Глава 19 Бонд, ботинки и бастарды

Глава 19

Бонд, ботинки и бастарды

Ощутив тяжесть от руки, опирающейся на спинку моего кресла, я обернулась.

«Роджер Мур», – прозвучал хрипловатый гортанный голос. Эти интонации были знакомы всему, без преувеличения, миру. Я моргнула, увидев, что он тянет руку для рукопожатия. В голове пронеслась шальная мысль: «Мур, Роджер Мур», в подражание незабвенному Джеймсу Бонду. Мне пришлось приложить все усилия, чтобы перевести внимание на щегольски одетого, поблескивающего стеклами очков джентльмена, возвышавшегося надо мной.

Он сказал, что недавно видел меня на канале «Би-би-си» и был знаком с моей историей и работой.

Мы летели из Цюриха в Скопье, столицу Македонии и командный пост, в котором концентрировалось управление большей частью гуманитарной помощи во время этой войны. Роджер с женой, шведкой Кристиной «Кики» Толстрап, направлялись в Скопье в качестве послов доброй воли от ЮНИСЕФ.

Роджер спросил у меня разрешения кое-кого мне представить. Я отдавала себе отчет в том, что выгляжу не лучшим образом, во всяком случае не так, как следовало бы девушке Бонда. Огромная футболка с надписью «Кеа» была заправлена в черные грубые слаксы, удерживавшиеся на талии благодаря поясу, а огромные бельгийские военные ботинки занимали почти все пространство под моим креслом. Но в тот момент было уже поздно думать о внешнем виде. Пару минут спустя Роджер вернулся вместе с улыбающимся черноволосым мужчиной, который оказался Тони Поповски, министром окружающей среды и градостроения Республики Македония.

«Ваше превосходительство, позвольте представить специального посла „Кеа Интернейшнл“, бывшую принцессу Ясмин, – произнес Роджер со знакомыми кинематографическими интонациями. – Она предпочитает представляться как Жаклин Паскарль», – добавил он уже почти шепотом.

Я внутренне сжалась, но улыбнулась и приподняла бровь, глядя поверх плеча министра на Роджера Мура. Тот в ответ лишь неуловимо покачал головой. Он явно знал о неправительственных организациях больше моего. Извинившись, с улыбкой на устах «агент 007» отправился к своему месту рядом с женой, предоставив министру перебираться через мои ботинки на свободное место рядом со мной.

Это, скажу я вам, была настоящая импровизация. Я понимала всю ценность личного знакомства с членом правительства страны, в которую направлялась, но к этой беседе я была совершенно не готова и ничего не понимала в политике Македонии, но мне пришлось изобразить осведомленность.

Поповски было чуть за тридцать, как мне показалось, и он был исполнен решимости очаровать собеседницу. Он много расспрашивал меня о моей роли в «Кеа» и организациях, работавших с беженцами из Косово, заполонивших Македонию. Министр, оказывается, узнал меня по фотографии на обложке моей книги, которую увидел в книжном магазинчике в аэропорту, и спросил, нет ли у меня с собой экземпляра, будто бы я находилась в рекламном туре.

Мы проговорили все оставшееся до посадки время, и Поповски настойчиво приглашал меня принять участие в некоторых дипломатических и государственных мероприятиях, запланированных на ближайшие несколько дней, в качестве его личной гостьи. «Никогда не знаешь, когда пригодится чей-то номер телефона», – подумала я, когда он вложил мне в руку свою визитку. Под его протекцией я прошла паспортный и эмиграционный контроль.

Вливаться в сработавшийся коллектив всегда трудно, а если это сотрудники благотворительной организации, исполненные решимости заставить новичка помучиться, – задача становится почти невыполнимой. Первые дни в официальном «представительском офисе» мне было довольно одиноко. Большая часть работавших в Косово людей находилась под впечатлением от ареста троих своих коллег, особенно те, кто работал плечом к плечу со Стивом Патом и Бранко Йелен еще до начала войны. Они чувствовали, что тоже рискуют своей свободой и свободой своих родных, оставленных в Косово во время эвакуации. Они сами были беженцами, пытавшимися выполнять работу по оказанию помощи в другом государстве. Глава офиса был вызван на организационное собрание, и моральный дух в коллективе пал ниже плинтуса.

Между штатом, работающим в центральном офисе, и полевыми работниками существуют явно ощутимые различия. Одни заботятся о ясности и красоте внешних атрибутов своей работы, другие – о том, какое питание им назначат и есть ли питьевая вода на месте их работы.

