Письма Валериану Герусу
Письма Валериану Герусу
Валериан Лонгинович Герус (1912–1992) – единственный и горячо любимый брат Галины Лонгиновны. Брат и сестра были очень дружны. Имея собственную большую семью, Валериан Лонгинович в течение многих лет помогал сестре деньгами. Он был женат на Александре Александровне (Шуре) Астриной. У него было трое детей: Сергей, Андрей и Елена.
Валериан Лонгинович окончил Московский энергетический институт. Работал инженером на электровакуумном заводе «Светлана» в Ленинграде. С начала Великой Отечественной войны был призван на фронт, где, в результате ранения потерял ногу. После войны поселился во Фрязине. Был заместителем директора по научной части НИИ «Платан». Выдающийся инженер в области электронной оптики, он участвовал в разработке высококачественных телевизионных кинескопов, использовавшихся в снаряжении космического корабля «Восток?1». Награжден орденами и медалями, в том числе орденом Ленина. Автор книги «Физические основы электронно-лучевых приборов». М., 1993.
Галина Козловская – Валериану Герусу
8 февраля 1986
Котуся мой дорогой!
Вот и исполнилось твоей сестре 80 лет[251]. Подумать только, я старше мамы и отца!
Но случилось так, что день этот вместо печали и грустных мыслей вдруг стал радостным и волнующим. Вместо дня рождения он превратился в юбилей. Что делал Боря и как он колдовал до этого, я не знаю, но он подарил мне самый удивительный день в моей жизни. Всегда чествовали Козлика, и я к этому привыкла. Но чтобы столько людей пришло ко мне, именно ко мне, – никогда не бывало. С часу дня до часу ночи ко мне люди шли и шли, всех возрастов и поколений. Для цветов не хватало посуды, и сейчас все еще благоухают во всех комнатах цветы дивной красоты.
Первыми поздравили меня писатели, прислав адрес, затем Союз композиторов и Театр оперы и балета. Вечером вдруг приехали двадцать человек детей из детского хора при Опере, который называется «Солнышко». Ими руководит преданнейшая Козликина ученица. Она села за рояль, и они спели мне «Приветственный хор с кипрскими мандолинами» из «Отелло» Верди. Юноша и девушка спели и сыграли сцену из «Бастьена и Бастьенны».
Каждый из них подносил мне гвоздики и говорил милые слова.
Там было два мальчика лет семи, которые с утра ссорились, кому из них передать мне поздравления. При их появлении пришел Журка и стал в середине. Дети обомлели от восторга и стали кричать: «Я хочу с ним дружить!» В одном месте, заглядевшись на Журку, они сфальшивили, и он, к общему восторгу, громко закричал.
Слушали сидящие за столом в моей комнате, стояли впритык в прихожей, кухне и кабинете. Множество женщин понанесли мне какие-то умопомрачительные по вкусноте торты собственного изготовления.
Боря умудрился накормить и напоить уйму народу. До этого он вдвоем с зятем выдраил мне весь дом, трое суток бегал, что-то доставал, меня не пускал на кухню. Видимо, ухлопал на это всю свою зарплату.
Никогда за всю мою долгую жизнь никто так не хотел меня порадовать.
Он выложился до конца и сейчас лежит дома с болью в сердце. Надо было ожидать, что он надорвется, что и случилось. Вот и грубый заключительный аккорд этого праздника.
У меня перед тем был запой лепкой. У меня есть милая душа Милочка (вы ее с Шурой знаете, когда были в гостях у ее брата). Она тоже родилась 4 февраля, и я решила подарить ей какую-нибудь свою работу. Работала с упоением, не вставая по восемь-девять часов. Сделала Дафну, превращающуюся в лавровый куст. (Ты, конечно, помнишь миф об Аполлоне, влюбившемся в нимфу Дафну. Убегая от его страстного преследования, она, спасаясь, превратилась в лавр. Вот почему Аполлон всегда потом носил лавровый венок и почему победителей в искусстве венчают лавровым венком.)
