь до нас никто и не был. Это были особо безлюдные и глухие места: мелколесье и бесконечные пото-пото, крокодилы и птицы. Встреча с леопардом здесь казалась маловероятной, но зато уже совсем невероятной представлялась встреча с людьми. Погибающие всегда исступленно верят, они вопреки трезвому рассудку надеются, и эти живые скелеты с вспухшими животами тоже верили и упорно, с удивительным напряжением всех сил стремились вперед и вперед. Я тоже надеялся и шел во главе этой жалкой кучки, указывая направление. Замыкающим был Долговязый, он по мере сил старался держать людей вместе и стал моим помощником. Мне было понятно, почему так быстро сдали носильщики и почему я сохранил достаточно сил. Я был отлично подготовлен физически и хорошо питался до дня кражи продуктов и дезертирства, переход на недостаточное питание на моем самочувствии начал сказываться постепенно и позднее всех. Мои силы еще оставались значительными. Другое дело — негры. Они до четырех лет питаются молоком матери и, как правило, выглядят хорошо. Переход с детского возраста на безбелковое питание, исключительно растительной пищей, да еще в недостаточном количестве быстро доводит их до хронического голодания, которое с годами вызывает глубокие патологические изменения всех органов, снижение защитных способностей организма и возникновение состояния высокой восприимчивости ко всем заболеваниям и неблагоприятным влияниям жизненных условий. В наш поход выступили люди с глубоко подорванным здоровьем, при первом же толчке они стали гибнуть как мухи.

Я назначил Долговязого замыкающим, он один, кроме меня, сохранил силы. Почему? Каким образом? У меня не было желания об этом думать и не осталось способности удивляться. Этот дикарь даже не похудел. Он шел легко и свободно, время от времени протягивал руку и обрывал на ходу листья. Ел столько же, как и другие, но живот у него не был вздут, и он ни на что не жаловался. Как ни странно, Долговязый один из всех негров выглядел еще человеком. Конечно, он не потолстел, просто мышцы его сохранились, и среди живых скелетов он казался силачом. Каждый день он совал мне пучки съедобных листьев или два-три плода. Я ел, и ничего, поноса не было, и я тащился впереди всех. Оборванный, бородатый и истощенный.

Сначала я еще пытался запеть свою песенку — так, для бодрости, но сил осталось мало, и, еле шевеля языком, я тихо лепетал три слова: «на моем жилете», — опустив глаза, видел не жилет, а дыру в лохмотьях и видневшийся оттуда тощий и грязный живот…

До боли ясно помню последнюю смерть.

Я думаю, на этот раз сдало сердце. Шли втроем. Вдруг меня сзади за шею обхватили две черные руки. Кто-то повис у меня на спине. Мы оба качнулись и упали в грязь. Еле-еле поднявшись, я вытянул руки, приготовившись к обороне, мне показалось, что на меня напали. Долговязый спокойно жевал большой красный медовый цветок и равнодушно смотрел на носильщика, который лежал у его ног в неглубокой воде, лежал на спине и захлебывался, он не имел сил слегка поднять голову. Вода затекала в судорожно раскрытый рот. Я сел в лужу и поднял ему голову. Носильщик несколько раз жадно вдохнул горячий и вонючий воздух, потом судороги прошли по страшно исхудавшему телу. Умирающий сильно-сильно вытянулся, и его голова повисла в моих руках. Минуту я глядел в лицо, покрытое грязью и предсмертным потом, и медленно опустил его голову в воду.

Долговязый продолжал сосать красный цветок. Я, пошатываясь, отошел в сторону, выбрал сухое место, разделся, опять вошел в воду — в сапогах от пиявок, с болтающимися на груди компасом, пружиной и колесом — хотелось освежиться.

Мы вдвоем остались в этом ужасном лесу, при таких обстоятельствах Долговязый уже не был бывшим носильщиком, он стал единственным моим товарищем, и я чувствовал, что нужно сказать ему несколько душевных слов. Он не знал французского языка, и я подумал, что следует показать ему это жестами. «Да, это требуется, — думал я, — но нет сил. Сейчас отдохну… пройдет головокружение… и жесты найдутся»…

Вода была очень теплая. Лягушки нехотя прыскали из-под ног. Я намочил лоб и виски, некоторое время стоял, закрыв лицо руками. Сколько времени? Не помню. Просто стоял, закрыв лицо. Потом, забыв о купании, увидел, что я голый, и подумал, почему это я стою в луже? Как странно… они все, все умерли… Да. Все умерли. Повернулся и вышел из лужи. Моих вещей нет. Нет пояса с пистолетом, нет сумки с инструментами, нет тряпья. Все исчезло. Долговязый обокрал меня и исчез в лесу.

Я остался один.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.