Я познакомилась и с первыми и со вторыми в сложной, неопределенной ситуации для всех, кто не был знаком с сущностью моей роли в «Кеа Интернейшнл». Даже я сама иногда в ней путалась, потому что мне была ближе работа по непосредственному оказанию помощи. Моя же обязанность заключалась в том, чтобы представлять «Кеа» перед средствами массовой информации, заниматься общим управлением лагерей, посещать все встречи и собрания, назначаемые ООН или представителями страны пребывания, документировать работу «Кеа» в количестве, достаточном для предоставления широкой публике, и вообще самой находить себе занятие. Добавьте дополнительные инструкции, полученные мною от генерального секретаря «Кеа» Гая Тосигнанта. Он не упускал случая впечатлить меня важностью моей миссии как специального посла и того, что я все внимание должна уделить дипломатии и общественному мнению, употребляя все полученные мною в качестве принцессы навыки и умения держать себя и вести беседу.

Мне было необходимо совместить обе стороны моей роли воедино, потому что одна без другой были нежизнеспособны. Это уже не Голливуд или теоретические измышления. Только тупицы или лихачи-ковбои могут сунуться в зону бедствия без знания инфраструктуры и плана действий. Ни одна благотворительная организация не способна взять на себя ответственность и работать в подобных сложных условиях неделями, месяцами, без перерывов, без подкрепления и смены квалифицированных работников, мастеров на все руки. Технически работа такой огромной благотворительной организации очень сложна. Все должно быть отлажено и взаимосвязано. Деньги, транспорт с достаточным для его работы запасом топлива, местные работники, поступившие на службу в эту организацию, электричество, канцелярия, компьютеры или хотя бы ручки, бухгалтерия, жилье для сотрудников – все это должно быть отлажено еще до того, как вы перейдете к «красивой» части работы непосредственно, то есть к спасению жизней.

Я ожидала столкновения с цинизмом, было бы наивно ожидать другого. Я понимала, что должна буду «заслужить свои полоски», и стремилась к этому.

В Скопье обычно проживало четыреста пятьдесят тысяч жителей, но сейчас он гудел от отрядов войск НАТО, сотен солдат ООН и других работников гуманитарных организаций, спецкорреспондентов и огромного количества беженцев из Косово, которые ютились у дальних родственников в подвалах или на полу в квартирах. Несмотря на то что множество беженцев были размещены в лагерях, расположенных за пределами города, Скопье трещал по швам.

Многие местные жители решили выехать из своих домов, сдав их вместе со всей обстановкой работникам благотворительных организаций со всех концов света. Для них этот вариант был настоящей удачей, а для нас – вполне удобным выходом из ситуации. В местную экономику стали вливаться реки наличных, но македонская инфраструктура не выдерживала колоссальной нагрузки, и это накаляло невысказанное напряжение между этническими группами в бывшей Югославии.

Землетрясения веками испытывали Скопье на прочность, поэтому его архитектурный облик состоял из смеси римских и турецких руин, ужасных глыбоподобных зданий советских времен и псевдосредиземноморских вилл. Дороги были широкими, с хорошими покрытиями, люди – доброжелательными, правда, слово оставиме, обозначавшее «оставь меня в покое», оказывало мне неоценимую услугу всякий раз, когда я слышала в свой адрес одобрительный свист или видела приближающихся ко мне молодых людей, ведомых скорее бравадой, а не здравым смыслом.

В Скопье «Кеа» отвели целый дом, но он уже был полон, поэтому я остановилась в «Роза Дипломатик», маленьком отельчике в очень тихом месте рядом с католической церковью и в шаговой доступности от офиса «Кеа». «Роза Дипломатик» была симпатичным четырехэтажным зданием всего с двенадцатью комнатами, винтовой лестницей, садиком на заднем дворе. Это был скорее пансион, принадлежавший семейной паре, чем отель. В моем номере были ванная, туалет и работающий кондиционер, поэтому я могла прятаться в своей комнате на верхнем этаже всякий раз, когда была не на дежурстве и не ночевала в лагере беженцев.

В «Розе» кормили завтраком и поили кофе, но остальное пропитание нужно было искать в многочисленных кафе и ресторанчиках Скопье. Я редко видела других постояльцев своего отеля, потому что покидала его в шесть утра, чтобы успеть на автобус в шесть тридцать, в течение получаса доставлявший меня в «Стенковец-2», второй лагерь для беженцев, который находился в ведении «Кеа». Там размещалось двадцать семь тысяч беженцев.

