300 000 + 300 на мелкие расходы

300 000 + 300 на мелкие расходы

Перед отъездом в Швейцарию Гаю оставалось повидаться с Иштваном, который должен был передать ему последние донесения Ганса и Альдоны из Базеля, после чего взять билет и сдать чемоданы в багаж. Гай намеревался сделать это после завтрака. Но Иштван опередил его, позвонив по телефону и условным языком назначив срочную встречу.

Гай сел к нему в машину на стоянке у Ангальтского вокзала. Первая фраза Иштвана испортила ему настроение.

— Ты не едешь в Швейцарию, все изменилось…

Нет, конечно, они ведь договаривались, что личные желания, а тем более капризы, ни в какой расчет приниматься не будут, но в Швейцарии его ждало серьезнейшее дело, и он настроился туда ехать, испытывал нетерпеливую потребность двигаться и действовать и потому не мог сразу подавить в себе недовольство. А может, случилось что-то с Гансом и Альдоной? Или с Маргаритой?

— Прокол? — хмуро спросил он.

— Там все в порядке, — успокоил Иштван. — Фриц велел сказать тебе следующее. В Базеле надо все подготовить основательно, а для этого потребуется месяца два, не меньше. Тут сам фактор времени будет средством, орудием…

Иштван сообщил, что Фриц будет ждать Гая на явочной квартире послезавтра. А до тех пор, чтобы не терять времени, надо разыскать Рубинштейна, узнать, как дела у этого пройдохи, и прощупать почву — не согласится ли он сотрудничать с Гаем в одном коммерческом предприятии. Одна существенная деталь: это будет сопряжено с переездом в Амстердам. Остальное Гай узнает от Фрица,

Ему сразу стало легче: намечалось что-то новое, необходимо было действовать — этого достаточно. Его предотъездные меры не напрасны — придется уезжать, хотя и не сегодня вечером. Но хозяйке квартиры объяснить некоторую задержку не составит труда.

Расставшись с Иштваном, он наведался на Ляйпцигер-штрассе, где располагалась контора бывшей фирмы Шиммельпфенга и где он в последний раз видел Рубинштейна, караулившего клиентов на тротуаре перед входом в контору. Но Рубинштейна там не оказалось. Старик швейцар ничего о нем сказать не мог, но посоветовал обратиться в еврейское благотворительное общество, обосновавшееся рядом с Лертербангофом. Так Гай и сделал.

Со старой квартиры Рубинштейн съехал, а нового адреса Гаю в этом обществе не сообщили — вероятно, уже обжигались на молоке и теперь дули на воду, а может, действительно не знали, но бесплатный совет дали: Рубинштейна можно увидеть в Тиргартене. Гай отправился в Тиргартен.

Часовое гулянье по саду оказалось не напрасным: в одной из боковых аллей на ярко-желтой скамье с черной надписью «Только для евреев» он увидал неподвижно сидевшего старика, в мятой шляпе со слишком большими бесформенными полями, в потертом, лоснившемся на рукавах пальто и в ботинках с разноцветными шнурками, в котором с трудом, но можно было узнать Рубинштейна.

Гай обрадовался:

— Здравствуйте! Что вы здесь делаете, господин Рубинштейн?

Старик медленно поднял голову. Он был давно не брит. Лицо темное, из-под шляпы торчат пряди седых волос.

— Он еще спрашивает… Что может делать еврей на желтой скамейке? Отдыхаю, господин Манинг! А вы гуляете?

— Искал вас. Мне подсказали в еврейской столовой около Лертербангофа…

— Что ж, эта скамья — теперь мой адрес. А зачем я вам? — Рубинштейн смотрел на него не то чтобы с неприязнью, но без всякой радости.

Гай присел рядом, закурил сигарету и весело сказал:

— Мне сегодня приснился пророк Исаак. Он был чем-то недоволен. Ругался на все племя человеческое. А потом читал длинную проповедь. Я запомнил только последние слова: «Грош цена тому еврею, у которого нет своего торгового дела!»

— Не морочьте мне голову, — сердито отозвался Рубинштейн.

— Нет, серьезно. У меня к вам деловое предложение. Мне нужен компаньон.

Рубинштейн наконец изменил позу, сел прямо.

— Мой нос не украсит ничью фирму.

— Я собираюсь организовать кое-что, но не здесь, а в Амстердаме. Могли бы вы туда поехать?

Рубинштейн начинал верить, что с ним не шутят.

— Как все это будет выглядеть?

— О деталях после. Сейчас мне нужно знать в принципе — согласны вы или нет.

— Моя жена и сын сидят в лагере. Меня к ним не пускают. Я не могу им помочь, — он словно рассуждал сам с собой. — Что еще может держать меня в этом проклятом городе?

Гай промолчал.

— Но я смогу сюда вернуться? — спросил Рубинштейн.

— В этом я вам помогу.

— Но что я должен делать?

— Я же сказал: детали позже. Мы займемся чистой коммерцией.

— Я вам скажу, господин Манинг: если на свете есть ариец, который лучше сотни евреев, так он-таки есть вы! — он вздохнул и добавил: — Только знаете, что я вам скажу? Никогда не говорите мне, кто вы и что вы. Вы платите жалованье, а я честно исполняю распоряжения. А кто и что — я не знаю…

Гай не мог не улыбнуться:

— А почему вы решили, что я собираюсь вам говорить?

— Ну, тогда я спокоен.

Они условились, что встретятся вновь через два дня в кафе «Уландэк» в восемь часов вечера.

На явочной квартире Фриц изложил задачу. Они говорили целый час, и Гай услышал от него такие подробности, относящиеся к предстоящей операции, что у него все время вертелось на языке спросить: откуда все это известно?

Но задавать подобные вопросы он не имел права, да, скорей всего, и не получил бы ответа.

Суть дела заключалась в следующем.