Моя Дафна получилась такой, что художники ахнули. Она такая прекрасная, что я не знаю, как я с ней расстанусь.
Мне некоторое время тому назад предложили участвовать в какой-то выставке с моими работами. Но это, конечно, будет невозможно – вещи мои не обожжены, хрупки и нетранспортабельны.
Без лишней скромности могу сказать, что леплю я всё лучше и лучше и художники меня принимают совсем всерьез. Как мне жалко, что я не могу показать свои последние вещи тебе и Шуре.
А мне только этого и хочется в жизни. В воображении теснятся всё новые и новые образы, которые рвутся к воплощению. Одновременно с Дафной родилось и стихотворение, которое вам и посылаю. Так что порадуйся, Котуся, что свои восемьдесят лет я встретила на гребне творческой радости и что душа моя хоть и бывает печальной, всё же не знает уныния.
Целую крепко. Хочу узнать, что вы все здоровы. Напиши мне, дорогой.
Галя
Омой лицо мне, чистая вода,
И передай рукам моим
Частицу животворной силы.
Пусть душа, как полный водоем,
Что отражает вечно высоту,
Обнимет тишину и замрет, насторожась.
Тогда из тех глубин,
Где всё в безмолвии блуждает,
Всплывет виденье, образ тот,
Что воображение тревожил даже в снах.
И только тут, поверив в дозволенье,
Коснется глины осторожная рука.
И придут к тебе тогда
Счастливые часы работы,
Всё забудется на свете
И время канет в никуда.
Останется единственное в мире упоенье:
Одни зовут его бореньем,
Другие – вдохновеньем самозабвенного труда.
P. S. Если бы ты знал, как я хочу тебя видеть и как мне никогда не сказать тебе, как я тебя люблю! Почему жизнь нас так надолго развела!
Галина Козловская – Валериану Герусу
29 апреля 1986
Мои дорогие!
Поздравляю вас с весенними праздниками. А также прошу прощения за долгое молчание. Но дело в том, что я, человек неорганизованный, вдруг попала в тиски обязательств. Надо сдавать рукопись о Козлике, а я, начав главу о ташкентском периоде, вдруг впала в отчаянье. Ворошить воспоминания – опасная штука. Столько всего всплыло – человеческой низости, негодяйства, унижения, – что у меня не хватает сил и такта обойти столь многое. В сущности, надо обойти жизнь и прикрывать ее срам фиговым листком радужного оптимизма.
Пока писала о днях приезда и о первых годах его увлечения и влюбленности в Восток, было легко, хотя под ними был айсберг ссылки. Но молодость и увлеченность приносили много радости. Зато потом – потом я просто не знаю, как мне плыть. Ворошу дневники и свои воспоминания и много плачу, и болит душа и сердце. Если бы я знала, что будет так тяжело, я бы не взялась.
Все время вспоминаю один прекрасный рассказ Мопассана[252]. После хорошего, приятного дня человек пришел к себе домой. Когда он зачем-то полез в секретер, из какого-то ящика вывалилось какое-то старое письмо. Он его прочитал. Открыл другие ящики и стал перечитывать давнишние письма. Утром он вынул пистолет и застрелился.
Завтра ко мне приезжает на две недели в гости Людмила Григорьевна Чудова-Дельсон.
У нас последнюю неделю прохладно, идут дожди, и сад мой свеж и прекрасен. Под окном цветет глициния, впервые по-настоящему, но из-за того, что прохладно, не слышно ее аромата. А он изумительный.
Боря послезавтра выходит из своего очередного профилактория. По-прежнему валят с ног то сердце, то голова. Он очень постарел и плохо выглядит.
У меня появились новые друзья, молодые муж и жена, которые от всей души принялись меня опекать и помогать. Хоть бы это было надолго.
