ВПЕРЕД — НА УРАЛ!

ВПЕРЕД — НА УРАЛ!

В середине июня 3-я армия перешла в наступление по всему фронту.

Части 30-й дивизии быстро продвигались вперед. Наш полк за три дня освободил от белых территорию, которую они захватили за месяц.

Теплым, солнечным утром малышевцы подошли к селу Чепца, через которое отступали в апреле. Противник, укрепившийся в селе, за рекой, видимо, решил упорно обороняться. Вражеская артиллерия открыла сильный огонь. Мы оттянулись немного назад и залегли в кустах.

В штаб полка прибыл комбриг Н. Д. Томин.

Конные разведчики получили задание тщательно выяснить расположение противника.

Несколько кавалеристов, в том числе я и Курилов, во главе с Гребенщиковым поехали лесом к реке Чепца. Оставив коней за бугром, мы осторожно подползли к высокому берегу, поросшему густым кустарником.

Чепца — река неспокойная, омутистая, с темной, глубокой водой. На противоположном берегу разглядели окопы, в которых сидела пехота. Подальше, в березняке, стояли орудия. Правее чернел деревянный мост. Он, конечно, находился под прикрытием пулеметов.

Гребенщиков быстро набросал схему расположения белых, и мы вернулись в штаб.

Несколько часов малышевцы отдыхали. За это время к нам подтянулись дивизион артиллерии и два дивизиона 1-го Уральского кавалерийского полка.

Вечером комбриг приказал готовиться к атаке. Кавалеристам поставил задачу: любой ценой захватить мост, так как форсировать глубокую Чепцу вброд или вплавь очень тяжело.

Артиллеристы открыли огонь по позициям противника за рекой. Эскадрон малышевцев и дивизионы 1-го Уральского полка построились повзводно и ждали сигнала. Мой степняк настороженно шевелил ушами, тревожно пофыркивал.

Белые молчали. Потом в темноте вдруг полыхнуло пламя: колчаковцы подожгли мост.

Перед нами на бугре появился всадник в кожаной куртке. Это был Томин. Он поднял над головой шашку, крикнул: «Орлы! За мной!» — и помчался к реке. Мы рванули коней вслед за комбригом.

Атака была необычайно стремительной. Белые открыли перекрестный огонь из пулеметов, но не смогли остановить летящую лавину конницы. Вихрем пронеслись мы по горящему мосту, окутанному клубами черного дыма, с гиком смяли вражеский заслон на другом берегу и ворвались в село. На горе, за Чепцой, захватили уже на марше вражескую артиллерию и богатые обозы.

Тем временем пехотинцы потушили огонь на мосту и тоже вошли в село.

Наступая белым на пятки, малышевцы проследовали дальше — через Петропавловское, Баклуши, Большую Соснову — и вошли в село Таборы, находящееся на правом берегу Камы.

Колчаковцев здесь не было: они уже отступили за реку, забрав с собой все переправочные средства. Красавица Кама дышала покоем. Погода стояла солнечная, ясная.

На высоком берегу, под березой, собрались старые друзья: Павел Быков, Семен Шихов и я.

Как сейчас помню веснушки, проступавшие у Семена даже сквозь густой загар, сдвинутую им на затылок стальную каску и его глаза, ласковые и грустные.

Сначала мы молча смотрели на зеркальную поверхность Камы, потом Шихов вдруг спросил:

— А чего вам больше всего на свете хочется, братцы?

— Как чего? — не понял я.

— Ну вот прогоним беляков… Теперь это уж скоро. А потом что будем делать?

— Не знаю, — честно признался я. — Очень хочу маму, отца увидеть. Дома хочу побыть. А там видно будет.

— Я учиться пойду! — решительно сказал Павлик. — Горным инженером думаю стать. Обязательно.

— А я, ребятки, знаете чего хочу? — помолчав, медленно произнес Семен. — Хочу я прийти сюда, вот на это самое место, и привести с собой девчонку, тихую такую, ласковую, с голубыми глазами. И чтобы солнышко, как сейчас, светило и березки шелестели.