Гитлеровская разведка имеет немало осведомителей во Франции. Пока они за свою иудину деятельность не получают сребреники, фашисты не могут зачислить их в свой постоянный актив, не могут держать их в руках и управлять ими. Чтобы превратить добровольных осведомителей в платных агентов, их необходимо заставить взять деньги. В гестапо созрел такой план. В Голландию будут нелегально переправлены деньги, которые через посредство какой-нибудь фирмы поступят в банк, а банк переведет их во Францию малыми суммами по тем адресам, которые ему укажут. Предпочтение будет отдано еврейской фирме: такой камуфляж, кроме того, что он соблюдает главное условие — анонимность, дает к тому же возможность при желании использовать эту финансовую операцию в провокационных целях. Получатели на почте дадут расписки в получении денег, и потом их можно шантажировать скандалом.

Гай должен добыть списки адресатов.

Так как, по всей вероятности, нацисты хотят провернуть дело в самом скором времени, следует поторопиться.

Рубинштейн учредит в Амстердаме посредническую фирму. Курьера, который привезет из Германии деньги, надо подвести именно к этой фирме. Задача трудная, но осуществимая. Остальное предусмотреть невозможно, все будет зависеть от расторопности Гая.

День выезда курьера и его имя Гаю сообщат. Сам Гай должен будет действовать уже под именем графа ван Гойена, голландца, живущего в Соединенных Штатах. Полезно сделать пробу для этой легенды и вжиться в новую оболочку.

И опять на лице у Гая явственно обозначился вопрос: ну откуда Фрицу могут быть известны такие вещи о курьере? Фриц, видно, легко прочел его, этот немой вопрос, но ничего не сказал, только улыбнулся…

Штурмбанфюрер Дитер Бюлов сидел в большом кресле под портретом Адольфа Гитлера в своем служебном кабинете в Министерстве иностранных дел. В левой руке у него дымилась толстая сигара, в правой он держал служебную анкету красивого блондина в штатском, стоявшего перед ним руки по швам.

— Штурмфюрер Клаус Лёльке явился в ваше распоряжение, штурмбанфюрер, — отрапортовал блондин.

— Вижу, — сухо бросил Бюлов и продолжал просматривать анкету. Прочитав до конца, он положил папку на стол, сделал несколько неглубоких затяжек и все также сухо спросил: — Вы служили в фирме Герзона?

— Так точно!

— Ваш магазин находился в начале Курфюрстендам? По левой стороне, под синей вывеской?

— Так точно!

Бюлов откашлялся.

— Вас временно откомандировали из группы охраны рейхсфюрера к нам, в Министерство иностранных дел. Вам известно — почему?

— Никак нет!

— Потому что вы имели обширные знакомства среди евреев и даже говорите на их жаргоне… Это верно?

— Да.

— Гм… Садитесь, штурмфюрер, и слушайте внимательно, — Бюлов положил сигару в пепельницу. — Вы из газет знаете, что учение нашего фюрера находит сочувствующих и последователей во многих странах, даже во Франции. Из-за своих убеждений они подвергаются гонениям и терпят невзгоды. Мы обязаны их поддерживать материально. Я мог бы и не говорить вам всего этого, но мне надо, чтобы вы прониклись важностью и благородством предстоящей вам задачи и выполняли ее сознательно.

— Я понимаю, штурмбанфюрер.

— Высшее руководство дает вам совершенно секретное поручение. Завтра вечером вы отправитесь в Амстердам. Надо подыскать фирму, которая могла бы, действуя от своего имени, через банк перевести деньги во Францию по указанным вами адресам. Избранная вами фирма должна быть свободна от подозрений в сочувствии нашей стране или идеям фюрера. Скажу больше: пусть это будет прямо враждебно настроенная фирма. Чем враждебнее, тем лучше. Вы поняли?

— Так точно!

— Вы работали в торговле, штурмфюрер, и понимаете, что главная техническая трудность заключается в передаче денег наличными: в наше время денег в чемоданах никто не возит. Этот момент целиком будет зависеть от вашей изобретательности и инициативы. Если чувствуете себя не готовым, вам следует отказаться теперь же.

— Я готов, штурмбанфюрер!

— Тем лучше. Завтра вы получите дипломатический паспорт. В Амстердаме для вас заказан номер в отеле «Карлтон». Там вы будете не Клаус Лёльке, а Абрам Моссе. Вам что-нибудь говорит эта фамилия?

— Впервые слышу.

Бюлов поморщился: каждый грамотный немец знал фамилию издательского короля, еврея Моссе.

— Придите ко мне через два часа. Я дам вам кое-что прочесть, и мы поговорим насчет того, как следует вести себя в Амстердаме.

Открыть новую фирму оказалось трудно. При самом благоприятном ходе дела улаживание всех необходимых формальностей требовало не меньше двух месяцев. А между тем уже спустя неделю по прибытии в Амстердам Гай получил сообщение, что интересующий его клиент выезжает через несколько дней и должен остановиться в отеле «Карлтон» под именем Абрама Моссе. Надо было срочно что-то предпринимать.

Стреляный воробей Рубинштейн видел выход лишь в одном: найти фирму, которая из-за финансовых затруднений стоит на грани краха, и вступить в пай, а еще лучше — откупить патент, не меняя вывески.

Ничего иного не оставалось. Они начали лихорадочные поиски.

В ту пору в Амстердаме уже появилось много коммер-сантов-евреев, которые в предвидении худшего предпочли бросить в Германии хорошо налаженные дела и убраться подальше от фашистов. Среди этой публики у Рубинштейна имелись обширные знакомства. И в конце концов он получил ценный бесплатный совет: ему указали на фирму «Импорт — экспорт», сокращенно «Импэкс», основанную еще перед мировой войной и в настоящее время из-за недавней смерти старого владельца и благодаря мотовству и распутству его наследника находящуюся при последнем издыхании.

Резиденция этой фирмы, всегда пользовавшейся безупречной репутацией, которую молодой владелец еще не успел, несмотря на мотовство, сильно подмочить, располагалась на третьем этаже старинного пятиэтажного дома на площади Рокин, украшенной в центре четырехугольным бассейном, соединенным с рекой узким каналом.

Соглашение, которое заключил молодой владелец фирмы с Рубинштейном, было его первой и, вероятно, последней выгодной сделкой. Подписав минимально необходимые бумаги, он взял деньги наличными и исчез, предоставив Рубинштейну возможность самому вводить себя в курс немногочисленных дел фирмы.

