Европа Шарикова и Преображенского

Европа Шарикова и Преображенского

Отечественная интеллигенция весьма преуспела, подсадив народ на одно из главных своих евангелий – повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце».

С другими прослоечными евангелистами так не получилось. Давайте навскидку. Дилогия Ильфа-Петрова? Но за полвека (считая от советских шестидесятых) романы про Остапа Бендера так прочно укрепились в народном сознании, что интеллигенции остаётся лишь конфузливо морщиться. «Совок, совок!» – попрекала меня одна живописная старая хиппи за обронённую в беседе цитату.

Чуткий Прилепин не преминул развернуть оружие:

«Как и предполагалось, по поводу крымского референдума в российском прогрессивном сообществе царит печаль, объявлен траур и день позора (“запомните это число – это начало конца”). Надежда только на завтрашнее выступление Обамы (“Обама, приди и накажи их!”).

И на то, что всё здесь вдруг рухнет (“ну, пожалуйста, пусть рухнет”).

Всё это в который раз напоминает те самые сцены в “12 стульях” (и не только), когда собирается публика “из бывших” и питает друг друга слухами о назревающем перевороте в Москве и интервенции (даже в “Поднятой целине” это есть).

Борис Немцов немного похож на Остапа. Валерия Новодворская похожа на маму Остапа. Она вообще оказалась плодовита, у неё тысячи злых детей, к сожалению, лишённых очарования и остроумия товарища Бендера, зато политизированных.

Русская классика, как ты надёжна».[25]

Но продолжим. «Доктор Живаго»? Не смешите. «Архипелаг ГУЛАГ»? Да что там, даже «Иван Денисович» из евангелия превратился в тему для сочинений.

Остаётся, пожалуй, «Мастер и Маргарита», но ненадолго, снижение культового статуса налицо, равно как и возрастная миграция – в разряд литературы для юношества. А там и до детского разряда недалеко.

Таким образом, «Собачье сердце» в рассуждении группового согласия – явление практически безальтернативное. И тем загадочное.

Впрочем, такую всеохватность наблюдатели связывают не с повестью Булгакова как таковой (впервые опубликованной в СССР в журнале «Знамя», № 6, 1987), а с одноимённым телевизионным фильмом Владимира Бортко («Ленфильм», 1988; мало кто знает, что была ещё экранизация итальянского режиссёра Альберто Латтуады, с Максом фон Зюдовым в роли профессора Преображенского).

Однако после шумного успеха комедии Леонида Гайдая никто ведь не кинулся перечитывать пьесу «Иван Васильевич» и микшировать пивную аналитику с историческими обобщениями.

Сериальная экранизация «Белой гвардии» (а до этого были фильмы Алова и Наумова, Владимира Басова – «Бег» и «Дни Турбиных» соответственно) никак не актуализовала лучшую булгаковскую прозу даже на фоне украинского политического кризиса.

Между тем уже более трёх десятилетий «Собачье сердце» уверенно лидирует во всех индексах цитируемости. Является учебником народной политологии. Отдувается за русскую литературу в социальных сетях и диагнозах.

Были, конечно, и ревизионистские вылазки. Эдуард Лимонов с присущей ему категоричностью обозвал «Собачье сердце» «гнусным антипролетарским памфлетом» (едва ли Эдуард Вениаминович знал о рецензии Льва Каменева: «этот острый памфлет на современность печатать ни в коем случае нельзя»). А питерский прозаик Сергей Носов в замечательном эссе «О нравственном превосходстве Шарикова над профессором Преображенским» прямо обвиняет повесть в антигуманизме, а главного её «положительного» героя именует не иначе, как «инакофоб, биорасист, безответственный вивисектор», который «демонстрирует поразительную нравственную глухоту».

Тем не менее литераторы-ревизионисты продолжают видеть в профессоре медицины Филиппе Филипповиче Преображенском и муниципальном служащем Полиграфе Шарикове прямых социальных антагонистов. Как, собственно, и читатели-зрители.

Ф.Ф.Преображенский воспринимается читателем-зрителем как стопроцентный европеец, носитель буржуазных морали и ценностей. Более того, сам писатель твердит нам об этом едва ли не на каждой странице. Устами учеников, пациентов, друзей и недругов, газетчиков… «Если б вы не были европейским светилом»; «Не имеет равных в Европе… ей-богу!»; «вы величина мирового значения» и т. д.

