lll

lll

В эти солнечные весенние дни было трудно даже поверить, что война всё ещё продолжается. Об этом размышлял, сидя перед зданием госпиталя, доктор Блейк. Впрочем, о войне то и дело напоминают мгновенно вспыхивающие и так же мгновенно затихающие перестрелки на переднем крае. После нескольких ружейных или пушечных залпов вновь наступает полная тишина.

Солнце, тёплая одежда, хорошее питание и витамины сделали своё дело: здоровье солдат улучшалось с каждым днём.

После третьей недели февраля количество поступавших в госпиталь на лечение и тем более число умерших стало неуклонно сокращаться. В январе в госпитале умерло 3168 человек; в феврале, в основном в первые две недели, — 2523; в марте — 1409; в апреле — 582.

Госпитали больше не были переполнены, что существенно облегчило организацию медицинской службы. Кроме того, теперь там получали необходимое количество лекарств, инструментов и специальных продуктов для пациентов. К началу мая, когда туда приехала с проверкой мисс Найтингейл, госпитали находились в прекрасном состоянии.

Мисс Найтингейл сопровождал в поездке глава «Реформ-клуба», который прибыл в Скутари за собственный счёт. Тем не менее, наделённый всеми полномочиями от государства, он был намерен дать рекомендации командованию относительно солдатских рационов. Этот ярко одетый нервный господин вызывал в солдатах скорее чувство насмешки. Однако мисс Найтингейл ценила его за своеобразные новаторские идеи и прислушивалась к его мнению. Вместе они проехали по Крыму, и солдаты с удовольствием приходили поговорить с «не очень красивой, но импозантной леди» и любопытным, полным энтузиазма мужчиной, которых сопровождал секретарь-мулат. В числе прочих они посетили и полковой госпиталь доктора Блейка, который так рассказал жене о визите этой комиссии, состоящей из разных людей, приезда одного из которых долго ждал: «Я прогуливался по лагерю, когда вдруг увидел леди и трёх джентльменов, направлявшихся верхом в сторону моего госпиталя. Тут ко мне подошёл санитар с докладом о том, что меня приветствует мисс Найтингейл и спрашивает, не против ли я визита в мой госпиталь. Я конечно же с удовольствием принял комиссию, которая состояла из доктора Сазерленда (одного из представителей медицинского управления), доктора Сойера и, наконец, самой мисс Найтингейл. Я никогда не встречал человека столь утончённого и деликатного, которому так подходила бы его работа. Она внимательно осмотрела госпиталь и была очень довольна результатами… Сойера привела в восторг кухня, построенная госпитальным сержантом Дезмором. Мы с мисс Найтингейл обсуждали медицинские новости, когда он вдруг схватил её за руку и повёл показывать приведшее его в восторг приспособление для измельчения продуктов, изготовленное из ствола турецкой пушки».

В двух госпиталях Балаклавы появление Найтингейл было встречено не столь дружелюбно. Они подчинялись непосредственно доктору Холлу, который очень ревниво относился ко всему, что касалось его епархии. Госпиталь уже не испытывал нехватки в продовольствии (за всё, что касалось кухни, отвечала довольно экстравагантная миссис Дэвис), правда, мисс Найтингейл не вполне была согласна с мнением Найджела Кингскота, что все запасы продуктов хранятся в идеальном порядке и чистоте. И конечно, по сравнению с её собственным персоналом в Скутари дисциплина медсестёр «вызывала беспокойство».

Миссис Дэвис довольно неприязненно отнеслась к визиту гостьи, поприветствовав её грубоватой репликой, что скорее ожидала приезда королевы, чем мисс Найтингейл. Несмотря на то что приём во втором, только что отстроенном госпитале был не слишком приветливым, мисс Найтингейл продолжала свою инспекцию, не замечая грубости и неуважения, как будто все были рады её приезду. На самом деле она, конечно, чувствовала себя оскорблённой. К тому же мисс Найтингейл заболела, заразившись лихорадкой. На следующий день после того, как у неё были обнаружены признаки болезни, её поместили в госпиталь. Женщина не могла остаться на пароходе, так как в это время в гавани проходили работы по её очистке от мусора и повсюду стояли просто невыносимые запахи.

Найтингейл провела в госпитале более двух недель. Будучи всё ещё слабой и больной, она продолжала неровным почерком вести дневник. Женщине казалось, что её палата полна кричащих людей, а в голове стучал мотор.