Это произошло накануне появления в Амстердаме Абрама Моссе, то есть штурмфюрера Клауса Лёльке. В отеле «Карлтон», где он занял довольно скромный номер, тремя днями раньше поселился и Гай — граф ван Гойен, вернувшийся из Соединенных Штатов.

Предстояло создать Абраму Моссе такие условия, чтобы он в своих поисках неизбежно уткнулся в вывеску «Импэк-са» и непременно перешагнул порог фирмы. Рубинштейн в разговоре с Гаем вспомнил про детскую головоломку — фанерный ящичек с верхней крышкой из стекла, в ящичке заключен хитрый лабиринт, в котором бегает стальной блестящий шарик. Он сказал, что провести шарик по дорожкам лабиринта и загнать его в черную дырку гораздо легче, чем то, что предлагает сделать Гай, но тут же отправился к своим берлинским коллегам. А сам Гай, с удовольствием отметив, что господин Рубинштейн за последнее время опять обзавелся брюшком, а костюм его обрел те обтекаемые линии, которые свидетельствуют о благополучии, сел на телефон и принялся звонить в рекламные отделы газет и радио.

В Берлине, инструктируя штурмфюрера Клауса Лёльке, штурмбанфюрер Дитер Бюлов сообщил ему, конечно, некоторые данные о семье владельцев крупнейшей издательской фирмы Моссе. Абрам Моссе должен был выдавать себя за дальнего родственника этой семьи. Но так как во время беседы выяснилось, что Лёльке вообще не слышал о такой фамилии, а из этого, в свою очередь, следовало, что он книжек не читал, — мнимое родство с издателями практической выгоды не давало. Поэтому главная ставка делалась на великолепное знание штурмфюрером того жаргона, на котором изъяснялись еврейские коммерсанты в Берлине.

Действительно, перед Абрамом Моссе в Амстердаме открылись все двери. Исправно посещая синагогу и еврейские культурные общества, он через неделю стал своим в торговых и финансовых кругах. Почти всякий раз, когда он заводил речь о некой гипотетической деликатной финансовой операции и просил совета насчет фирмы, наиболее сведущей в этом вопросе, его собеседники без колебаний называли «Импэкс». Не полагаясь на собственные впечатления и зная, как в Берлине любят документацию, Лёльке обратился за помощью к частным информационным конторам. Его требования были противоречивы и сбивали информаторов с толку, но кипа справок росла, и в конце концов, перечитав их снова и снова, Клаус Лёльке решил, что наиболее скромной, враждебной национал-социалистам и в то же время солидной в лучшем смысле этого слова является фирма «Импэкс», выполняющая иногда и поручения финансового характера. Ни одного скандального случая об этой фирме ни в синагоге, ни в лучшем еврейском ресторане, ни в торговой палате он не услышал.

Довольный сделанным, он сел однажды вечером на скорый поезд и утром доложил свои наблюдения штурмбан-фюреру Бюлову.

Осторожный Бюлов с неделю понемногу его расспрашивал, в то же время, очевидно, советуясь со своим начальством, и наконец объявил:

— Ну, хорошо. Выбор одобрен. Теперь вы поедете на Принц-Альбрехтштрассе и примете деньги. Их надо сдать в Нидерландский коммерческий банк через фирму «Импэкс». А список французских адресатов вы сами отдадите непосредственно банку.

— Я понял.

— Вы назвали сумму в восемнадцать тысяч долларов?

— Да. Столько полагается фирме и банку за услуги.

— Хорошо. Значит, вы получите на Альбрехтштрассе триста тысяч долларов и эти восемнадцать.

При этих словах перед глазами у Лёльке проплыли большие радужные круги во главе с высокомерной тройкой, целый поезд с паровозом. Дальнейшее доходило до его ушей как бы под отдаленный звон колоколов, хотя он слушал Дитера Бюлова со всем вниманием.

— Вы поедете на машине. Кроме шофера, вас будут сопровождать двое в качестве охраны. Таможенный досмотр вас не касается — вы имеете дипломатический паспорт. Пересечь границу будет просто. Выгрузиться в «Карлтоне» тоже нетрудно. Пока вы будете улаживать дело в банке и у дирекции фирмы, чемодан с деньгами должен находиться в запертом номере под охраной. Опасным моментом будут десять минут переноса чемодана из «Карлтона» в банк на Кал-верстраат или двадцать минут в помещение фирмы на Ро-кине. Но Амстердам — не Чикаго, эсэсовцы — не американские полицейские.

Дитер Бюлов встал.

— Желаю удачи, — и, нарушая ритуал, протянул одеревеневшему Клаусу Лёльке руку.

Когда Лёльке вышел, Бюлов из неплотно прикрытой боковой двери впустил в кабинет молодого и очень интеллигентного на вид штурмфюрера Конрада Рейтера.

— Вам хорошо было слышно?

— Вполне!

— Вы назначаетесь ответственным за целость денег при всех обстоятельствах. Вам заказаны комнаты по соседству с номером Лёльке.

— Ну?

— Вы хорошо сидите на стуле? — по своей всегдашней манере вопросом на вопрос отвечал старик.

— Ну, ну, не тяните.

— Герр Моссе, хотя я-то знаю, что это совсем не герр Моссе, — он не такой уж проходимец, как вы, может быть, себе думаете… Он почище!

— Короче можно?

Но Рубинштейн не спешил. С видом гурмана, которому в еврейском ресторане на Калверстраат подали петушиную печенку, жаренную в духовой печи на бумаге и приправленную нудпями, посыпанными корицей и тмином, он смаковал предстоящее удовольствие. И, только полностью насладившись, приступил к делу:

— Герр Моссе интересуется достать голландский заграничный паспорт.

У Гая даже уши заложило — несколько секунд он ничего не слышал.

— Что вы ему сказали?

— Что я могу сказать? Вы помните, что я сказал вам, когда вы попросили достать гестаповский жетон? Нужны деньги, много денег.

— Это все? Он ведь торчал в конторе битый час…

— Еще он спрашивал, могу ли я положить деньги в банк на имя какого-то одного человека.

— Ну?

— Я ему сказал: какая мне разница?

— И до чего же вы договорились?

