Предисловие

Предисловие

«Милая Мария Ивановна!» писала А. А. Вырубова М. И. Вишняковой — няне наследника Алексея: «Я случайно узнала, что в В. живет наш Алек. Никол., который имеет сношения с Царским… Сделать будто покупку, упаковать мои тетради, которые переписывали Ш. и В., и все переслать на его адрес. На это получите подробные инструкции от меня».

Что это за тетради, о которых беспокоилась Анна Александровна Вырубова, наперсница Императрицы, возлюбленная дочь всемогущего «старца»? И кто такие таинственные «Ш.» и «В.», которые тетради эти зачем-то переписывали?

* * *

Уже одно происхождение Вырубовой-Танеевой предопределяло её близость к Двору, к верхушке той касты, которая «делала историю» и к которой одним фактом своего рождения принадлежала Вырубова.

А. А. Вырубова девятнадцатилетней девушкой зимой 1903–1904 г. была назначена городской фрейлиной, а в 1905 г. ей было предложено заменить заболевшую свитскую фрейлину, княжну С. И. Джамбакур-Орбемани. После этого и начинается её сближение с Александрой Феодоровной, повлекшее за собой с годами полный отказ от личной жизни и полное растворение её личности и воли в воле и личности «возлюбленной Государыни».

Женщина по-своему далеко не глупая, Вырубова сделалась членом царской семьи; «сестрой во Христе» Императрицы. Судьбы этих людей «переплелись, заткнулись, что называется, мертвой петлей». И для неё уже не было возврата, как бы не сознавала она временами весь ужас своего положения: «Как, в сущности, все ужасно! Я была втянута в их жизнь!… Если бы у меня была дочь, я дала бы ей прочесть мои тетради, чтобы спасти ее от возможности или от стремления сблизиться с царями. Это такой ужас! Точно тебя погребают заживо. Все желания, все чувства, все радости — все это принадлежит уже не тебе, но им. Ты сама уже не принадлежишь себе»… «Вот только записывать — это мой отдых». Но и «это удается редко»…

Alter ego Императрицы Александры Феодоровны, Вырубова знала и видела очень много, будучи не безмолвный свидетелей, а активный участником всей многосложной игры, где шахматной доской была огромная страна.

Итак, Вырубова находилась в самом сердце той лаборатории, в которой, как мы уже сказали, «делалась история». И молодая фрейлина очень рано, вскоре после её приближения ко Двору, начинает вести летопись, куда добросовестно заносит все, что проходит перед её глазами, как на экране кинематографа, все, что видит она со своего исключительного места, на которое ее «поставил Бог». На страницах её дневника нашли себе отражение весьма значительные исторические события, исключительно сенсационные признания и совершенно мелкие, но всегда показательные факты; за наблюдениями и выводами рассудительной женщины идут наивные «откровения» невежественной кликуши; трагедия перемежается здесь с комедией, и, вслед за страницами, насыщенными патетикой и лиризмом, разыгрывается пошлый фарс.

Вырубова считала, что она «не сама от себя», а «орудие судьбы», «только орудие судьбы». «Те, что прочтут мои записки, поймут это именно так». И дневник, который она вела, был тоже в её глазах окрашен в тона предопределенности, и значительность этого дела возрастала вследствие того, что главным действующим лицом является здесь, наряду с «Мамой» — Александрой Феодоровной, «святой Старец» — Григорий Распутин. Здесь «все освящено его памятью», и «лишиться этого — значит оторвать часть больного сердца». Поэтому, дневник, который она вела в течение ряда лет и особенно интенсивно — в последние предреволюционные годы, ей «дороже всех бриллиантов». Её беспокойство за сохранность её «тетрадей» возрастает еще и потому, что она, в конце-концов, с годами, начинает понимать, какое значение они представляют и какой ключ к пониманию многого они в себе содержат. Ведь «святой Старец» ей заповедал:

«Оставь ключ на видном месте!…»

И вот — «раньше мне казалось, что и после моей смерти мои записки будут только для немногих. Ибо все то, что связано с именем: царей, должно остаться тайной. Но теперь (октябрь 1917), когда многое изменилось, когда все опрокинулось, я думало, что теперь мои записки примут другое назначение. И если после меня их кто-нибудь огласит, то это поможет разобраться во многом».