В то время по городу ходил анекдот о том, что работники Агентства международного развития США, проживавшие в моем отеле, на самом деле были сотрудниками ЦРУ. Разумеется, я всегда проверяла свою коробку от сухого завтрака в поисках скрытых там камер.

Прикрывая глаза рукой, я смотрела на флаг Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев, бившийся на флагштоке у меня над головой. Датчанин по имени Фред, один из штатных сотрудников ООН, работавший в лагере для беженцев, был наконец доволен. Он стоял рядом с выражением печальной задумчивости на лице. Последние несколько дней он был занят только тем, что требовал от «Кеа» выставить флагшток. Честно говоря, у нас были и более важные дела, но мир и согласие оказались дороже.

На машине я поднялась на самую высокую точку «Стенковец-2», чтобы устроить себе пятнадцатиминутный перерыв и отдохнуть от зловонного воздуха, наполнявшего проходы между палатками в секторе «G». Я пила воду из бутылки, которую всегда носила с собой в кармане брюк, как и складной нож с универсальными инструментами. Двадцать минут назад я смотрела в глаза крепкому, агрессивно настроенному мужчине, сжимавшему в руке нож, и должна признаться, что такое зрелище тяжело переносится женской нервной системой. Плохо было уже то, что в моей рации сели батарейки, и я не могла бы позвать на помощь, даже если бы мне это потребовалось. Этот мужчина разозлился в ответ на мою просьбу к нему и его семье потесниться и принять под свой тент еще одну партию беженцев. Он выхватил нож и заявил, что скорее перережет мне горло, чем пустит кого-то в свое жилище. И такое случалось не в первый раз. И не в последний. Мужчины всегда пытались сопротивляться мне, а не другим мужчинам, с которыми я работала. Может быть, некоторые из «крутых парней» считали, что женщину будет проще запугать и вынудить к соглашению, но я знала, что их блеф нельзя спускать с рук. Я считала, что они никогда не решатся на преступление, потому что тогда за них возьмется македонская полиция. Более того, я понимала, что если не отстою свою точку зрения, то подобная манера вести переговоры распространится и на других работников лагеря тут же начнется открытая охота. Ножи начнут разрешать горячие диспуты, и результатом этого станет ничем не сдерживаемая агрессия и хаос.

Небольшой холм, на котором я сейчас сидела, позволял мне видеть весь лагерь, раскинувшийся на голой земле. Деревьев не было, и пыль с песком поднималась в воздух при первом дуновении ветерка. Внутри каждого желоба бывшей каменоломни сотни тентов цеплялись за почву. Широкие высокие стены, бывшие краями старых разработок, служили нам временными дорогами, по которым мы передвигались на самой низкой скорости, чтобы избежать несчастных случаев. В лагере не было канализации, водопровода и электричества. В быту этих беженцев ничего не складывалось просто. Каждому сектору лагеря присвоили букву алфавита, а на стене каждой палатки была выведена буква с номером. Эта система позволяла нам распределять ресурсы и подсчитывать беженцев в каждом секторе, где избирался представитель для взаимодействия с работниками «Кеа» по всем вопросам жизни лагеря – от раздачи хлеба до мелких жалоб. Это было важно для того, чтобы люди, которым мы приехали помогать, сами принимали активное участие в собственной жизни. В подобных ситуациях нет места как покровительственному отношению, так и потребительскому.

Водоснабжение в каждом секторе было в лучшем случае нерегулярным, но даже его поддержание было жизненно важным, учитывая, за сколько тысяч детей и пожилых людей мы несем ответственность, особенно в эту сорокаградусную жару. В каждый сектор выходил шланг с водой, питавшийся из рифленых цистерн. Эти цистерны были чудом инженерной мысли, проявленной и воплощенной нашими экспертами в вопросах санитарии и водоснабжения из Оксфама. Вода в цистернах постоянно пополнялась из автоцистерн, поступавших в лагерь двенадцать часов в день. Не было автоцистерн – не было воды, и по этой причине я не любила, когда наш лагерь посещали высокопоставленные персоны, потому что из-за них перекрывалось движение цистерн.