— Придет завтра в девять…

— А вы действительно можете достать паспорт?

— Я? Нет… Деньги — могут.

Гай и не хотел, а улыбнулся:

— С вами пообщаешься — жить научишься.

— Ого-го! — Рубинштейн был явно польщен.

— А много надо денег? — спросил Гай.

— Вы говорите так, как будто в кошелек надо лезть вам, а не ему.

— Но все-таки: сколько?

— Этого я не знаю, но это легко узнать.

— А с чего вы взяли, что он не Моссе?

— Когда этот мальчик шлялся тут по городу, его встретила одна моя знакомая — она работает посудомойкой в столовой. Удрала из Берлина еще три года назад. Она знает этого Клауса Лёльке, как я вас.

— Придется доставать паспорт.

— А кто говорит, что не придется?

Из ресторана, взяв такси, Гай отвез Рубинштейна не к нему домой, а на квартиру к его хорошим знакомым, жившим в Амстердаме с незапамятных времен, которые, как сказал Рубинштейн, знали здесь всех, кроме кладбищенских сторожей, и которых тоже знали все, кроме налоговых инспекторов.

А утром, ровно в девять, Рубинштейн встречал в конторе дорогого, уважаемого клиента — Абрама Моссе.

Поговорив о преимуществах берлинской погоды перед амстердамской, они перешли к сути.

— Как насчет паспорта? — смахивая со стола несуществующие пылинки, как бы между прочим поинтересовался клиент.

— Можно. Тысяча долларов.

Клиент кивнул головой.

— А как скоро?

— Три дня.

— Что от меня еще требуется?

— Фотокарточка и ваш паспорт.

Клиент вынул из кармана немецкий паспорт на имя Абрама Моссе, порылся в портмоне, извлек фотокарточку, положил то и другое на стол. Рубинштейн спрятал паспорт и карточку в свой карман и выжидающе взглянул на клиента.

Тот понял и отсчитал из толстой пачки, лежавшей в портмоне, десять стодолларовых купюр.

— Может быть, вы хотите взять другую фамилию? — осведомился предупредительный вице-директор, приняв и пересчитав деньги.

Клиент подумал и сказал:

— Пожалуй…

— Как же?

— Карл Герзон.

Если бы Рубинштейн знал, что Абрам Моссе, он же Клаус Лёльке, штурмфюрер СС, пожелал взять себе фамилию своего бывшего хозяина, обворованного и в конце концов доведенного им до краха, даже такой тертый калач подивился бы вычурности человеческих прихотей. Но он этого не знал и потому бесстрастно записал в блокнот новое имя герра Моссе.

— Теперь о деньгах, — сказал клиент.

— Да, я слушаю…

— Вы должны положить их в Нидерландский коммерческий банк на это имя.

— Как прикажете, так мы и сделаем. Процент за услуги тот же.

— Но это не все. Необходимо соблюсти еще одно условие…

— Слушаю…

— Мне непременно надо иметь документ из банка, подтверждающий отправку денег во Францию по нескольким адресам.

Рубинштейн наморщил лоб:

— Это сложнее.

— Но можно?

— В принципе, все можно…

— Я готов платить, сколько надо.

— Но по каким адресам?

Клиент извлек из портмоне сложенный вчетверо лист, протянул его вице-директору.

— Хорошо, постараюсь, — скромно обещал Рубинштейн.

— Значит, через три дня!.. Сегодня вторник… Прикажете в пятницу?

— Приказывает тот, кто платит, герр Моссе, — еще более скромно прозвучало в ответ.

Клиент как будто маялся еще каким-то невысказанным Желанием. Вице-директор подбодрил его:

— Если у вас возникнут затруднения…

А потом они пошли по городу, являя собой некий странный треугольник, гораздо более необычный, чем классический треугольник, который так безотказно выручает литературу и театр не одну тысячу лет и будет выручать, по крайней мере, еще столько же. Лишь Моссе слегка напоминал одну из сторон классического треугольника, а именно мужа, который всегда ничего не знает. Каждый его шаг наблюдали две пары глаз, а он об этих глазах не знал. Эрна видела Моссе, но не видела Гая. Гай видел и его, и ее. Зато Моссе выбирал желания и шел, куда хотел, а им оставалось лишь следовать за ним.

Покинув фирму через запасной, так сказать, выход, Моссе, он же штурмфюрер Лёльке, отправился в магазин игрушек. Гай не заходил в него и не знал, что там было куплено. Эрна заходила.

Моссе вышел с небольшим синим пакетом, и они втроем отправились дальше.

Внимание Моссе привлек морской магазин. Опять Гай остался на улице, а Эрна вошла. Из этого магазина Моссе уходил с более капитальной покупкой: в руке он нес матерчатую сумку-торбочку, набитую довольно плотно. Сверху синел угол уже знакомого пакета.

Дальше Моссе взял курс на отель, за ним и Эрна, а Гай — к Рубинштейну.

Выслушав подробный отчет, он надолго задумался. Первым побуждением было не упустить такой редкий случай, отнять у нацистов деньги.

Главное, ради чего Гай приехал в Амстердам — список нацистской агентуры во Франции, был у него в руках. Но вдобавок получить для общего дела триста тысяч долларов — это было бы совсем неплохо.

Гай взял список себе, чтобы в гостинице снять его на пленку. Он быстро распрощался с Рубинштейном, сказав, что придет завтра утром и сообщит, что делать дальше. Он почувствовал усталость. Надо было полежать, глядя в потолок, и обмозговать все до последней косточки.

Но, придя в номер, он сначала поработал с фотоаппаратом.

А в результате раздумий, как он ни комбинировал, ему пришлось заставить себя в половине десятого вечера собрать несессер, предупредить портье о срочном отъезде, заплатить за трое суток вперед, оставив номер за собой, на такси поехать к Рубинштейну, отдать ему список, сказать, чтобы делал все, как обещал клиенту, и ждать его через два дня. А потом — на вокзал.