Пастернаки на мой день рождения сделали мне царский подарок – вышедший двухтомник Бориса Леонидовича[253]. У нас на черном рынке жучки торгуют по 25 рублей. И нет на них управы.
Котуся, спасибо за помощь, мне без нее не прожить. Ужасно хочу видеть. Может, осенью соберетесь ко мне? Мой молодой друг, музыкант, третий раз приезжает из Штатов, чтобы повидаться со мной. А вы же ближе.
Журушка радуется весне. А летом ему тоже тяжко от жары и он плохо ест.
Напишите мне хоть несколько слов обо всех вас, больших и малых. Берегите здоровье и не давайте Шуре наклоняться. Крепко-крепко целую. Пожелайте мне мужества.
Галя
Галина Козловская – Валериану Герусу
30 января 1987
Дорогие мои Котуся и Шура!
Не сердитесь, что так долго не писала.
Поздравьте меня – я кончила свои воспоминания об Ахматовой. От руки получилось около 90 страниц. Теперь мне их надо отредактировать, переписать и отдать машинистке. Я и так опаздываю и боюсь, что может сорваться возможность их включения в ахматовский сборник в издательстве «Советский писатель»[254]. Мне это было обещано и резервировано место, но совершенно гнусный грипп, который все-таки меня нагнал, измотал меня до изнеможения. Я так ослабела, и у меня начались такие головокружения, что пришлось прервать работу. Я не жила, не писала, не работала и только спала, иногда по 20 часов в сутки. Вот с такой патологией и встретила Рождество и Новый год.
Только сейчас чуть начинаю приходить в себя.
Пишу вам, сидя на крылечке; светит солнышко, и очень тепло. Журушка счастлив, что кончилось затворничество, и гуляет по разрушенному зимнему саду.
У нас тоже бывали снег и холода, но, конечно, они не идут в сравнение с вашим арктическим оледенением. Я и свои-то минус 14 едва переношу, а уж как вы там справляетесь, не могу себе представить. Как сердце? Не простывали ли вы?
У нас в нашем резко континентальном климате даже в газетах печатались сводки-предупреждения, что в связи с перепадами больные сердечно-сосудистыми заболеваниями должны заранее принимать лекарства.
Интересно, какие еще опусы напишут дамы к Пушкинским дням? Что они пишут – одно невообразимее другого! По-моему, вершины достигла авторша, которая поведала, что ее прадед, крепостной конюх у Гончаровых, был влюблен в Натали и «вел дневник». Вот на основе якобы этого дневника она ошарашивает читателей, у которых и без того не очень-то просвещенные мозги, задуривая их окончательно. Самое примечательное, что эти дуры, обнаглев, становятся в позу ниспровергателей «отсталых» пушкинистов.
Кстати, свободное обращение с великими прошлого становится всё развязней, им навязывают собственное убожество и противные черты характера. Огорчил меня Тынянов – пробовала перечесть «Вазир-Мухтара» и не смогла. Боясь идеализировать Грибоедова, он вдарился в другую крайность, навязал ему всякое, отчего великий Грибоедов оказался препротивным чинушей и скверным и даже неумным человеком – и все равно не живой.
Работая над Ахматовой, я ограничила себя во всем – не прикасалась к глинам, редко смотрела телевизор, читала только немного стихов перед сном. Воспоминания очень взбудоражили, я очень выложилась, и сейчас какая-то пустота и усталость.
Написала еще несколько стихотворений. Пришлю в следующем письме.
Берегите себя, мои родные, и обдумывайте возможный приезд ко мне осенью. Повидаться надо очень. Я очень слабею.
Завтра встречаю своего молодого друга из Штатов[255].
Целую вас и всех деток. Поблагодарите Лену и Мишу[256] за открыточку. Как там Антон и Сергей[257]? Им тоже привет.
Боря также сердечно всем кланяется.