Вот приведу ее и скажу: «На, милка, бери эту землю, бери этот простор, все бери! Я с товарищами эту землю отвоевал, кровью ее полил, да не один раз. Так живи на свободной земле. Хорошо живи!.. И не забывай о погибших».

Как-то особенно задушевно прозвучали необычные Семеновы слова и глубоко взволновали нас. У меня защипало в горле. Я отвернулся и сердито засопел.

Была в этих словах большая правда. Шихов сказал то, о чем мы нередко думали, но никогда не говорили. Ведь сколько крови уже пролилось на просторную нашу землю, сколько слез выплакали родные и друзья убитых! А война не кончилась. Может, уже сегодня мы, девятнадцатилетние парни, тоже ляжем в братскую могилу.

И мне также захотелось сказать людям, которые будут строить после войны новую жизнь: «Будьте счастливы, товарищи, берегите завоеванное нами и помните о тех, кто свое не отлюбил, песен не допел, на солнышко не налюбовался!»

Паша, пытаясь скрыть охватившее его волнение, пошутил:

— Девчонка-то голубоглазая, Семен, с тобой может и не пойти: больно ты рыжий, да и веснушек сколько!

— Веснушки — это ничего. Они у меня от солнышка. — Шихов, улыбаясь, развел руки в стороны и обнял нас. — Эх, ребятки!..

Постояв еще немного, мы пошли спать.

А вечером меня вызвал командир полка.

— Есть трудное задание, — сказал он. — Нужно ночью перебраться на плоту на тот берег и разведать, далеко ли белые. Кого хочешь взять с собой? Можем на всякий случай дать пулемет. Кто из пулеметчиков подойдет для этого дела?

Я, не задумываясь, назвал фамилии своих лучших друзей.

— Хорошо, — согласился командир, — втроем и поплывете: ты, Быков и Шихов с «кольтом».

Когда совсем стемнело, мы поставили пулемет на плот, сделанный саперами, и тихо отчалили. На берегу остались десятка три провожавших нас красноармейцев.

Мы гребли долго, осторожно опуская в воду весла, обмотанные тряпками. Наконец пристали к левому берегу. Спрятали плот в кустах. Поднялись с пулеметом на крутояр.

Семен остался у своего «кольта», а я и Павел медленно поползли вперед. Продвинувшись метров на сто, долго прислушивались. Кругом стояла полная тишина. Тронулись дальше. И вдруг где-то совсем близко раздался окрик:

— Стой! Стрелять буду!

Мы выпустили наугад по нескольку пуль из пистолетов и побежали назад. Нам вдогонку затрещали выстрелы, послышался топот. Я и Паша бросились на землю и быстро поползли. В этот момент заработал наш «кольт». Топот за спиной прекратился, но выстрелы участились. Шихов бил длинными очередями. Потом как-то внезапно пулемет замолк.

— Семен! — окликнул я.

Шихов не отвечал.

Я и Павел одновременно подбежали к нему. Наш друг лежал неподвижно, приникнув головой к треноге «кольта».

Мы быстро втащили Семена и пулемет на плот и поплыли назад. Гребли изо всех сил. По реке, нащупывая нас, открыли огонь несколько пулеметов противника. Но нам удалось уйти.

Шихов по-прежнему был неподвижен.

— Как думаешь, ранен? — спросил я Пашу.

— Не знаю, — ответил он. — Давай греби.

На берегу нас встречало гораздо больше красноармейцев, чем провожало. Бойцы подхватили Семена на руки и понесли в штабную избу.

Когда мы зашли в штаб, Шихов лежал на столе. Рядом стояли нахмурившийся командир полка и наш полковой лекарь Иван Карлович Спарин.

— Он был убит сразу, как говорится, наповал. Вы везли труп, — сказал нам Иван Карлович.