Утром он был в Берлине, а в обед встретился с Фрицем. И впервые получил от него нагоняй. Фриц по-настоящему расстроился, когда Гай изложил ему заветный план экспроприации трехсот тысяч нацистских долларов. Вдаваться в подробности Фриц не стал, заметил только, что в их работе есть свои закономерности, и по этим закономерностям отправка нацистских денег тайным агентам во Францию важнее и дороже трехсот тысяч наличными. Эта отправка со временем может принести общему делу борьбы с фашизмом такую пользу, что никакими деньгами не оценишь. Он, Фриц, очень огорчен тем, что Гай своим умом не постиг простой истины. Но об этом они потолкуют на досуге, если таковой выпадет им когда-нибудь. Гай прямо со встречи с фрицем поехал на вокзал, имея ясный план дальнейших действий…

У Клауса Лёльке тоже имелся свой план, и даже не один. Первый — для фирмы «Импэкс» и для тех, кто следил за ним, а штурмфюрер, разумеется, давно догадался, что, кроме двух охранников и шофера, которые прибыли вместе с ним, рядом живет еще много других его соотечественников, готовых в любой момент остановить его если не рукой, то пулей. Второй — только для себя.

План номер один заключался в следующем. Чемодан с деньгами он, Лёльке, в сопровождении своих охранников и вместе с вице-директором фирмы доставляет в банк, вицедиректор сдает деньги, их отправляют для подсчета. Пока считают, вице-директор передает ему квитанцию банка, которая подтверждает отправку денег по адресам. Лёльке показывает квитанцию охранникам и объявляет, что теперь, наконец, все свободны, могут пойти погулять и поспать, а завтра часов в одиннадцать дня они уедут в Берлин. Чтобы избавиться от слежки, Лёльке в шесть часов вечера зайдет в «Импэкс» поблагодарить вице-директора и уйдет оттуда не через парадное, а поднимется на пятый этаж, в коридоре нацепит бороду и усы, наденет плащ и фуражку с «крабом». И прощайте, дорогие соотечественники!

Ровно в полночь из Амстердама снимается лайнер «Королева Вильгельмима», и на нем, согласно билету, купленному фирмой «Импэкс», отправится в Суринам новый голландский подданный с чековой книжкой на триста тысяч долларов в кармане, а за час до этого в конторе фирмы «Им-пэкс» Абрам Моссе оформит последние документы, расплатится с фирмой и пообещает дорогому вице-директору прислать из Суринама до востребования открытку от имени племянницы Клары. Пожмет руку и пойдет на пристань. Вещей у него не будет, кроме небольшого чемодана.

План номер два — настоящий — выглядел иначе. В магазине игрушек он купил фальшивую бороду и усы на резинке, а в морском магазине — плащ с капюшоном и морскую фуражку с голландским офицерским «крабом». Эти покупки он упаковал в темную бумагу и сунул за трубу в пожарном коридоре в самом темном углу.

Напрасно господин вице-директор будет ждать открытку из Суринама, а молодчики от штурмбанфюрера Бюлова стеречь у трапа «Королевы Вильгельмины». Клаус обманет их всех и уедет в Англию: граница тут рядом, в Гуке, и он проскочит прежде, чем кто-нибудь из тех, кто следит за ним, успеет сообразить, что к чему.

Штурмфюрер был неоригинален: он считал себя умнейшим человеком и внутренне смеялся над своими соглядатаями.

Но он не знал, что скромно одетая красивая женщина со странными глазами ни на минуту не выпускала его из поля зрения, что она видела, как он покупал фальшивую бороду, фуражку и плащ с капюшоном, и, самое главное, что, наблюдая за дверью фирмы «Импэкс» сверху, с площадки четвертого этажа, она все же нашла время осмотреть коридор и обнаружить сверток. После этого ей не останется ничего другого, как вынуть из сумочки револьвер, дослать патрон в патронник и спокойно прицелиться в лоб поднимающемуся по лестнице предателю, когда он, наконец, решит воспользоваться спрятанными предметами…

В пятницу без десяти девять утра Лёльке со стальным чемоданом, обтянутым зеленой кожей, явился, как было условлено, в контору фирмы «Импэкс». Один из сопровождавших его охранников вошел внутрь и остался у двери кабинета вице-директора, другой стоял под окном. Эти не таились. Трое других во главе со штурмфюрером Конрадом Рейтером составляли, если можно так выразиться, вторую линию охраны и старались соблюдать хотя бы видимость маскировки. Сам Рейтер стоял у бассейна. Под крышей двух сообщающихся домов, в полутемном проходе, притаилась

Дорис Шерер с пистолетом в раскрытой сумочке. Бюлов пришел бы в умиление от количества пистолетов, готовых к стрельбе на площади Рокин.

— Извольте обождать здесь, господин Моссе, — сказал Рубинштейн, едва клиент прикрыл за собою дверь и опустил чемодан на пол. — Я приглашу того, кто вам нужен.

— Не понимаю, — несколько растерялся Лёльке.

— Я говорю о паспорте. Человек из полиции, который все это устроил, не хочет при свидетелях…

Объяснение явно не удовлетворило штурмфюрера, но Рубинштейн не дал ему времени соображать дальше. Он исчез за дверью, которая вела в смежную комнату, и оттуда через секунду появился Гай, одетый в черный плащ и котелок. В руке у него был тощий портфельчик.

— Имею честь говорить с господином Герзоном? — спросил он вкрадчиво.

— Да.

— Я из полицейского управления, господин Герзон. Благоволите получить ваш паспорт. Деньги уже уплачены.

Лёльке взял протянутую ему книжечку, раскрыл ее и с минуту, не меньше, не поднимал головы. Гай видел, как у него сначала побледнело, а потом покраснело лицо, как запылали малиновым цветом белые уши, заиграли на скулах желваки.

Так, не поднимая головы, он исподлобья уперся взглядом в лицо Гая и выдавил из себя:

— Что за шутки?

— Я не шучу, — сказал Гай грубо. — Это всего лишь фотокопия того паспорта, который вы хотите получить.

— Сколько же вы еще хотите?

— Вы ничего не поняли, герр Герзон. И какой вы Герзон? Вы даже и не Моссе.

Лёльке все еще не мог понять, что же тут происходит. Только правая рука сама вдруг вспомнила, что в заднем кармане брюк у него есть пистолет и предохранитель снят еще в отеле.