Филиппу Филипповичу так надули в уши, что он и сам видит в себе персонифицированный образ этой самой Европы в советской России 1924–1925 гг.

А если европеец, то стопроцентный русский интеллигент, а, следовательно, убеждённый либерал. Так получилось, странно и неожиданно, что у нас всё это практически синонимы.[26]

Напротив, в Полиграфе Шарикове, при всей научно-фантастичности, прямо-таки футуристичности его происхождения, нам предлагают узреть эдакий вполне народный типаж, вышедший из самых архаичных глубин национальной подсознанки. Грянувшего хама, готового оседлать Революцию и новые порядки при поддержке властей, ибо руками шариковых можно душить не одних котов… Бездельника и демагога, выдающего низость, неразвитость и грубость за некое новое пролетарское сознание.

В современном фейково-дискуссионном стиле Шариков – «ватник-москаль», «кацап-портянка», оккупант, зомбипатриот и беркутовец.

Впрочем, если мы начнём разбираться в европейских рейтингах проф. Преображенского, обнаружим, что они вполне могут оказаться блефом и мифом. Да и век на дворе – не только революций, но и шарлатанства; вернее, тут никакого противопоставления, одно вытекает из другого, особенно в части «опытов по омоложению». Медицина развивалась в начале XX века стремительно, а научные контакты (конференции, симпозиумы, публикации в специализированной периодике, стажировки в ведущих клиниках) Филиппа Филипповича с Западом, надо полагать, прервались в 1914 году – с началом мировой войны. Революция и вовсе вырвала практику и опыты Преображенского из европейского контекста. Итого – десять лет, пусть и неполной изоляции. В 1924–1925 гг. речи о железном занавесе ещё не идёт, какие-то дискретные связи могут сохраняться, но то, что Россия – отрезанный от Европы ломоть в цивилизационном смысле, – достаточно очевидно.

Это может ни в коей мере не умалять заслуг и научных талантов Преображенского. Просто все разговоры о европейском значении профессора весьма субъективны. Причём с двух сторон. Мотивации поклонников и пациентов Преображенского понятны, но и советской власти лестно, когда такой светило, пусть и балансируя на грани лояльности, не эмигрировал на Запад, но остался работать в Москве. Филипп Филиппович ещё и действенное орудие советского пиара, к тому же – в экспортном применении.

Филипп Филиппович Преображенский и его модель поведения – настоящий идеал российского прогрессиста. Кто из них не мечтает о таком положении в социуме, которое позволит иметь неприкосновенный статус-броню, деньги и связи, возможность «решать вопросы», «зарабатывать», нести по кочкам власть и народ в фейсбуке и демонстрировать превосходство и первородство, смакуя чечевичную похлебку в гламурном ресторане (модный, а, значит, дорогой экоподукт)? Нет, можно, конечно, поменять и идеологию вслед за сменой пункта служебной прописки – за нами и это не заржавеет, далеко не каждый креакл имеет уникальную специальность и европейское имя… Но предпочтительней всё же высокое социальное положение, коррупционность и оппозиционность в одном флаконе – по-преображенски.

А народ, натурально, воспринимает эту модель как естественную уже без всяких рефлексий.

В знаменитых монологах о разрухе нет ничего интеллигентного, они глубоко национальны и восходят к определённому фольклорному полю. Этот жанр устного народного творчества называется «поливом»; признанным мастером полива является, например, В.В.Жириновский. В своё время в каждой пивной и рабочей бендёжке имелся такой народный резонёр-работяга, разоблачавший по любому поводу известные ему власти – от сменного нормировщика до предсовмина Косыгина… Вот и профессор свой полив начинает не с критики чистого разума, а с калош – чисто персонаж Зощенко.

Ни в какую, конечно, интеллигентскую традицию не вписывается бесконечное третирование Шарикова. Это, скорее, разрыв – и оглушительный – с мейнстримом русского разночинного народолюбия.

И только единожды проф. Преображенский звучит в унисон с некоторыми деятелями тогдашней Европы: «Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы».