Я подошел ближе к столу. Одна рука у Семена лежала на груди, другая свисала вниз. Брови сурово сдвинуты, губы плотно сжаты. На лице застыло выражение напряженности. На лбу, над глазом, маленькая ранка. И нигде ни капли крови.

Много видел я смертей, похоронил уже нескольких друзей, но теперь не хотел верить, что умер Семен Шихов. Тот самый Семен, который полуживым вышел из окружения под 64-м разъездом, который только сегодня мечтал прийти после войны сюда, в Таборы, с голубоглазой девчонкой… Наш отчаянно храбрый парень, лихой пулеметчик!

Мы похоронили Шихова около села, под березкой, и поклялись отомстить за него колчаковцам.

Утром малышевцы по приказу комбрига направились вдоль берега Камы в Беляевку. Туда, к пристани, должны были подойти снизу по реке и обеспечить переправу частей бригады корабли Волжской флотилии.

Эскадрон конной разведки двигался лесной дорогой впереди пехотных подразделений полка.

Мы пели новую песню:

Зорю трубы проиграли.

Гей, ребята, на коней!

Вон как белые подрали

От кумачных бунтарей!

Сабли наши крепкой ковки,

Братьев кровь зовет нас мстить.

Цельтесь, меткие винтовки! —

Белых надо угостить…

На Урал! А за Уралом

Для голодных хлеб найдем.

Смерть всем белым генералам

Мы с собой туда несем!

Часа через два кавалеристы въехали в разоренную белыми деревушку. Она казалась совсем вымершей. Только десяток кур, неведомо как уцелевших, с кудахтаньем бросились в подворотни.

Но вот из калиток начали высовываться ребятишки с облупленными носами, а вслед за ними стали выходить и взрослые.

— Эскадрон, стой! — скомандовал Виктор Гребенщиков. — Слезай! Отпустить подпруги! Привал двадцать минут…

Гремя шпорами, Гребенщиков подошел к собравшимся в кучу крестьянам:

— Здравствуйте, товарищи!

Мужики переглянулись, стянули шапки и ответили как по команде:

— Здравия желаем!

— Здорово же вас белые вымуштровали! — Гребенщиков засмеялся. — Давно они от вас ушли?

— Третьеводни еще…

— А куда?

— Иные к Оханску, иные на Беляевку…

Дав отдохнуть уставшим коням, мы двинулись дальше на юго-восток. Ехали по-прежнему лесом. Потом он кончился. Потянулись поля, засеянные рожью и овсом.

Кавалеристы приблизились к берегу. Вот и Беляевка. Внизу, под откосом, пристань. Не видно ни одного парохода, ни одной баржи. Нет даже ни лодок, ни плотов.

— Все беляки угнали, — сказал Миша Курилов.

— Что угнали, а что, может, и потопили, — предположил я.

Конники рассыпались по гребню холма. Виктор Гребенщиков долго смотрел на реку в бинокль, потом сказал:

— Не видать пока нашей флотилии.

— Знать, и на том берегу никого нету. Укатили быстренько беляки, — заметил один из разведчиков.

— А ты подожди погоду предсказывать, — возразил другой. — Вон за теми горушками с лесом три полка запросто спрятать можно.

И как бы в подтверждение этих слов с той стороны раздался орудийный выстрел… За ним второй, третий. Над головой завизжала шрапнель.

— Эскадрон, кругом! Карьером марш! — приказал Гребенщиков.

Мы мигом спустились с холма. Взяли правее, укрылись в березняке. А белые все еще шпарили по гребню.

Виктор оставил нас и один выбрался на берег в другом месте. И оттуда мы услышали его возбужденный голос:

— Товарищи! Пароходы!

Всем захотелось взглянуть на пароходы. Конники осторожно выдвинулись на край перелеска. Справа на реке в самом деле показались дымы. Скоро стали видны и контуры кораблей. Это шли канонерки Волжской флотилии и с ними один пассажирский пароход.