На небольшом холме, прилегающем к тому, на котором я сидела, виднелась огромная желтая конструкция, напоминавшая корабль инопланетян. Это был французский госпиталь неотложной помощи, удивительное строение, которое на самом деле было не построено, а надуто, как большущий детский батут. Давление в нем поддерживали дизельные генераторы, и вся структура, без сомнения, была образцом человеческого гения и лучшим полевым госпиталем из всех, что мне доводилось видеть. В нем работала система кондиционирования, были предусмотрены жилые помещения для сотрудников, операционная, зал рентгенологии, три палаты и морг. Ночи в старой каменоломне бывали очень холодными, а дни – невыносимо жаркими, поэтому наш полевой госпиталь был настоящим спасением для новорожденных и прооперированных больных. В штате госпиталя числились военные медсестры и врачи, а также переученные в парамедиков пожарные. Они пробудут с нами всего тридцать дней – максимальный срок нахождения на одном месте, предусмотренный французским правительством.

В дополнение к госпиталю у нас была маленькая амбулатория, стоявшая в низине. Она находилась в ведомстве Международного медицинского корпуса, и в ее штате работали добровольцы, горстка врачей и медсестер со всего мира. Это была передовая, на которой и происходила б?ольшая часть работы по оказанию медицинской помощи и осмотров. «Стоматологи без границ» и «Фармацевты без границ» работали сразу в трех основных лагерях Македонии: «Стенковец-1», «Стенковец-2» и «Чегран», с которым я тоже иногда сотрудничала.

Несмотря на развевающийся над лагерем флаг Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев, присутствие в нем ООН было минимально. «Кеа Интернейшнл» получила официальное задание и контракт с ООН на организацию и управление «Стенковец-2», а также фиксированный бюджет на закупку провизии, воды, обустройство мест проживания и найма беженцев, проживающих в лагере. Это обычная процедура налаживания гуманитарной помощи в зонах военного конфликта или стихийных бедствий, позволяющая различным благотворительным организациям максимально использовать свой потенциал. Работники «Кеа» ночевали на территории лагеря и отвечали за все аспекты его жизнедеятельности и управления, включая безопасность. К тому же мы отвечали за создание отделения матери и ребенка, поскольку «Кеа» твердо убеждена в том, что в тяжелые времена малыши нуждаются в заботе квалифицированного медперсонала. Такие отделения стояли по всему лагерю и представляли собой отдельные палатки, в которых матери могли искупать детей, получить детское питание и подгузники, что было жизненно необходимо для исключения случаев инфекционных заболеваний в сложных полевых условиях. Рожениц в лагере призывали кормить детей грудью из соображений собственного здоровья и здоровья детей. Действовала специальная программа по наблюдению за детским питанием, созданная для поддержания здоровья множества детей, оказавшихся заложниками обстоятельств.

Со «Стенковец-2» и «Чегран» работали еще Международный комитет Красного Креста, взявший на себя непосильную задачу отслеживать судьбы потерявшихся детей и взрослых и воссоединять семьи, и ЮНИСЕФ, организовавший магазинчик на вершине холма на относительно свежем воздухе. Здесь же они устроили детский сад, кружок и школу для детей лагеря. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, потому что вокруг практически не росла трава.

В дневные часы в трейлере, стоящем напротив переоборудованных грузовых контейнеров, служивших нам центральным офисом лагеря, работала Международная организация по миграции. Здесь беженцы, перемещенные лица, часами ждали в очередях, чтобы подать заявление на временное гуманитарное перемещение во все точки земного шара. Все организации в лагере работали слаженно и не конфликтовали, что было совсем не похоже на жизнь за его пределами. Благотворительные организации США и Австралии постоянно вступали в конфликт из-за количества положительных отзывов в массмедиа и собранных денег. Ситуация в лагерях была совсем иной: мы работали вместе как единое целое, и мне это нравилось больше всего. Это и дух товарищества, взаимопомощи.

Тенты беженцев представляли собой странную смесь из бывших военных запасов и пожертвованных благотворителями укрытий. Меня всегда забавляло, как стояли тенты в «Стенковец-2»: странными группками и под всевозможными углами друг к другу. Чудесные, неунывающие обладатели великолепного чувства юмора, французские пожарные и солдаты, выполнили б?ольшую часть тяжелой работы, в то время как в «Чегране» немецкие военные инженеры выстроили лагерь с поистине тевтонским прагматизмом. Опираясь на данные геодезического спутника, немцы во всем стремились к совершенству, и в результате лагерь превратился в идеальные ряды палаток, стоявших по прямой, без погрешностей, линии насколько хватало глаз. «Чегран», лагерь, разбитый на месте бывшей свалки, давал приют пятидесяти семи тысячам несчастных.

Жизнь в «Стенковец-2», переполненном косовскими беженцами, была непроста. Там жили цыгане и учителя, рабочие и крестьяне, музыканты и университетские профессора, домохозяйки и владельцы магазинов, сантехники и многие другие, вынужденные существовать в невыносимо стесненных условиях, лишенные самостоятельности.