Знакомо, да? Именно тогда в Германии делает успешную политическую карьеру некий Адольф Алоизович Г., будущий хозяин материковой Европы и людоед, озабоченный примерно тем же набором из вульгарного прогрессизма, обернувшегося лютым расизмом. И до поры до времени большие европейские дяди вполне благосклонно относятся к выскочке – поскольку велик соблазн и шанс направить его идеи и энергии в правильное русло «борьбы с большевизмом».

Несколько слов о своеобразном единстве и борьбе социальных, якобы, антагонистов.

Полиграф Шариков с трудом обживает новое для него пространство: грубит (а хамские «поливы» Преображенского, конечно, образец политкорректности), выпивает (но и Филипп Филиппович вовсе не пример трезвости), даёт волю естественным проявлениям полового инстинкта (медицинское светило делает на этих инстинктах нехилый бизнес).

Таким образом, в свете непредвзятого анализа мы видим, что популярная повесть Михаила Афанасьевича – не только памфлет и гимн, но убедительный манифест социал-дарвинизма. Когда взаимная ненависть в обществе не имеет ни чёткой социальной природы, ни рациональных обоснований, ни внятных мотиваций, ни нравственных ориентиров, а лишь глубоко индивидуальные (или групповые) представления о мире и прогрессе.

Но дело не только в этом – Булгаков нащупал механизмы будущих постимперских гражданских войн. Михаил Афанасьевич вёл свою писательскую генеалогию от Гоголя, и, конечно, помнил «Тараса Бульбу» – «Я тебя породил, я тебя и убью». Причина была веской и окончательной – предательство веры и родины. А какова она в трагическом конфликте Преображенский – Шариков?

Вот именно. О последствиях можно прочесть в книге «Не чужая смута».

* * *

Захар, конечно, не был первым, кто обратился к советской литературе за смыслами.

Объективный процесс, качнувшийся маятник, но мне представляется, что во многом леонид-леоновские штудии Прилепина подвигли писателей массово высказаться о ближайших предшественниках по русской литературе. Создатели одного из самых интересных издательских проектов последних лет – «Литературная матрица. Учебник, написанный писателями», даже прервали задуманный цикл и посвятили третий том исключительно советскому – от Артёма Весёлого до Окуджавы – периоду. Под названием «Советская Атлантида». Тем самым изящно ушли от кладбищенских коннотаций в пространство мифа.

Тем не менее, «она утонула»; и это вызывало несогласия с недоумениями.

Я по выходе «Советской Атлантиды» писал, отталкиваясь от набора персонажей, что полностью заявленному в заголовке концепту соответствует, пожалуй, только один очерк, и прекрасный, надо сказать, – «Из истории советской фантастики» Вячеслава Рыбакова. Тут действительно, по набору имён и исходников – вариант в принципе нереанимируемый, разве что, как я упоминал выше, живой классик отечественного постмодерна Владимир Сорокин многие свои фабульные эксклюзивы обнаружил именно там, не предупредив о копипасте. Кроме того, тема поисков Атлантиды и освоения её цивилизационного наследия – магистральный сюжет фантастики, советской научной в том числе.

Но другая поверхностная ассоциация – глубоководных поисков – была точной. Профессия спасателя сделалась модной, литературу сей тренд не обошёл, и собственно, «осводовцы отечественной Леты» (Т.Кибиров) приступили к благородным трудам задолго до появления третьей «Литматрицы».

Сформировалась команда спасателей – энтузиазм, современное снаряжение, техника для съёмки с высокоточной оптикой. Захар Прилепин занялся Леоновым, и успех налицо: прописал на литературной тверди в рекордные сроки. А поскольку личным осводовцем Серафимовича и Катаева выступает Сергей Шаргунов, а Фадеева возвращают реальности Ольга Погодина-Кузмина и Василий Авченко – думаю, и результат не заставит себя ждать…

Тот же Прилепин и сформулировал сверхзадачу «коллективки» своеобразным манифестом:

«Так сложилось, что история литературы XX века в России зачастую воспринимается как история борьбы писателей с советской властью (…).

Выросло целое поколение литературной челяди, уверенной, что раз советский проект был чёрной дырой и тупиком истории, то и литературы у этой дыры с тупиком не должно быть никакой.