— Не надо, — очень убедительно произнес Гай. — У вас за Дверью охрана, и под окном тоже, и еще есть. Я это знаю. Но если вы поднимете шум, голландский паспорт с вашей фотокарточкой на имя Герзона уйдет в Берлин… С описанием всей этой некрасивой истории.

— Что вам надо?

— Я хочу, чтобы вы честно исполнили поручение, которое вам дали. Потом благодарить будете.

До Лёльке, наконец, дошло, что все рухнуло, но он никак не мог взять в толк, кто этот человек, по чьему приказу действует, с какой целью. Он только отчетливо ощущал, что влип в очень нехорошую историю. Обрывки мыслей кружились в голове, не желая выстраиваться ни в мало-мальски логичную догадку, ни в какое-либо решение. То ему казалось, что перед ним кто-то из неведомых агентов штурмбанфюрера Бюлова, то мелькало подозрение, что это вербовщик из какой-то иностранной разведки, то являлась мысль о гангстерах. Но ведь он сейчас своими ушами слышал: от него требуют честно исполнить долг, то есть сдать деньги в банк. Значит, варианты с вербовщиком и гангстерами отпадают. А если это человек Бюлова — зачем ему тут разводить церемонии, пугать паспортом? Все вертелось в горячей голове Клауса Лёльке, и он молчал, словно онемел. Состояние, в котором он пребывал, глаз врача оценил безошибочно. Не давая рассеяться шоку, Гай положил на стол автоматическую ручку и три стодолларовые бумажки, вынул из бювара чистый лист и тихо приказал:

— Возьмите эти деньги и напишите расписку.

Он вынул из рук Лёльке фотокопию паспорта и за локоть подвел его к столу:

— Пишите, вам же лучше будет. Ну!

Лёльке сел в кресло Рубинштейна.

— Пишите, — сказал Гай, стоя у него за плечом. И начал диктовать: — «Расписка. Я, Клаус Лёльке, получил за оказанные мною негласные услуги от держателя данной расписки триста долларов». — Гай следил за пером. Лёльке писал крупно, но чувствовалось, что почерк не менял. Да и вряд ли он сейчас был способен на такие осмысленные действия. — Так. Подпись. И число, — Гай взял расписку и спрятал авторучку. А затем вынул из кармана законный немецкий паспорт на имя Абрама Моссе и вложил его в руку оцепеневшему Клаусу Лёльке вместе с тремя стодолларовыми бумажками. — Я вас обязательно найду в Берлине, — сказал Гай, направляясь к двери. — А сейчас продолжайте свои дела с вице-директором и будьте здоровы.

Таким образом, эта история закончилась к общему благополучию. Клаус Лёльке успешно завершил возложенную на него миссию и, кроме трехсот долларов, получил денежную награду от Министерства иностранных дел, Конрад Рейтер и Дорис Шерер также справились со своей задачей.

Рубинштейн решил продолжать службу в фирме «Импэкс», справедливо полагая, что из Амстердама, оставаясь на свободе, ему скорее удастся оказать какую-нибудь помощь жене и сыну. Восемь тысяч долларов, полученных от Лёльке в качестве комиссионных, покрыли сумму, выплаченную основному владельцу за половинный пай, и еще осталось, за вычетом трехсот известных долларов и расходов на месячное пребывание в Амстердаме, пятьсот. Двести Гай взял на свой баланс, а триста оставил Рубинштейну.

Только закрыв дверь в купе берлинского экспресса и растянувшись на мягком диване, Гай вспомнил о Грете и попытался представать, что она сейчас может делать. Но тут вклинилась другая мысль: если бы знало начальство Клауса Лёльке, кому оно обязано успехом в амстердамском деле.

Базельский роман проконсула Мональди

Уже второй месяц жила Маргарита Виктория Равенбург-Равенау в лучшем базельском отеле «Кайзергоф», и нельзя сказать, чтобы это время прошло даром. К ней успели привыкнуть, завязалось несколько тех приятных необременительных, ни к чему не обязывающих знакомств, которые возможны разве лишь на трансатлантическом пароходе, на курорте да в гостинице. Одно дело, когда людей соединяет многолетнее оседлое соседство — тут часто отношения поддерживаются просто в силу необходимости, и эти отношения порою больше напоминают необъявленную войну. Своих соседей люди, увы, выбирать не могут. И совсем другое дело — временное сообщество, образованное чистой случайностью и распадающееся с окончанием пути.

Маргарита подружилась с хозяином отеля. Ему было изрядно за пятьдесят, но он просил называть его Иоганном, без всяких почтительных приставок. По его распоряжению цветы в номере Маргариты менялись дважды в день.

Музыканты из ресторанного оркестра прониклись к ней такой симпатией, что однажды их руководитель, трубач, попросил Маргариту назвать любимые вещи, и с тех пор джаз каждый вечер встречал ее появление в зале исполнением блюза. А ударник, толстый добродушный мулат из Алжира, подарил ей свой талисман — выточенную из черного дерева обезьянку, которая висела у него на стойке для тарелок.

За нею пробовали ухаживать, правда, не очень настойчиво, два джентльмена, оба из Англии, с одним из них она несколько раз танцевала. Но вскоре приехали их жены, и флирт с джентльменами сразу потерял с их стороны всякую домогательскую окраску, чему она была только рада.

Вся прислуга в отеле любила ее, хотя Маргарита, как это делают некоторые, совсем не играла в демократизм.

Она вообще никогда ни под кого не подлаживалась ради достижения мелких житейских благ или каких бы то ни было корыстных целей. Именно поэтому роль, которую поручил ей сыграть этот обаятельный, непонятный, но внушающий беспредельное доверие Ганри Манинг, долго пугала ее необходимостью притворяться. Она не представляла себе, как это можно — рассчитанно лгать незнакомому солидному человеку, чтобы добиться его расположения, а потом употребить это расположение ему во вред. Правда, у нее лично никаких интересов в данном случае нет, а Ганри, когда они говорили на эту тему при ее отъезде, иронически заметил, что еще не известно, кто тут сколько потеряет и сколько приобретет. А насчет рассчитанной игры он дал один совет: ей надо вообразить, что она попала на затянувшийся бал-маскарад. Ведь когда все в масках, принято друг друга дурачить и разыгрывать.