Давайте прыгать всем зайчикам.
Галя
О долгий сон моих ночей осенних,
Где сновидения живут и как стихи текут
Без конца и без начала, безвременным мгновеньем.
Как порой врываются в сон
Лики живых и лики ушедших,
Тех, что забыла, и тех, что навеки со мною.
<…>
10 ноября 1986 г.
Галина Козловская – Валериану Герусу
21 июля 1988
У баронессы Гаубиц большая грудь, находящаяся в полужидком состоянии.
И. Ильф «Записные книжки»
В Ташкенте малооблачная погода,
температура 37–39 градусов тепла.
Метеосводки
(На самом деле все термометры показывают 40–43 градуса тепла.)
Мои дорогие!
Из всего вышеизложенного вы можете понять, в каком я состоянии. Мозги не в «полужидком состоянии», а, как мне порой кажется, полностью расплавлены. Если прибавить к этому постоянные магнитные бури и полную вымотанность их хроническими повторениями, то все эти два месяца, июнь и июль, я очень больна и живу на грани срыва. Из-за постоянного сжатия мозгов и сосудов не могу читать. О том, чтобы лепить, не может быть и речи.
Трогательная забота государства о нашем здоровье – это бесстыдное вранье официальных сводок о пылающей температуре вокруг в надежде, что мы от этого не подохнем как китайцы, валом уходящие к предкам, не выдерживая сорокатрехградусной жары.
Удивительно, как мы привыкли к вранью во всех областях, веря, что «сим победиши»[258] всё и вся.
Я всё еще под впечатлением заседания Верховного Совета, посвященного армяно-азербайджанскому конфликту. Осадок очень тяжелый, ощущение полной беспомощности перед бедой – упрямство и извечные бесплодные заклинания – единственное, что мы могли противопоставить.
(Вчера узнала, что в Ташкенте забастовали строительные рабочие, потребовавшие добавку к зарплате за работу в немыслимую жару. Вот, оказывается, почему наши метеосводки занижали температуру. Приехала комиссия из Москвы, и вдруг ночью температура упала до плюс четырнадцати. Если бы и армянские дела можно было бы так уладить.)
Всю жизнь ненавидела политику, но сейчас живу публицистикой, порой поистине блистательной. Читали ли вы в «Огоньке» статью Карякина «Ждановская жидкость»[259]?
Есть еще в России светлые головы, не всех выкорчевали. Но положение везде и во всем очень напряженное. У нас не раз оцепляют улицы и площади, предупреждая эксцессы крымских татар. Местные писатели не скрывают своих исламских тяготений, требуют издания Корана (что их право, конечно) и вообще очень агрессивно настроены. И вообще все, связанное с переменами, вызывает бешеное сопротивление, и политика выборов по-прежнему ведется по принципу народной шутки – «И привел Бог Еву к Адаму и сказал: «Выбирай жениха»».
Боря на днях улетел в Сибирь, еле живой от жары, но до этого он потратил два дня на звонки в Москву и Фрязино. Представлялась возможность послать вам всем фруктово-плодовых летних радостей. Но никто нигде не отзывался. Очень жалко.
Сад по-новому красив и буен, но я сама почти не могу ходить, даже по дорожкам. Теряю равновесие и падаю. Сплю на крылечке и днем спасаюсь с помощью кондиционера. Готовить стараюсь ночью. Даже Журка иногда просится днем в комнату.
Вчера получила перевод, за что великое спасибо. Как жаль, что ты, Котуся, не дозвонился.
В июне, когда еще дышалось, написала два стихотворения. Я задумала цикл «Несбывшиеся желанья». Пыталась написать третье, связанное с бабушкой и детством в Новочеркасске. Воспоминания толпятся роем, очень много образов, но осуществить пока еще нет сил. Вот поостынет яростный Ярило, тогда и напишу.
Целую и обнимаю всех моих дорогих.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.