Мысль о том, чтобы «тетради сохранить и потом перевезти на тот берег», уже не оставляла Вырубову после того, как одна такая тетрадь была отобрана у неё во время обыска в 1917 г. Эта тетрадь была предъявлена ей при допросе 6 мая 1917 г. чрезвычайной комиссией, учрежденной Временным правительством для расследования незаконных действий бывших министров. Меньше всего озабочена сейчас эта «наивная, преданная и несчастливая подруга Императрицы» спасеньем своего материального достояния. Что для неё сокровища Голконды, все алмазы земли!… «Пусть возьмут все, пусть возьмут бриллианты, только бы остался дневник, освященный Его памятью. Освященный именем Старца». «Разве Его слова не дороже золота, бриллиантов и жемчужин из короны?… Вот почему «сохранить эти тетради так же важно, как сохранить душу для тела».

Забота о спасении её архива очень быстро превращается в id?e fixe в подлинной смысле этого слова. Навязчивая идея настойчиво преследует ее, не дает ей покоя. Ведь она понимает, что «этого никому никогда не восстановить». «Ценности в худшем случае могут отобрать, — так и Бог с ними… Я на это смотрю без страха. Гораздо больше меня занимает вопрос о моих дневниках. Это прямо сводит меня с ума», признается она в письме к Л. В. Головиной от 18 мая 1917 г. «Мои тетради», «мои записки», «мои дневники» — без конца повторяет она на разные лады, пока, наконец, не приходит к необходимости позаботиться о дубликате, раз такая опасность угрожает оригиналу. Пропадет одно — останется другое. И не рассеется бесследно опыт её столь необычайной жизни, освященный старцем, мудрым учителем, великим пророком.

«Ах, Любочка», пишет Вырубова Л. В. Головиной в упомянутой выше письме от 18 мая 1917 г., «я все думаю о том, что если бы перевести мои дневники на французский язык… На тот случай, если оригинал не удастся провезти, чтобы дома остался след. А лучше, чтобы дома остался на французском: если будет обыск и найдут солдаты тетради, то на французском не заинтересуются, а русская возбудит интерес. Я уже думала это сделать сама, да у себя боюсь держать. После того, как у меня взяли одну тетрадь, я даже думать боюсь держать их у себя… Подумай, как вся это сделать»…

Итак, раз «мысль, что все может пропасть, доводит меня до ужаса», то надо, наконец, осуществить зародившийся план о французском дубликате. И за эту-то работу принимается Мария Владимировна Гагаринская («Шарик», «Шурик», «Шура»), ревностная поклонница «святого Старца», член кружка Вырубовой и её близкий друг. («Шариком» прозвал М. В. Гагаринскую Распутин).

М. В. Гагаринская была, однако, невежественна ровно в такой мере, чтобы доставить немало хлопот будущему историку. К тому же и французской литературной речью она не владела вовсе. Поэтому французский текст дневника сплошь и рядом облечен в такие неправильные грамматические формы, что некоторые места можно было разгадать, лишь установив условные способы выражаться и изучив ляпсусы, которыми переводчица обильно усеяла текст. Надо все же заметить, что к своей задаче М. В. Гагаринская отнеслась добросовестно, стараясь переводить «буквально»; при этом она не считалась с требованиями французского языка в прибегала иногда к весьма забавным руссизмам; в особенно же затруднительный случаях она вводила в свой перевод отдельные слова, а иногда даже целые предложения русского оригинала (по-русски). Эти русские вставки набраны в печатаемой ниже тексте курсивом.