Самую большую опасность для лагеря представляли пожары. По вечерам в кромешной темноте свечи в палатках зажигать было запрещено, но это правило частенько нарушалось. Люди разводили костры, чтобы приготовить пищу, что тоже представляло собой угрозу. В лагере не существовало централизованной кухни, которая могла бы кормить людей готовой едой, поэтому мы раздавали паек, рассчитанный на два дня и состоявший из консервированной рыбы или мяса, лука и фруктов, и записывали количество в специальную карту. Из-за «поваренных» костров внутри палаток или возле них в лагере было столько пожаров, что мне до сих пор не верится, что в них никто не погиб.

Только сейчас, перелистывая страницы дневника с записями того времени, я понимаю, насколько разноплановыми были мои обязанности. Команда работала каждый день, ни на что не жалуясь. Я терпеть не могла раздавать матрасы, потому что они были на вес золота, и люди были готовы на все, лишь бы их получить. Мне чаще остальных доставалась эта работа, потому что я говорила на боснийском и нахваталась по верхам албанского, на котором говорили в Косово. Матрасы представляли собой кусок вспененного материала и раздавались по строгим правилам. А именно: их выделяли беременным женщинам, престарелым и очень больным. Правда, если в семействе было много детей, мы иногда предоставляли один матрас на целую семью. Все остальные спали прямо на полу палаток, на подстилке, расстеленной на гранитном полу. Одеяла давались при поступлении в лагерь по одному на человека. Подушек не было совсем.

Я ненавидела ту власть, которую имела над условиями жизни беженцев, как ненавидела то, что не могла дать им большего. Но сильнее всего я не выносила бурные выражения недовольства и мольбы, которые начинались в отведенный для жалоб и предложений час. Мне было тяжело наблюдать отчаяние, которое молодые мужчины испытывали за судьбы своих женщин. Похоже, их самооценка напрямую зависела от того, смогут ли они достать удобную кровать для своей бабушки или младшей сестренки. Именно в лагере для беженцев я поняла, что мужчины чаще становятся жертвами депрессии и беспомощными.

День за днем я посещала палатки и видела, как десятки мужчин лежат, отвернувшись к стенам, представляя собой немую иллюстрацию безнадежности. Они потеряли все, что успели нажить за свою жизнь, но что хуже всего – многие оказались неспособными защитить своих родственниц от сексуального насилия или истязаний при переходе границы, которая находилась под властью сербских войск. Иногда пережитое ими унижение проявлялось в виде агрессии, когда они начинали размахивать ножом и угрожать. Единственное, что они могли еще сделать для своих подвергшихся насилию женщин, – это заявить свои права на палатку и отказаться пускать туда чужих людей, хоть и собратьев по несчастью. У женщин, оказавшихся в этой ситуации, не было возможности выплакать свое горе или остаться в одиночестве. Их семья полностью зависела от них, от того, сумеют ли они отыскать еду и воду, постирать одежду и позаботиться о детях и пожилых родственниках. Различия по половому признаку были невероятно огромными, и реакции на травму вынужденного переселения, насилия и войны тоже заметно различались.

Одной из моих обязанностей было обойти все палатки в выделенном мне секторе и соотнести количество людей в них со свободным местом. «Стенковец-2» и «Чегран» официально считались транзитными лагерями в том смысле, что большинство находившихся в них беженцев ожидали дальнейшего перемещения и иммиграции в безопасные жилища, предоставляемые разными странами по всему миру.

Жители лагеря «Стенковец-2» могли провести там от пяти дней до нескольких недель. Количество беженцев колебалось в таких экстремальных значениях, что нам приходилось тщательно следить за численностью жильцов и свободных мест в палатках.

В течение двадцати четырех часов из лагеря могло выйти шесть автобусов, вывозя в другие страны по пятьдесят человек каждый. Правительство Македонии открывало свою границу по ночам, чаще всего в час ночи, и тогда у наших ворот появлялись целые караваны автобусов с конвоем из военных НАТО или македонской полиции. Рассчитанные на пятьдесят пять пассажиров, автобусы практически трещали по швам, перевозя по сто двадцать человек. Стояло жаркое лето, посадка в автобусы производилась сербскими вооруженными отрядами днем, в самый пик жары. После посадки двери автобусов закрывались. Если беженцы не успевали захватить с собой воду, то им было нечем утолить жажду.