Когда корабли были уже в нескольких километрах от пристани, их начали обстреливать вражеские орудия. Канонерки повернулись носами к левому берегу и открыли ответный огонь.

После короткой перестрелки артиллерия противника замолчала. В бинокль хорошо было видно, как белогвардейцы убегали из ельника за гору.

Головная канонерка и следовавший за ней пассажирский пароход направились к пристани.

Пароход дал троекратный гудок. Мы поспешили к нему на погрузку. В этот момент к нам присоединились конные разведчики 17-го Уральского (265-го) полка.

Через несколько минут пароход высадил нас на левый берег.

Командование сводным кавалерийским отрядом примерно в сто сабель принял на себя Гребенщиков.

В. С. Гребенщиков.

— Лавой, за мной! — закричал он, и мы бросились преследовать отступающего противника.

За каких-нибудь полчаса конники почти без потерь освободили две деревеньки, захватили два исправных орудия, пленных и лошадей. После короткой передышки двинулись на север, к Юго-Камскому заводу. Проехав около десяти километров, остановились на привал. Отдохнув с полчаса, зарысили опять.

На подходе к третьей деревне были остановлены одним из наших дозорных. Он доложил Гребенщикову:

— Впереди на скате холма — окопы и рогатки, в окопах — люди!

Виктор разделил отряд на три группы. Одна из них спешилась и выдвинулась с ручными пулеметами прямо вперед, в овражек. Две другие обошли позицию противника справа и слева. По общему сигналу пулеметчики открыли огонь по окопам из своих «люйсов», а боковые группы атаковали белых с флангов.

Часть колчаковцев конники уничтожили, остальные панически бежали. Мы вступили в деревню и отсюда послали донесение в штаб бригады.

Вечером — это было первого или второго июля — наш кавалерийский отряд занял Юго-Камский завод. А наутро в заводской поселок вошли пехотные подразделения малышевцев. За ними следовали два других полка 2-й бригады и ее штаб. Части расположились на отдых.

Во второй половине дня я выехал с конной заставой из поселка на восток. Продвинувшись на несколько километров, мы увидели двух колчаковских офицеров. Они шли нам навстречу, размахивая белым платком.

Оказалось, это парламентеры из 62-й дивизии, недавно сформированной в Перми. Вся эта дивизия в составе четырех полков изъявляла готовность добровольно сложить оружие.

Я передал одному из кавалеристов командование заставой и сам отвел офицеров в штаб бригады.

Комбриг переговорил с парламентерами и сразу же распорядился: «Усилить заставу!» «Эге! — подумал я. — Не очень-то Томин верит белогвардейцам».

Одного из приведенных мной офицеров вскоре отпустили. Второй остался в штабе бригады заложником.

Комбриг поставил колчаковцам условие: выслать вперед на подводах все оружие и боеприпасы.

Часа через два из-за урочища Убиенный лог прискакал дозорный с радостными возгласами:

— Идут, ей-богу, идут!

На повороте дороги действительно показался обоз, поднявший густую пыль. За обозом следовал духовой оркестр, исполнявший «Марсельезу». А позади оркестра — колонна пехоты. Некоторые солдаты держали в руках длинные палки с надетыми на них кусками кумача.

Красноармейцы, сжимая в руках винтовки, настороженно переговаривались:

— Чего это они красные флаги несут? Да еще «Марсельезу» играют!

— Со страху что угодно запоешь!

— А вдруг это для отвода глаз удумано?

— От них всего можно ждать!

Но наши опасения оказались напрасными. Подводы с пулеметами, винтовками, гранатами и патронами белые сдали без всяких разговоров. Проходя по улице заводского поселка, солдаты и офицеры, одетые в зеленые английские мундиры, срывали с себя погоны и бросали их в общую кучу. Скоро у дороги выросла гора погон.

Мы окружили солдат. Это были пермские крестьяне, недавно мобилизованные Колчаком.

Миша Курилов спросил в шутку одного из них:

— А может, ты, дядя, англичанин?