Ну, разве что Алексашку Толстого (Захар, увлекаясь, перепутал графа и светлейшего князя, автора и персонажа: «Алёшку Толстого» с «Алексашкой Меньшиковым». – А.К.) можно иногда вспомнить, потому что граф и циничная сволочь, это мы втайне ценим, а так бы долой и Толстого; Фадеева – потому что застрелился, а так бы к чёрту и Фадеева; Катаева пустим петитом, потому что дал дорогу шестидесятникам в “Юности” и написал мовистские повести, иначе не было бы никакого Катаева; Твардовского, потому что – “Новый мир” и благословил Солженицына, а так бы Твардовского куда-нибудь в чулан к Павлу Васильеву и прочим крестьянам… Кто ещё?

В общем, нет никакой советской литературы, закрыли вопрос; что там у нас на обед, “Собачье сердце”? Несите.

Расклад невесёлый, упрощённый и пошлый».

Действительно, если и есть в «Советской Атлантиде» общий линейный сюжет, он так и выглядит. «Писатель и советская власть»: литературный спорт, историческое многоборье, оборачивающееся эффектом подчас комическим. Если соответствующие цитаты поместить в один ряд.

Илья Бояшов об Артёме Весёлом: «Удивительная фантасмагория – когда повсюду сажали Буковских и выпихивали из страны Солженицыных, на обыкновенных полках обыкновенных книжных магазинов рядом с отчётами о всяческих партийных съездах стояли книги, которые власть не то чтобы должна была не допускать до продажи – да просто в зародыше уничтожать…»

Алексей Варламов о Василии Шукшине: «Перечитывая сегодня Шукшина, поражаешься тому, как этому писателю, современнику Солженицына, как раз в пору жесточайшей травли последнего, было позволено в условиях советской цензуры и идеологических ограничений выразить суть своего времени, получить при жизни все возможные почести и награды, ни в чём не слукавив и не пойдя ни на какой компромисс. Это ведь тоже было своего рода бодание телёнка с дубом, противостояние официозу и лжи, и тоже абсолютная победа, когда с волевой личностью ничего сделать не могли».

(Отмечу, кстати, что Александр Солженицын – ещё один сквозной персонаж «Атлантиды», принципиальный для сюжета о противостоянии писателей и советской власти. Странноватый наблюдается солжецентризм, где Александр Исаевич – одновременно и стартовый выстрел, и судейский свисток в литературно-политическом многоборье. Посыл: «почему у нашего всё получилось, а Солженицына – выслали» как бы заведомо уводит Шукшина и прочих на второй план и делает вторым сортом. Как будто не было во второй «Матрице» великолепного очерка Александра Терехова о Солженицыне, «Тайна золотого ключика». Автор «Каменного моста» среди прочего объяснял, что личная стратегия Солженицына была параллельной, а на самом деле противоположной – как путям коллег по советской литературе, так и платонам, и истинам, и атлантидам.)

Андрей Лёвкин о Юрии Трифонове: «И вот тут произошло странное. Практически советское чудо. Странно уже и то, что “сын врага народа” был принят в Литинститут, но ещё и его дипломная работа, повесть “Студенты” (1950 год), была опубликована в главном советском журнале, “Новом мире”. Мало того, она тут же получила Сталинскую премию третьей степени, и автор тут же стал известен».

Подобных чудес и странностей в те глухие года случалось столько, что исключения можно полагать правилом.

Сталинская премия не какому-то «сыну», а натуральному «врагу народа» Анатолию Рыбакову.

Сталинская премия простому фронтовому офицеру Виктору Некрасову (тоже персонаж «Атлантиды»). Повести «В окопах Сталинграда» в первоначальном премиальном списке не было.

Степан Злобин, побывавший в немецком плену, получил Сталинскую первой степени.

Цитируемые авторы вовсе не статусные либералы и лютые антисоветчики (что у нас почему-то одно и то же). Тут другое: инерционно велик соблазн подменить историю советской литературы пресловутым многоборьем, олимпийскими играми с цензурой, и при таком подходе в антисоветский разряд попадают все более или менее заметные произведения определённого периода.

Ещё немного – и тенденция обернётся абсурдом, при котором как раз судьбы отдельных художников потеряют всякий смысл и значение. Братская могила, площадь павших борцов на переделкинском кладбище. Даже не Атлантида.

Впрочем, есть в «Атлантиде» по данной теме и не то чтобы противоположные, а просто здравые высказывания.