Я оказалась совершенно не готова к первой встрече такого вот «прибытия». Человеческие лица были прижаты к окнам, люди стояли, высунув руки в маленькие форточки возле потолка на крыше автобуса. Крохотных детей держали на руках поближе к форточкам, чтобы те могли глотнуть хоть немного воздуха. Текшие по стеклу окон капельки конденсата демонстрировали, как душно было внутри автобуса. Власти Македонии не позволяли нам открыть двери всех автобусов сразу: мы должны были принимать людей строго поочередно. Мне хотелось разбить стекла и вытащить всех наружу, но мы не могли идти против требований принимавшей нас страны.

* * *

Рации ожили перед сумерками, предупреждая о приближении автобусов, ожидавшихся ночью. Весь день до нас доходили обрывочные слухи, и я уже приготовила для прибывающих палатки в секторе «А». Проживавших в них людей переместили в сектора «G» и «С». Меня предупредили о необходимости отдохнуть, но спать нужно было не раздеваясь. В полночь вдалеке послышался вой полицейских сирен, потом он приблизился. Я натянула ботинки и взяла шахтерский фонарик.

Когда подошел первый автобус с включенным освещением в салоне, я увидела лишь измученные лица людей, набившихся в автобус. Мы стояли и смотрели, как вслед за полицейскими машинами шли автобусы: один, два, три, четыре, пять, шесть штук! Они проходили мимо ворот «Стенковец-2» к «Чеграну», а значит, людям предстоит еще три долгих, жарких часа дороги. Через семь или восемь минут в наши ворота влетел полицейский автомобиль, за которым следовали восемь просевших от перегруза автобусов. Больше всего людям была нужна вода, и мы как одержимые бросились вдоль остановившихся автобусов, спотыкаясь о камни и редкие островки травы, рассовывая бутылки с водой в приоткрытые окна в ответ на отчаянные крики «Воды!», доносившиеся изнутри. Температура воздуха снаружи была самое меньшее тридцать градусов. Моя растерянность быстро превращалась в плохо сдерживаемую ярость вперемешку со слезами. Почему мы не могли просто распахнуть двери и заняться приемкой людей уже на свежем воздухе?

Наконец, спустя полчаса, когда все автобусы въехали на нашу территорию, нам было позволено направить их вокруг густонаселенной территории лагеря в сектор «А», где нам разрешили выпустить новоприбывших на воздух. Я бросилась бежать наперерез, пролезая под натянутыми канатами и стараясь не попасть в рытвины, чтобы поскорее оказаться на месте высадки. Пожарные лихорадочно налаживали прожектор на автомобильном аккумуляторе и выстраивали автобусы таким образом, чтобы осветить нам рабочую зону. У нас не было генераторов и электричества. Жители лагеря собрались, чтобы помочь нам и в надежде увидеть кого-то из потерянных близких или друзей.

Это был организованный хаос, человеческая трагедия во плоти. Первый автобус наконец открыл двери и выпустил свой груз на волю. Обезвоженные, измученные, плачущие и грязные люди вытекли из его дверей, прижимая к себе все самое ценное, что успели спасти. Я не сразу сообразила, что некоторые из свертков прятали в себе крохотных младенцев, традиционно запеленатых и перевязанных бечевой. Худенькие детские личики были бледными, с остекленевшими от жары глазами. Малыши постарше в панике жались к ногам родителей и плакали.

Парамедики и работники отряда оказания помощи быстро пошли к сидящим или упавшим людям, стараясь в первую очередь выяснить их состояние здоровья.

Вдруг закричала молодая женщина, державшая на руках ребенка. Я подбежала к ней, пытаясь разобраться в причинах ее страха. Осматривая младенца, которому на вид не могло быть больше двух месяцев, я увидела, что он едва дышит и кожа бледнее белого.

– Слишком жарко, – сказала я, вытаскивая нож и лихорадочно срезая стягивавшие сверток ленты.

Сползя на землю, я уложила ребенка к себе на колени, распеленала его и сняла последние пеленки, включая вонючий полиэтиленовый пакет, служивший подгузником. Ребенок оказался девочкой, и она безвольно лежала на моих руках. Сняв чепчик, я увидела белокурый хохолок.

– Ну же, малышка, сделай большой вдох! – просила я ее, в то время как мать плакала и дергала меня за руку.