Как ни странно, прожив в Базеле две недели и не видя своего «объекта», Маргарита начала испытывать нетерпение. Ей хотелось испытать себя, представлялось страшно заманчивым выступить в роли соблазнительницы и играть эту роль в твердой уверенности, что границы, ею же намеченные, никогда не будут переступлены.

И вот настал, как говорили в старину, этот долгожданный день…

Все, что произошло на протяжении тринадцати часов того дня, от одиннадцати утра до двенадцати ночи, сильно смахивало на шикарный роман почти в великосветском духе, то есть выглядело довольно пошло. И это не удивительно, ибо главный герой, несмотря на свою солидность и респектабельность, оказался отменным пошляком.

С Бернского шоссе в Базель к гостинице «Кайзергоф» свернула огромная машина итальянского армейского цвета — темно-оливковая, покрытая пылью и грязью. Военный водитель и охранник остались сидеть, а задняя дверца открылась, и из машины выбрался высокий красивый мужчина с черными аккуратными усиками и седыми висками. Он, разминая ноги, подошел к владельцу гостиницы, стоявшему в широком портале массивного здания.

— Здравствуй, Иоганн! — сказал приезжий по-итальянски и раскрыл объятия.

— Привет, Гаэтано, старый друг! Со счастливым прибытием!

Они обнялись.

— Ложись спать, Гаэтано, а к вечеру я тебя жду в баре.

— Эх, Иоганн, как безмерно я устал! Позади пыль и чад городов и бесконечных автострад, и вот теперь, через полчаса, наконец, буду в ванне…

Он заметил прогуливавшуюся неподалеку молодую даму.

— Не дурна, а? Кто это?

— Наша немецкая графиня из Берлина. Появилась две недели назад, отдыхает после болезни.

Послышался голос дамы:

— Коко! Коко!

К мужчинам в ноги подкатилась шустрая крохотная собачка, похожая на белый шарик. Проконсул Гаэтано Мональ-ди молодцевато подкрутил черные усы и ловко подхватил собачку на руки: он уже забыл об усталости. Иоганн понимающе вздохнул и удалился.

— Негодная собачонка! — подходя, сказала Маргарита. — Извините, пожалуйста.

— Ну что вы, я счастлив! — проконсул говорил по-немецки с мягким приятным акцентом.

Маргарита протянула руки, чтобы взять Коко, но Мональ-ди так прижал его к груди, что он завизжал.

— Простите, синьора, это от избытка чувств, — проконсул совершенно растерялся под взглядом молодой красивой женщины и уже сам не ведал, что говорил.

Она все-таки отобрала у него собачку и, поклонившись ему с легкой улыбкой, повернулась, чтобы продолжить свою прогулку. Но Мональди решил завязать знакомство прямо на улице.

— Осмелюсь вас задержать, синьора, — сказал он Маргарите в спину. Она обернулась. — Разрешите представиться: Гаэтано Мональди, проконсул первого легиона итальянской милиции безопасности. Я знаю, что вы немка, и это великолепно!

Маргарита назвала себя и:

— Но почему вас так вдохновляет моя принадлежность к германскому народу?

— Мои… моя родственница живет в Германии, в Дюссельдорфе, я еду сейчас именно к ней, — объяснил Мональди, постеснявшись сказать, что «родственница» — это его дочь, ровесница Маргариты. Он не хотел показаться старым.

— Я рада за вас, — не находя ничего иного, учтиво заверила его Маргарита.

Она с любопытством ожидала, как этот, по всему видно, редко встречавший отказ бонвиван приступит к делу. И он, что называется, не заставил себя ждать.

— Мы с вами уже знакомы, — с игривой улыбкой начал Мональди. — Разрешите на правах старого знакомого сделать вам предложение? — и, не ожидая разрешения, извергнул целый Везувий слов: — Я с дороги, и завтра меня опять ждет дорога, но сегодня… Если вы будете так благосклонны, то мы могли бы чудесно провести вечер. У меня здесь особняк, правда, там идет ремонт, но одно крыло в порядке, и под этим крылышком вы будете чувствовать себя уютно. Мы можем поужинать в «Кайзергофе», Иоганн — мой верный друг, он примет нас по-царски, а потом мой дом и мои слуги — в вашем распоряжении. Могу ли я просить вас?

Маргарита инстинктивно уже приготовила подобающую случаю отповедь, но вовремя вспомнила о маскараде.

— Наверное, во всем виновата дорога, — сказала она шутливо.

— В чем, синьора? — не понял Мональди.

— Дорога и автомобиль приучают человека спешить. Быстро, быстрее, еще быстрее!

Теперь он понял:

— О да, вы правы, синьора! И к тому же я как-никак военный.

— Ну что ж, синьор проконсул, — сказала Маргарита по-итальянски, — мы действительно можем поужинать вместе.

— Вы знаете итальянский?! — задохнулся от восторга Мональди.

— Немножко.

— Ваш итальянский звучит как музыка!

Она пожала плечами. Было ясно, что пооригинальнее он ничего придумать не мог. Но Мональди, воодушевленный согласием на ужин, не замечал ничего. Цель была ясна — оставалось действовать.

— Я иду принять ванну, — сообщил он доверительно, — а затем ищу вас.

— Не торопитесь, — посоветовала Маргарита.

…За ужином проконсул блистал учтивостью, щедростью, веселостью и, разумеется, остроумием — в той мере, в какой оно было ему доступно. Шампанское лилось рекой, и единственное, что омрачало его восторг, заключалось в невозможности напоить беленького Коко, который в рот не брал никаких спиртных напитков, даже таких великолепных, как французское «Клико». С тем, что очаровательная хозяйка собачки пила обидно мало, проконсул, предупрежденный ею еще в начале ужина, вынужден был примириться. А так как он не желал пить за ее здоровье и красоту в одиночестве, она посоветовала угостить музыкантов из джаза. Послав им полдюжины бутылок, Мональди мог упиваться со спокойной совестью.