— Оборони господь! — закрестился мужик. — Зачем? Пермский я. И отец был пермский, и дед пермский.

Противник продолжал поспешно отступать, почти не оказывая сопротивления. Наши части продвигались на восток по 20—30 километров в сутки.

Путь наш лежал по знакомым местам — через Комарово, Тазы, Крюки и другие села и деревни, где нам довелось сражаться с врагом в октябре — декабре 1918 года.

Крестьяне встречали красноармейцев как родных, со слезами радости на глазах.

В деревне Полушкиной наш полк приветствовала делегация жителей окрестных селений. Малышевцы были здесь в ноябре — декабре прошлого года и оставили по себе добрую память как верные защитники трудящихся. Крестьяне особенно горячо принимали ветеранов полка, вспоминали о тех, кто не вернулся назад, сложил свою голову в боях с врагом.

В одном из сел ко мне подошла девушка в цветастом полушалке, поздоровалась и спросила:

— Скажи, а Семен не с вами?

Я сразу узнал девушку. Это была Аксинья, та самая, которая везла в обозе от Комарова за Кунгур раненого Семена Шихова.

Тогда, зимой, она ехала с нашим обозом до Глазова, а потом отправилась на своих санях назад, домой.

— Нет с нами Семена, — ответил я.

К нам подошел Паша Быков.

— А где же ваш дружок? — снова спросила Аксинья.

Паша внимательно посмотрел на девушку, тяжело вздохнул и медленно произнес:

— Нет больше Семена… Остался в Таборах, на берегу Камы. Ни одна девчонка в походе его не целовала. Поцеловала только пуля…

— Ой!.. — тихонько вскрикнула Аксинья, и глаза ее наполнились слезами.

— Перед смертью тебе кланяться велел, — добавил Паша. — Жалел, что больше свидеться не пришлось.

Девушка низко опустила голову, повернулась и медленно пошла в избу.

Я молча пожал руку Павлу. Молодец: догадался хоть так утешить Аксинью. Зачем ей знать, что Семен умер мгновенно и ничего сказать не успел…

Не снижая темпа наступления, наш полк следовал вдоль линии железной дороги Кунгур — Екатеринбург. Миновали Шамары, Вогулку, Сылву, Саргу, Сабик.

Нелегок был этот обратный путь по местам, где летом и осенью 1918 года погибло много боевых товарищей. Белогвардейцы, отступая, разорили села и деревни. У нас не было ни хлеба, ни фуража. Своих измученных коней мы кормили мешанкой из отрубей и сами питались тем же. Раз или два в сутки заваривали кипятком ржаные отруби, круто солили их и ели, нахваливая. Наша одежда истрепалась, обувь тоже пришла в негодность.

Но ведь мы возвращались с победой, освобождали родной Урал. Сознание этого поддерживало боевой дух, вливало в нас новые силы.

Четырнадцатого июля, дойдя до Билимбаевского завода, малышевцы узнали, что к Екатеринбургу уже приближается 28-я дивизия 2-й армии. В ночь на пятнадцатое июля мы совсем не спали, возбужденно переговаривались…

— А вдруг не возьмет город двадцать восьмая?

— Ну уж, не возьмет!

— А не возьмет, тогда очередь за нами.

— Что ж, в добром деле завсегда помочь рады…

На рассвете в полк приехал Андрей Елизаров — наш бывший пулеметчик, а теперь — уполномоченный особого отдела штаба 3-й армии.

— Ну, ребята, пляши! — сказал Елизаров. — Взяли Екатеринбург, честное слово, взяли!

— Ура! — закричали малышевцы.

Новый командир полка Захаров дал всем бойцам-екатеринбуржцам отпуск на два дня. Мне и Мише Курилову он разрешил выехать в город сразу, не дожидаясь остальных.

И мы поскакали по пыльному сибирскому тракту в родной Екатеринбург.

Почти год назад, двадцать пятого июля, ушли мы из города и вот теперь возвращались. Позади оставались последние километры полуторатысячеверстного похода по дорогам гражданской войны.