Девочка была ужасно худенькой, с покрытой потницей кожей. Я начала растирать ее ручки и ножки и закричала, зовя на помощь пожарного-парамедика Жан-Поля. Затем рискнула и мягко подула в ее рот и нос. Нельзя было терять времени: пульс едва прослушивался. Прошли две томительно долгие секунды, и она сделала глубокий вдох, который, казалось, надул все ее крохотное тельце, и тихо захныкала, поводя личиком в поисках груди. В этот момент подошел Жан-Поль. Он заглянул мне в лицо, положил руку на плечо и сказал:

– Aucun probleme, Jacqueline, c’est OK, n’est-ce pas?[1] – и с этими словами быстро двинулся по направлению к мужчине с огнестрельным ранением, которого только что нашли.

Мать с благодарностью забрала у меня дочь, а я жестами и на ломаном боснийском сказала ей, что в такую жару не стоит пеленать ребенка. Она кивнула и стала расстегивать блузу, чтобы накормить малышку.

Как ни грустно, забота о человеческом достоинстве сейчас сводилась к поиску подгузников для маленького ребенка и крыши над головой для него и его матери. Как могли преступники, затеявшие эту этническую чистку, довести людей до того, чтобы дети лежали в экскрементах, боролись за глоток воздуха и были лишены права расти в безопасном окружении, среди родных?

Команда работала на износ. Многие из вновь прибывших на пути к нашему безопасному лагерю спали в горных пещерах или под кустом. Родители находились в полубессознательном состоянии, дети истощены, и во всех взглядах сквозило выражение затравленности. Вселившийся в них ужас был даже сильнее горя и боли, а крайняя усталость сопровождалась подозрительностью к новому окружению.

Переходя от семьи к семье, я продолжала раскрывать спеленатые тельца, чтобы остудить перегретых и измученных младенцев. Одного ребенка скручивали судороги, и пожарные быстро перенесли его в грузовик, чтобы отвезти вместе с матерью в госпиталь на холме. У мужчины с огнестрельной раной не могли остановить кровотечение, и его тоже погрузили в тот же грузовик.

Беженцев размещали в огромных палатках, которые на ближайшие несколько дней должны были стать их домом. Они с неохотой входили в темные недра, в тесноту и отсутствие элементарных удобств, где им придется спать бок о бок с совершенно незнакомыми людьми. Мы раздали продуктовые наборы, объяснили правила и требования, запрещавшие разжигать огонь, и попросили пользоваться туалетом, а не справлять естественные надобности в палатке.

Мы оставили беженцев в темноте, отовсюду слышался плач или хныканье детей. Страдания, ужас, горе и отчаяние звучат одинаково на всех языках, а темнота лишь делает эти звуки страшнее.

Следующей ночью все повторилось снова.

С губ женщины сорвался жуткий стон. Откинув с ее лица влажные волосы, я оглянулась на своих спутников. Шахтерский фонарик на моей голове выхватил из темноты три пары озабоченных глаз. В шести метрах горел единственный прожектор, освещая ночь и длинную вереницу автобусов перед нами.

– Oui, – кивнул мне Жан-Поль. – Le temps pour pousser. – Этой женщине, только что вышедшей из автобуса, пришло время рожать.

– Хорошо, – сказала я, поворачиваясь спиной к женщине, схватившей меня за край футболки в неконтролируемом усилии.

Она опиралась спиной на колесо автобуса, в то время как Жан-Поль подкладывал под нее мою куртку и стерильную пеленку. Я заглянула ей в глаза и на ломаном албанском сказала, что она должна тужиться. Потом перешла на боснийский и произнесла guranje, для полной ясности снабдив слова звуковой имитацией. Обхватив ее правой рукой, я изобразила глубокий вдох и потуги. Слава богу, что с этого момента природные инстинкты взяли свое. Пожарные принялись хлопотать над роженицей, а я, взглянув на нее после двух сильных потуг, увидела появившуюся макушку ребенка.

– Attendez une seconde, – последовал резкий приказ Жан-Поля. Он старался не допустить у роженицы разрывов, и теперь, когда голова вышла из родовых путей, ему нужно было замедлить течение родов.

– Poor marlo, – сказала я роженице на плохом боснийском. – Тише, подожди! – И тут же поверхностно задышала, чтобы показать ей пример.

Жан-Поль снова кивнул, и мы всем многонациональным отрядом стали призывать ее тужиться. С утробным криком женщина собрала все оставшиеся у нее силы и в одной мощной потуге вытолкнула тельце ребенка на руки поджидавшего Жан-Поля.

– C’est un garson! Мальчик! – Жан-Поль сиял. В глазах его стояли слезы. Он показал новоиспеченного представителя человеческой расы матери, и крохотное существо исторгло первый возмущенный крик.