Осуществить, однако, задание Вырубовой оказалось делом далеко не легким, и работа подвигалась медленнее, чем это требовалось. Обстановка была нервная, надо было торопиться, так как Вырубова, после целого ряда пережитых ею злоключений, только и ждала случая перебраться «на тот берег», вместе со столь, драгоценными для неё тетрадями. Вскоре, поэтому, пришлось оставить мысль о переводе всего дневника на французский язык, ибо переводчица только путала, и «мама Кока сердилась»[1]. Единственно, что оставалось, это, не мудрствуя лукаво, просто снять копии с бумаг Вырубовой, только бы поскорее, со всего, что попадется под руку — там, после, можно будет разобраться. И стоит только бросить взгляд на эти 25 разнокалиберные тетрадок, исписанных двумя почерками (частью карандашом, частью плохими чернилами 1918–1919 г.г.), чтобы понять, в какой обстановке и в какое время производилась эта работа. Текст восьми из этих тетрадок, писанный одним и тем же почерком (М. В. Гагаринской), является французским переводом русского оригинала; текст остальных — копией с него.

С того момента, как мысль перевести весь архив Вырубовой на французский язык была оставлена, дальнейшая работа должна была пойти значительно быстрее, тем более, что на помощь М. В. Гагаринской пришли Любовь Валерьяновна и Вера Николаевна («Верочка») Головины, очень привязанные к Вырубовой и благоговевшие перед «старцем», «Верочка» — до того, что готова была, по её словам, отдать за него жизнь, «потому что для меня нет Бога, кроме него».

В результате этой совместной — работы мы имеем 17 тетрадок, писанных по-русски, где дело, конечно, обстоит значительно благополучнее, нежели там, где записи Вырубовой переведены на плохой французский язык. Но и здесь попадаются погрешности, объясняемые, впрочем, не столько малограмотностью переписчиц, сколько самой обстановкой, в какой производилась работа, да конечно, и тем, что записи самой Вырубовой носили характер еще не предназначенных к печати отрывочных заметок. Хотя и в значительно меньшей мере, но и русский текст пестрит, поэтому, разнородными, ошибками, слова недописаны, а иногда и совсем пропущены.

В предлагаемой читателю издании текст дневника воспроизведен в полной его неприкосновенности, с исправлением, конечно, совершенно явных описок и ошибок, что, впрочем, всякий раз отмечается в выносках. Неприкосновенность текста нарушена лишь в отношении орфографии и знаков препинания, так как способ расстановки последних в самом тексте дневника нередко затемняет смысл.

Следует также заметить, что некоторые записи Вырубовой носят чисто мемуарный характер, сделаны по памяти, иногда с чужих слов, и подчас трактуют о событиях весьма отдаленных; и тут, следовательно, возможны неправильности, искажения имен, неточности в датировке.

В дневнике встречаются неудобные для печати слова, являвшиеся, по-видимому, обиходными в этой среде(!) При передаче таких слов пришлось прибегать к многоточию. В тех же случаях, когда многоточие проставлено самой Вырубовой или же упомянутыми выше переводчицами, это бывает всегда оговорено. Дневник первоначально подвергся цензуре и обработке большевистских историков и насколько они бережно и нелицемерно отнеслись к этому — судить не трудно.

Ненавидимая и гонимая и справа и слева Вырубова должна была покинуть Россию 26 августа 1917 г., когда она была выслана за границу (после первого её ареста Временным правительством) вместе с Манусевичем-Мануйловым, Решетниковым и Бадмаевым. Впрочем, события нарастали, и оставаться ей в России было далеко не безопасно, хотя она и понимала, что и там, за рубежом, «нет никого, к кому бы я потянулась сердцем. Все эти уехавшие — как мои бывшие друзья, так и враги — все дышат злобой. Все меня ненавидят. Считают причиной всех бед».

Выехать за границу ей, однако, на этот раз не удалось. В Гельсингфорсе она была арестовала и препровождена в Свеаборг, откуда ей 30 сентября разрешено было вернуться в Петроград. Она поселилась на Фурштадтской с матерью, с сестрой милосердии В. В. Веселовой и со старый лакеем Берчиком, прослужившим в семье Вырубовой-Танеевой свыше 45 лет.