Однажды к больной приехал посетитель. Он прибыл один, никого заранее не предупредив о своём визите. Когда гость постучал в дверь, медсестра сурово отчитала его за шум, которым он побеспокоил больных, и попыталась оттеснить назад за дверь. Мужчина невозмутимо осведомился, здесь ли находится мисс Найтингейл. На вопрос, кто он такой, он также невозмутимо ответил: «Я всего лишь солдат, но мне необходимо её видеть. Мне пришлось проделать длинный путь. Моя фамилия Раглан, и она хорошо меня знает». «О, миссис Робертс, — вскрикнула мисс Найтингейл, — это же лорд Раглан!» Миссис Робертс посторонилась, пропустив посетителя в комнату. Он сел на стул рядом с кроватью больной. Они проговорили довольно долго.

Когда Раглан вернулся в штаб, Найджел Кингскот отметил, насколько старым, уставшим и опечаленным он выглядел. Казалось, на лице Раглана вдруг выступили все те чувства, которые он обычно тщательно скрывал от окружающих. Только те, кто хорошо знал генерала, понимали, что начинает сказываться всё напряжение, испытанное им за последние месяцы. Это была не только усталость от бесконечных месяцев волнений и одиночества. Это было не только чувство оторванности от всех на родине, кроме своих родных. Впервые в жизни старым генералом овладели грусть и депрессия. Но и это состояние ему удавалось скрывать почти ото всех, кроме нескольких офицеров штаба. На людях он, как и прежде, держался уверенно и невозмутимо. Джон Мак-Нил, беседовавший с ним в середине марта, отметил, что командующий полон оптимизма и находится в хорошем расположении духа. «Он пользуется, — добавил Мак-Нил, — большой любовью солдат и уважением офицеров».

За зимние месяцы популярность командующего среди солдат сильно возросла. Роджер Фентон, который встречался с ним 9 марта, вспоминал: «Солдаты говорят о нём только самыми тёплыми словами; один из них рассказывал, что в самые непогожие дни командующий имел обыкновение навещать солдат и сидеть с ними у костра». Раглан старался преодолеть своё пренебрежение к парадной показухе; он часто появлялся в частях и не лишал подчинённых удовольствия подолгу приветствовать своего генерала. 7 марта он прибыл с инспекцией во 2-ю дивизию. По словам очевидцев, «невозможно себе представить, какой стоял рёв; солдаты кидали вверх головные уборы, бросались вперёд, чтобы увидеть командующего поближе, поприветствовать его всей мощью лёгких; генерал возвращался в штаб, улыбаясь и отвечая на приветствия». Он всегда был добр с солдатами. Полковник Вилбрахэм вспоминал, что Раглан задал множество вопросов и сам отвечал на вопросы подчинённых, далеко не все из которых касались службы.

Как упоминал Джон Мак-Нил, теперь генерала искренне уважали все офицеры. Даже те из них, которые ещё пару месяцев назад писали домой письма, полные убийственной критики, теперь полностью изменили своё мнение. «Было бы большим несчастьем, если бы отозвали генералов Раглана и Эйри, — писал капитан Клиффорд, — я не знаю, кто смог бы сменить нашего командующего на его посту. Никого так не любят и не уважают, как лорда Раглана». Теперь все единогласно соглашались с тем, что газеты зашли слишком далеко в своей критике командования. «Никогда и никому прежде, — заявил генерал Джордж Браун, — не приходилось вытерпеть столько несправедливых нападок от этих мерзких газет и от тех, кто поддался их тону и поверил им». ««Таймс», — сообщал сестре один из священников, — стала объектом всеобщего презрения. Об этом говорят во всех ротах». По словам капитана Кемпбелла, «в борьбе с аристократией «Таймс» перегнула палку». Что же касается «политиканов», по мнению командира 88-го полка полковника Максвелла, «они просто отвратительны». «Хотел бы я увидеть физиономии этих клоунов в передовой траншее, под градом пуль и снарядов, — писал он своему брату, — и посмотреть, как они побледнеют, в то время как наш храбрый командир сохраняет невозмутимость даже в самом пекле. С удовольствием посмотрел бы, как эти трусы корчатся от страха и пытаются спасти свои шкуры».