Этого ребенка не ожидали ни красивенький коврик в форме зайчика, ни модная одежка, ни пушистые полотенца. Его положили на простую стерильную пеленку, чтобы обработать пуповину и прочистить дыхательные пути. Как только Жан-Поль и остальные закончили с малышом, я стянула свою футболку с надписью «Кеа», вывернула ее наизнанку, на более чистую сторону, и передала пожарным, чтобы завернуть в нее мальчика. Как же я была рада, что на мне в тот день был надет бюстгальтер в форме маечки. Уложив новорожденного в руки матери, я помогла ей расстегнуть верх платья и приложить ленивый ротик к груди. По моим щекам теперь бежали слезы. К тому времени принесли носилки, и мать с сыном доставили в грузовик, чтобы отвезти их в госпиталь для осмотра и освобождения от плаценты. Я забралась на колесо грузовика и осторожно поцеловала женщину в щеку.

Отступив, проводила глазами удалявшиеся неровными рывками огни машины, подняла свою куртку, как могла вытерла ее о траву и натянула на себя. Нам предстояло принять еще несколько сот беженцев, и я должна была помочь им устроиться на ночлег.

За пару часов до рассвета я опустилась на свой спальный мешок, разложенный на полу грузового контейнера, с таким удовольствием, с каким бы погрузилась в пуховые перины в отеле «Плаза». Я взбила рюкзак, как подушку, чтобы поудобнее пристроить голову, проверила, куда поставила ботинки, и, не раздеваясь, просто закрыла глаза. Я знала, что вокруг мои коллеги находились в том же горизонтальном положении, и большинство из них уже посапывали. Мы втроем лежали плечом к плечу, и еще один бедолага пристроился на ящиках под окном. Со сдавленным стоном я взмолилась о том, чтобы мой несчастный мочевой пузырь продержался еще пару часов, и погрузилась в глубокий сон. Это была долгая, семидесятидвухчасовая смена.

Я проснулась от повторного петушиного крика и раскатистого пука, усиленного стесненным пространством. Прикрыв рукой рот и нос, я приоткрыла глаз и попыталась угадать, кто именно из коллег провел «артиллерийскую» побудку.

По правилам члены команды по оказанию помощи должны вести себя на работе как бесполые существа. Я вынуждена была помнить об этом, потому что часто оказывалась единственной женщиной в компании коллег-мужчин. Мне следовало вести себя по-мальчишечьи. Судя по пуку, мне это удалось, и теперь оставалось лишь воздержаться от участия в соревновании на этом поприще. Вокруг меня просыпались люди, а я усмехнулась своим мыслям о том, что всего неделю назад обедала в роскошных лондонских ресторанах со всемирно известными знаменитостями и состязалась с ними в изысканности нарядов. Удивительно, как легко может человек привыкнуть к свисту пролетающих над головой снарядов, грохоту вертолетов и вони выгребных ям, используемых в качестве туалета!

– Bonjour, Jacqueline, – прозвучало жизнерадостное приветствие, когда я вытащила мокрую голову из ведра с водой. Это была часть моих утренних омовений, которые я производила за грузовым контейнером. – Ты должна зайти в госпиталь, – сказал Жан-Поль, только что появившийся с территории соседнего лагеря, принадлежавшей французам. – Новоиспеченная мать желает, чтобы ты дала имя ее ребенку. Такова албанская традиция. – И с этими словами, широко улыбнувшись, он удалился.

Вот как случилось, что маленького мальчика из Косово назвали Бахаруддином, в честь моего возлюбленного сына Аддина, которого мне так не хватало. К счастью, семья, в которой родился мальчик, была мусульманской, и это имя было приемлемо для их традиций и не слишком необычно для их культуры.

Держа на руках драгоценное крошечное существо, я прошептала ему на ухо его имя и благословила всей любовью, на которую была тогда способна. Его мать лежала рядом на походной кровати и светилась от счастья, а у меня перед глазами всплывал образ моего новорожденного сына.

– Оставайся целым и невредимым, малыш, и расти сильным, на радость маме. Будь хорошим и добрым мужчиной, – ворковала я над Бахаруддином-младшим. Его открывшиеся всего несколько часов назад глаза уже смотрели на меня с мудростью и сосредоточенностью.

Я попрощалась с молодой матерью, обменявшись с ней объятиями и поцелуями, и поторопилась уйти, чтобы мои слезы радости не успели превратиться в слезы горя.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.