Чем ближе к дому, тем тревожнее становилось на душе. Живы ли отец и мать? Ведь после ухода из Екатеринбурга я не имел от них ни одной весточки и сам не мог написать им. Живы ли Виктор Суворов, Саша Смановский и товарищи, оставшиеся в подполье?

По дороге навстречу нам тянулись подводы. Это верхисетские возчики везли боеприпасы и трофеи 28-й дивизии, которая срочно перебрасывалась на Южный фронт. Один из верхисетцев вдруг соскочил с повозки.

— Эй, парень! Товарищ! — закричал он. — У тебя не Медведев ли фамилия?

— Медведев, — подтвердил я.

— Так ведь беда, парень, — возчик сокрушенно покрутил головой. — В семье-то у тебя невезуха… — Он замолчал и жалостно заморгал глазами.

Сердце у меня захолонуло, а дядька продолжал молчать.

— Да не тяни ты! Чего душу выматываешь? Руби сразу! — хрипло бросил я.

— Так молодуха-то твоя, Нинка, значит, в Сибирь за белым офицером подалась и дите бросила.

Я оторопел. Потом сообразил, что это не меня, а какого-то другого Медведева постигло такое несчастье, и улыбнулся. Курилов рассмеялся.

— Свят, свят! — испуганно перекрестился возчик. — Чего же вы зубы скалите? Или ума решились?

— Да его-то жена, дядя, еще в девках ходит! — сказал Миша. — Ошибся ты!

— Как ошибся? Ведь он Медведев?

— Медведев, да не тот! — ответил Курилов, и мы пришпорили коней.

Вскоре нам опять повстречались возчики, тоже из нашего поселка. Среди них был мой ближайший сосед. На этот раз я узнал свою беду, не чужую.

— С месяц тому назад, — сказал сосед, — похоронили мы твоего папашу. Шибко тужил он по тебе. Ведь еще осенью прошлого года из Сылвы приехал его знакомый старик, привез твою фуражку. «А самого, говорит, Сашу, белые так изрубили, что и признать нельзя было». Мать твоя глаз не осушала. А отец все больше молчком горевал. Потом заболел и помер… А зять ваш, Илья Николаич, на тобольскую каторгу к белым попал. Не то расстреляли его там, не то своей смертью помер.

Тяжело сообщать неприятные вести. Мой сосед сразу же попрощался и тронул свою подводу.

Мы с Куриловым молча поскакали дальше.

Так, значит, дома меня считают погибшим! Виновата фуражка, которую в августе 1918 года я потерял во время стычки с белоказаками в Сылве. На подкладке этой фуражки химическим карандашом было написано: «Александр Медведев».

Так же молча въехали мы на тихую улицу заводского поселка и заторопились каждый к себе.

С замирающим сердцем приблизился я к родному дому, слез с коня. Дверь в сени замкнута, ключа в условленном месте нет. Двор, раньше всегда чистый, теперь запущен. Недаром говорят: «Без хозяина дом сирота». Я пустил коня попастись на меже, в огороде, а сам взялся за метлу. Потом пошел к соседям, узнать, где мама.

Женщины, увидев меня, начали ахать, всхлипывать, рассказывать, как измучилась мать.

— Да где она, где? — нетерпеливо перебил я словоохотливых баб.

— В монастырь пошла, к ранней обедне, панихиду отслужить по убиенному воину Александру. По тебе, значит.

— Зачем же панихиду, коли я неверующий?

— Ну, все ж, как знать, что оно там, на том свете-то. Панихида-то, может, и неверующему сгодится…

Вернулся во двор. Солнышко пригревало все жарче. Глаза мои начали слипаться: ведь несколько ночей подряд почти не спал.

Прибрал коня, прилег на травку, подложив под голову седло, и в ту же минуту крепко заснул.