Неоднократные в дальнейшей обыски и аресты, беспокойство за судьбу царской семьи, переведенной к тому времени из Тобольска в Екатеринбург, все усиливавшиеся материальные лишения, не давали, по-видимому, Вырубовой возможности лично наблюдать за изготовлением дубликата её дневника или хотя бы перенумеровать листки её обширных записок, чтобы работа могла производиться в известном порядке. После первого обыска и ареста Вырубова, как уже было указано, никаких бумаг у себя не держала («Я даже думать боюсь держать их у себя»). Поэтому в результате и получилось, что в тетради Л. и В. Головиных и М. Гагаринской записи попали не в последовательном хронологической порядке, а «вперемешку», как говорит в одной из сохранившихся писем М. В. Гагаринская. Это обстоятельство можно было бы также объяснить и желанием переписчиц снять в первую очередь копии с наиболее, по их мнению, интересного и важного, нисколько не заботясь о соблюдении хронологического порядка. Как бы то ни было, но в дубликате, воспроизводимой в настоящем издании, все записи Вырубовой оказались настолько перетасованными, что иногда идут даже в обратной хронологической последовательности. Так, например, одна из тетрадок начинается записями 1915 г. и кончается записями 1910-го. Более систематично все же даны в дубликате записи, относящиеся к 1916 и 1917 г.г.

Распустить все ожерелье и перенизать все записи в строгой хронологической последовательности не составило бы особенного труда, если бы переписчицы (из коих «Верочка» Головина в то время была «еще совсем дитя») понимали все значение правильной датировки записей. Но как-раз по этой части беспечность всех трех молитвенниц потребовала впоследствии больших усилий для водворения той или иной записи на настоящее её место. Только путем кропотливого изучения ряда исторических материалов можно было установить, что там, где, например, проставлено «1901», должно стоять «1910», что цифра, обозначающая, месяц, в действительности должна обозначать год записи, что, например, «13» поставлено вместо «3» (3-й месяц года, март) и т. д. Ничего не оставалось, как совершенно пренебречь сумбурной и явно ошибочной датировкой переписчиц; это предлагается и читателю, так как для достижения максимальной неприкосновенности текста признано целесообразным над водворенными (поскольку это было возможно) на свое место записями все же оставить даты в том виде, в каком они проставлены переписчицами в дубликате дневника.

Вышеизложенные обстоятельства являются также причиной того, что разбивку записей по отдельный годам возможно было провести лишь с 1914 г.

Попутно следует указать, что в примечаниях как и в тексте даты приведены по старому стилю. Там, где они приведены по новому, это всякий раз бывает оговорено.

Опасениям Вырубовой суждено было сбыться. Дневник, которым она так дорожила, погиб. Об этом рассказывает Л. В. Головиной М. В. Гагаринская в письме от 6 ноября 1919 г.

«…Случилось большое несчастье: когда Настя (сестра горничной Вырубовой, переносившая её записки в кувшине из-под молока) несла записки, ей показались милиционеры, думали, несет молоко. Она испугалась и бросила в прорубь». М. В. Гагаринская очень беспокоится, как отнесется Вырубова к этому известию: «Ах, что только будет, как моя узнает!»

Но с гибелью её бумаг для Вырубовой, в сущности, ничто не погибло. Ведь остался дубликат, хранившийся у её старого лакея Берчика (где-то, невидимому, в сыром месте: чернила кой-где расплылись и смылись настолько, что разобрать некоторые места удается с трудом). Не все ли ей равно, писаны эти тетради её собственной рукой или благоговейными руками Верочки и Шуры, раз и на этих листках запечатлело то же самое: «дорогая тень» «учителя и пророка», образ «святой мученицы» Императрицы и весь пронесшийся вихрь её дней, от провиденциальной встречи с «Мамой» возле озера в Царскосельской парке и до последнего их расставания в ветреный и холодный день 21 марта 1917 г.