Алексей Ахматов о Вячеславе Шишкове: «Вопреки современным мифам об ужасах советского контроля и цензуры (…) мы видим расцвет настоящей, духовно-нравственной и патриотичной литературы. Трудится целый сонм прекрасных и нужных России писателей».

А условно «левые» авторы «Атлантиды» (Елизаров, Садулаев, Шаргунов) вообще этой истории «художник vs власть» не замечают. Разве что немного дежурных антилиберальных инвектив, свойства, скорее, поэтического. Для них, как и для Прилепина, советский проект – часть даже не всеобщей, а собственной истории, а ряд атлантов (Аркадий Гайдар, Николай Островский, Александр Фадеев) вне этого проекта представить невозможно.

И, собственно, личные читательские радости у меня связаны с этим набором и вектором.

Герман Садулаев, «Бригадный комиссар из Мёртвого переулка» – о Николае Островском. Главная ценность эссе – не интонационная, а информационная. Познавательная, как говорили советские библиотекари. Садулаев раскопал, что Павка Корчагин и Николай Островский – вовсе не прототип с протагонистом. (Подзаголовок, кстати, «Николай Островский – человек, который себя придумал»). Жизненные линии их, начавшись в станционном буфете Шепетовки, далеко расходятся в ключевых эпизодах – Гражданская («На гражданскую войну он не ходил»), служба в бригаде Котовского и Первой Конной Будённого, узкоколейка… Сходятся и приковываются к постели лишь в поздний период. Разве что ЧК и партийная работа.

А я-то хотел в своё время написать, да никак не собрался, о сходстве одного эпизода в боевых биографиях Островского и Гайдара. Ранение, контузия. Ударил снаряд, взрывной волной выбило из седла: Корчагин, как и Гайдар, получил вместе с контузией травму позвоночника, которая сильно осложнила им жизнь. Гайдар страдал приступами острейших болей, лечился водкой, а когда не помогало, «брал острую бритву и правил себя». Про последствия контузии у Корчагина – известно.

И разве хотя бы этот пример – не доказательство прежде всего литературной ценности книги «Как закалялась сталь»?

Наконец, лучшая, на мой взгляд, работа в «Атлантиде» – эссе Михаила Елизарова об Аркадии Гайдаре – «На страже детской души». В нём есть, конечно, инерционная полемика с известными разоблачениями, мутным потоком «антигайдара» (Б.Закс, В.Солоухин и пр.). Но и она, в общем, работает на замысел (принципиальное наличие врага) – сделать лирический шедевр, близкий, на уровне поэтики, прозе героя, в родственных ей смыслах и стилистике. Цель которого – даже не заставить прочитать, а прямо таки влюбить в Гайдара внеклассных читателей, и не только юных.

Я сказал Михаилу необходимый и грустный комплимент: о том, что тему Гайдара он, мол, закрыл надолго. На что Елизаров ответил, что Гайдар неисчерпаем, и там ещё масса всего. Ну да, это верно: и мотив поражения, а то и гибели, традиционный для его персонажей, который так странно и горько отозвался в финале Гайдара-внука. И песни, которые так любят сочинять гайдаровские герои и которые так напоминают распевы сектантских радений.

И сюжето– а то и жизнеобразующая роль эпитета «крепкий» (телеведущая Юлия Меньшова атрибутировала его и Захару Прилепину). И русская «Одиссея», которую не осилил Гоголь, а Гайдар блистательно и трогательно воспроизвёл в «Голубой чашке». А затем Прилепин жестоко применил к «Обители».

Об Атлантиде известно прежде всего по диалогам Платона, самый, пожалуй, популярный из которых – «Пир». Фабула – пьянка с разговорами. Надо сказать, «Советская Атландида» – по концепции, структуре (довольно сумбурной, хотя на сей счёт имеются оговорки в предисловии), тональности, набору авторов, персонажей и сквозных сюжетов – чрезвычайно напоминает такую литературную пьянку. Пир с деликатесами, к которым равно может быть отнесена и чёрная икра, и кабачковая.

…Советская литература больше всего достойна не только академических разборов, но и народного жанра – пьянки с разговорами. Предполагается скорое похмелье – явление в плане литературной стратегии весьма плодотворное, ибо требует продолжения с осмыслением.

Похмелье вокруг советской литературы – это вам не поминки по ней, когда-то, совсем преждевременно, объявленные.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.