Лорд Панмор писал генералу Симпсону, что и в Англии волна неприязни к лорду Раглану пошла на убыль. И в этом немалая заслуга всё той же «Таймс». Теперь газета сменила тактику. Она писала о том, что англичане должны осознать свою ответственность перед историей, о том, что мисс Найтингейл не должна рисковать собой и бросаться в безрассудную поездку в Крым из Скутари. Именно благодаря «Таймс» сменилось правительство, был организован Военный фонд, а комиссия Робука приступила к опросу в палате общин лиц, ответственных за первые военные неудачи. Газета продолжала отвоёвывать свой авторитет. В конце февраля она признала, что командующий регулярно посещал войска. Позже было объявлено, что лорд Раглан бывает в подчинённых дивизиях ежедневно, и если он не делал этого раньше, то, наверное, тому были причины. «Наверное, во всей Англии не найти другого офицера, — писал всем уже известный Рассел, — которому приходилось бы иметь дело с такой кипой разнообразных документов, как нашему командующему. Я могу подтвердить, что в редкую ночь он ложился спать раньше двух или трёх часов».

Но, несмотря на все перемены, произошедшие с газетой, лорд Раглан был не склонен забывать все нападки, которым благодаря ей он подвергался со стороны общества и правительства. Он говорил генералу Брауну, что старается выбросить всё это из головы. Он никогда не упоминал о прошлых обидах в беседах с офицерами штаба. О том, как глубоко его ранила несправедливость, он писал своей жене и её сестре. 12 марта Раглан написал леди Уэстморленд:

«Даже теперь мне трудно осознать, сколько лжи было высказано в мой адрес. «Таймс» ополчилась на меня за мою деятельность в Крыму; эти нападки с готовностью подхватили в правительстве. И те и другие просто не имели под рукой никого другого, на кого можно было бы свалить вину и за непогоду, и за зиму, за нехватку палаток, за болезни, за лишения солдат — словом, за все трудности зимней кампании… В те времена, когда все ополчились против меня, я не получил [от правительства] ни слова с выражением поддержки, симпатии. Во всех этих длинных письмах содержались признания в том, что я во всём виноват. Против герцога в своё время тоже было выдвинуто множество обвинений, но он, по крайней мере, пользовался полной поддержкой тогдашнего кабинета; все старались ободрить его. К тому же это был в полном смысле слова великий человек. Он имел настолько сильный ум и твёрдый характер, что вовсе не нуждался в чьей-то поддержке. Он мог оставаться один».

Через две недели, в следующем письме, Раглан снова возвращается к этой очень волнующей его теме:

«Холера, болезни, немилосердные сюрпризы погоды — всё это легло если не на мои плечи, то на плечи людей, выполнявших мои приказы… Прочие офицеры предпочли переложить свою вину на командующего, публично обвинив его в невыполнении того, что входило в круг их собственных обязанностей. Я не могу понять, как можно обвинять своего генерала в том, что его приказы заставляли их выполнять обязательства перед собственными подчиненными… Всё, чего мне сейчас хочется, — это покоя и освобождения от чувства несправедливости, которое так трудно выносить».

Одиночество и депрессия заставляли Раглана мечтать о возвращении домой. «Он постоянно думает о всех вас, — писал генерал Эйри Шарлотте, — он так хочет, наконец, вернуться домой и обрести долгожданный покой. Если этому человеку и можно поставить что-то в вину, так это то, что он всегда был слишком джентльменом и обладает чересчур добрым характером».

У Раглана всё ещё были причины для беспокойства. С ужасами зимы было покончено, и на него больше не обрушивались с публичными обвинениями. Но до победы всё ещё было далеко; иногда она казалась совсем недостижимой.

И хотя от армии, наконец, отступили болезни, она, по словам генерала Симпсона, «мало напоминала тех прекрасных солдат, которые когда-то отправились к берегам Крыма». Тысячи великолепных солдат были мертвы, а те, что прибыли вместо них, хотя и обещали со временем тоже превратиться в настоящих бойцов, пока, как презрительно отмечал корнет Фишер, больше напоминали «несчастных мальчишек» и никуда не годились с военной точки зрения. «Я хотел бы, чтобы сюда присылали людей постарше, — писал на родину Раглан, — некоторым из новичков чуть больше шестнадцати лет; в гвардии есть один такой солдат, призвавшийся девять недель назад, который, несмотря на свои шестнадцать, выглядит как четырнадцатилетний».

Ему всё больше и больше приходилось рассчитывать на французов, армия которых росла и крепла день ото дня. Однако ему очень не хотелось полагаться на французскую армию, так как французское командование медленно сползало в стадию атрофии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.