Но за границу вместе с Вырубовой не попал и дубликат её дневника. Ей было не до того, когда в декабре 1920 г. она, оборванная и босая, стояла ночью посреди деревенской улицы, всматриваясь в темноту, в ожидании проводника-финна. Но даже когда опасность была уже позади, когда Вырубова была уже на финском берегу, она не строила никаких иллювий насчет будущего своего существования. Она хорошо знала, что и дальнейший её путь будет усеян отнюдь не розами. Не даром она еще в 1917 г. с такой неохотой говорила о загранице. Ведь как-раз там теперь «все эти генералы или великие князья, которые пожелают пить кровь мою по капле». И в России, и за её пределами Вырубова все равно оставалась одиозной фигурой. До революции и после неё «все, и раньше и теперь, считали меня властолюбивой, продажной, хищницей, предателем… Ну, и что я могу сделать и доказать, что это ложь?»

Несмотря на всю безнадежность, звучащую в этом вопросе, Вырубова, очутившись за границей, немедленно принялась за писание своих официальных мемуаров, имевших несомненную цель реабилитировать себя в глазах «всех этих генералов и великих князей». Но автоапология её шита белыми нитками, поистине являясь попыткой с негодными средствами.

Написанные стилем пепиньерок Смольного института, вышедшие в 1922 г. в Париже «Страницы из моей жизни» Вырубовой наивны, беспомощны и явно неправдивы. Что может быть нелепей желания убедить мир в том, что черное есть белое, что сибирский мужик, назначавший и увольнявший министров, никакого касательства к государственным делам не имел, что «русская смута» является следствием «психического расстройства». Как далеки, поэтому, сусальные краски её написанных уже по «изменившей» ей памяти, «post factum», воспоминаний от жесткой, неприкрашенной правды публикуемых ниже листков её дневника.

Здесь под пером человека, стоявшего возле главных рычагов власти, действительно оживают — его психологическая атмосфера, граничившая с последними степенями религиозной истерии, патологической; извращенности. От кого же мы об этом услышим больше, как не от Вырубовой, которая в роковой для русской империи период была «орудием судьбы и тех, кто ее делал, судьбу-то?»

* * *

Из всего изложенного выше читатель, по-видимому, уже составил себе представление о том, что такое погибший оригинал записок Вырубовой и как выглядит их уцелевший дубликат. Для приведения последнего в порядок понадобились большие усилия, в результате которых для истории спасен первоклассный источник — ключ к уразумению многих сторон отошедшей эпохи.

Ценность воспроизведенных в настоящем издании записей совершенно непререкаема: исторические портреты как первых персонажей, так и второстепенных героев, достигают здесь апогея выразительности; несмотря на все обилие аналогичных материалов, опубликованных за последнее десятилетие, читатель о многих, весьма примечательных фактах впервые узнает из настоящей книги; ряд же гипотез, доселе сомнительных и спорных, находит в записках Вырубовой вполне убедительное разрешение.

Согласимся же, поэтому, вместе с Вырубовой, что окончательная гибель её записок была бы весьма горестна. Стоит только представить себе, что «этого никому никогда не восстановить».

Таким вступлением начинают советские девы О. Брошиновская и 3. Давыдова пресловутый «Дневник», который вышел под их коллективной редакцией.

Находящаяся в эмиграции А. А. Вырубова, узнав о появлении в печати, как в советской, так и в зарубежной «Дневника», в письме, помещенном в газете «Le temps» категорически от авторства этого «Дневника» отказалась.

С своей стороны, помещая настоящий «Дневник», обращаем внимание читателя на явное несоответствие грубого и наглого тона автора «Дневника» с представлением о воспитанной и светской женщине. Та-же грубость и резкость выражений, допущенных на страницах «Дневника» и приписываемых многим лицам, в «Дневнике» упоминаемых, не согласуется совершенно ни с высоким положением, ни с их воспитанием и исторически не подтверждается.

Невольно возникает мысль, не является ли фабрикация такого «Дневника» средством внедрять в умы легковерных лживых представления о царской семье.

Злоба цареубийц не умолкает перед могилой мучеников.

Возрастающее среди широких русских масс обаяние памяти Императорской семьи заставляет советских борзописцев опускаться до грубого и лубочного подлога.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.