Разбудили меня теплые капли, падавшие на мои волосы, на щеки, на лоб. Я открыл глаза и увидел маму. Она стояла на коленях, наклонившись надо мной, и беззвучно плакала.

Сразу вскочил, прижал ее седую голову к своей груди.

— Ну, ну, чего ты?.. Чего теперь-то плакать?.. Вернулся ведь я, живой. Мам, слышишь? Мама!..

А вечером пошел в дом Виктора Суворова, и другая горемычная мать рассказала мне о нелегкой судьбе моего друга.

Едва поднявшийся после тяжелых приступов малярии, Виктор был арестован белыми. В тюрьме его зверски избивали, хотели расстрелять, но потом помиловали. Муж родной сестры Суворова — офицер царской армии, сын владельца крупной мастерской — участвовал десятого июня 1918 года в контрреволюционном выступлении «Союза фронтовиков», оказал сопротивление при задержании и был убит красногвардейцами. Богатая родня убитого пришла к начальнику белогвардейской контрразведки просить за Виктора. Благодаря этому Суворов и остался в живых.

Но, выпустив Виктора из тюрьмы, белые немедленно мобилизовали его в свою армию и отправили на фронт, на Южный Урал. Однако Суворов не изменил революции. Еще по дороге на фронт он сагитировал группу солдат своего взвода и при первой возможности перешел с ними к красным.

Об этом Виктор сообщил в записке, которую ему удалось каким-то образом переслать домой. Писал, что воюет теперь в Чапаевской дивизии.

Я ушел от Суворовых обрадованный, рассчитывая вскоре встретиться с другом. Но встретиться нам не пришлось. Осенью 1919 года Виктор Суворов умер от тяжелых ран в полевом лазарете на станции Абдулино. Чапаевцы похоронили его с почетом.

…Побывав у Витиной мамы, я в тот же вечер наведался к своему давнишнему наставнику Ионычу.

Телеграфист несказанно обрадовался мне. Он расспрашивал о знакомых, о боях, походах и сообщил тяжелые вести. Членов Верх-Исетского ревкома Василия Ваганова и Прокопия Кухтенко, а также еще нескольких товарищей, оставшихся в городе для подпольной работы, выдал провокатор. Их замучили в тюрьме. Саша Смановский, лежавший в госпитале, был заживо зарыт в землю у тюремной стены…

А утром я встречал весь свой полк, прибывший в Екатеринбург. Комиссар Сергей Кожевников прислал мне записку:

«Сегодня в 15.00 на площади у Московской заставы, около Верх-Исетского театра, назначен траурный митинг на братской могиле уральских коммунаров, замученных колчаковцами. Предлагаю тебе, как представителю заводской молодежи и делегату нашего полка, выступить на митинге».

К трем часам площадь перед театром заполнилась народом.

Около приготовленной братской могилы, на помосте, стояли открытые гробы с изуродованными, порубленными телами. Невозможно было узнать своих товарищей, с которыми встречался, разговаривал каждый день.

Люди, собравшиеся на площади, молчали. Тишину нарушали лишь сдержанные рыдания.

Потом открыли митинг. Начали выступать ораторы.

Когда я поднялся на трибуну, то долго не мог произнести ни слова. Вся тяжесть пережитого за год вдруг навалилась на меня.

Справившись наконец с волнением, я рассказал про Сашу Викулова, про то, как Семен Шихов поклялся отомстить за Германа Быкова и сам погиб на берегу Камы, рассказал про других товарищей, героически сражавшихся с врагом, про то, как мы, отступая далеко на запад, не теряли веры в победу.

— Мы, малышевцы, клянемся, что не будем щадить себя, уничтожая этих зверей, замучивших наших товарищей! Клянемся камня на камне не оставить от колчаковщины! — закончил я.

Оркестр заиграл похоронный марш. Прогремели прощальные винтовочные залпы…

Вечером следующего дня я обнял у ворот маму.

— Ну, не горюй. Теперь уж скоро совсем вернусь. Вот добьем белых — и вернусь.