А Маргарита с удивлением обнаружила, что эта маленькая уловка — доставить симпатичным ребятам из оркестра удовольствие за счет веселящегося проконсула — пришла ей в голову сама собой, по ходу дела, была осуществлена с непринужденной легкостью и принесла ей радость. Она как бы сдала первый экзамен для вступления в ту необычную школу, куда вознамерился ее зачислить Ганри Манинг.

Мональди вообще не был жадным человеком. А в тот вечер он готов был угощать весь белый свет. Во всяком случае, его двое слуг — супруги Феррито, — шофер и охранник получили от него деньги с условием, что будут пить за прекрасную синьору с синими, как Неаполитанский залив, глазами, что они и сделали.

К половине двенадцатого Маргарита уже раз пять успела посмотреть на часы, а Коко спал на свободном кресле. Но проконсул считал, что самое главное только начинается. Объявив прекрасной синьоре, что ей нет равных среди всех женщин мира и что на этом основании она может рассчитывать на его вечную любовь, проконсул распорядился отправить к нему в особняк две бутылки самого старого коньяку, какой только найдется в подвале «Кайзергофа».

Дело кончилось тем, что Иоганну пришлось проводить своего друга в его опочивальню в особняке, где проконсул, несмотря на перегруженность, все же нашел время разбудить охранника, спавшего на ковре возле замаскированного под старинный секретер сейфа, и прочесть ему краткое назидание о правилах поведения часового на посту. А затем приказал себя раздеть и захрапел, не дождавшись исполнения приказа.

Маргарита у себя в номере, уставшая, с головной болью, сначала уложила скулившего во сне Коко, а потом выпила порошок снотворного и постаралась уснуть.

Утром она увидела на столиках и подоконниках цветы — обычную порцию, яркое свидетельство немого восхищения владельца «Кайзергофа». Тут были и розы, и нарциссы, и тюльпаны, и гиацинты. Но, повернувшись на бок и опустив глаза, она обнаружила и нечто необычное: у изголовья, прямо на полу, стояло серебряное ведерко с крупными алыми розами, каких она до тех пор еще не получала. В цветах торчал запечатанный голубой конверт.

Надорвав его, Маргарита вынула и прочла написанное по-итальянски письмо. Мональди просил извинить его за вчерашнюю неумеренность с вином, клялся в любви до гроба, а также извещал, что на обратном пути из Дюссельдорфа сумеет пробыть в Базеле подольше, и выражал надежду, что она дождется его.

Через неделю он и вправду явился под вечер. Без всяких церемоний навестил Маргариту в ее номере и с удрученным видом сообщил, что, к сожалению, вынужден без промедления следовать в Италию, не позволив себе даже побыть с нею хотя бы час — водитель заправит машину и запасные канистры, и тут же в путь.

Он непременно рассчитывал вновь посетить Базель недели через две-три. Не уедет ли она к тому времени? Услышав в ответ, что Маргарита собирается пробыть здесь до сентября, Мональди хотел стать на колени и обязательно стал бы, если бы Коко не залаял в панике, а Маргарита не удержала бы проконсула за руку. С тем они расстались.

А через две недели Маргарита, начинавшая понемногу скучать и нервничать из-за отсутствия каких бы то ни было вестей от своего патрона Ганри Манинга, наконец-то увидела его — единственного человека, которому она могла поведать об успехах на новом для нее поприще во всех юмористических подробностях и, главное, без опасения быть дурно понятой. Как Маргарита ни храбрилась, общение с проконсулом она считала столь для себя унизительным, что после ужина в ресторане почти физически ощущала у себя на левом плече пылающее тавро, каким клеймили в старые века падших женщин. Хотя проконсул до нее и пальцем не дотронулся, она испытывала острую потребность оправдаться перед кем-нибудь, словно этот кто-нибудь мог сомневаться в ее чистоте и непорочности. Добропорядочные протестанты обращаются в подобных случаях непосредственно к богу, но отец не старался внушить ей с детства религиозные чувства, Маргарита выросла безбожницей. Поделиться было не с кем, приходилось все переживать в себе. И потому так обрадовала ее встреча с Ганри Манингом, настолько же неожиданная и необычная, насколько и долгожданная.

Встрече этой предшествовало одно событие, микроскопически ничтожное с точки зрения исторической, но очень важное для настоящего момента. В довольно многочисленном штате служащих базельской мясоторговой фирмы произошло изменение: маленький живой испанец Мануэль, развозивший мясо заказчикам на дом, по чьей-то протекции нашел местечко получше — кельнером в одном из ресторанов, взял расчет и уехал, а на его место поступил красивый высокий югослав родом из Фиуме.

Однажды утром Маргарита во время прогулки отправилась навестить семью шведов, с которой она свела знакомство еще в первые дни пребывания здесь и которая снимала особняк на самом берегу Рейна. У ворот особняка стоял бело-розовый автофургон мясоторговцев: Густавссоны ресторанной еде предпочитали домашние обеды, и продукты им привозили ежедневно. Маргарита уже несколько раз видела этот фургон на этом месте и знала в лицо маленького быстроглазого испанца, развозившего мясо. Коко давно уже перестал облаивать яркую коробку на колесах, издававшую непонятный запах — смесь бензина и свежей крови.

При ее приближении из калитки появился высокий усатый мужчина в белой куртке с голубым клеенчатым фартуком поверх нее и в форменной фуражке. Маргарита прошла бы мимо, но человек этот вдруг заговорил с нею:

— Доброе утро, фрейлейн Маргарита Виктория!

Она даже вздрогнула. Остановилась, подняла глаза — вот уж действительно маскарад: перед нею стоял Ганри Манинг!

Он тут же нахмурил брови, хотя глаза его улыбались.

— Нельзя показывать, что вы знаете меня. Приходите завтра в восемь вечера в кафе «Старый Рейн», я буду ждать. И не смотрите так, пожалуйста.

Униформа мясника, небритый подбородок, фургон, терпкий дух парной крови — какое мерзкое обрамление… Но это он, Ганри Манинг, непонятный, удивительный человек, которого она так ждала и которому так верила.

Он закрыл задние дверцы фургона, сел за руль, развернулся и тихо поехал в переулок, а Маргарита все еще слышала частый стук собственного сердца…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.