Лето в Кучино

Лето в Кучино

Вернемся, однако, к моей семье. Летом 1948 года мы жили в Кучино по Горьковской железной дороге. Мы — это я, Люба, двое наших детей: тринадцатилетняя Оля, двухлетний Митя и моя мама. Природа вокруг была прелестна, жили мы голодновато, но дружно. Мешало нашей жизни только одно обстоятельство. Каждый день с раннего утра до позднего вечера, откуда-то несся и заполнял все окружающее могучий радиоголос. Он пел, вещал разными голосами, грохотал оркестрами… Я определил, откуда несутся эти звуки. Это было примерно в полукилометре от нас, по прямой линии. Я, как и подобает скромному интеллигенту, долго терпел, но потом решил дать бой невидимому мучителю. Нечего говорить, как я готовился к этому походу, как представлял себе будущий диалог. И вот, провожаемый мамой и Любой, я отправился на битву… Звуки по мере моего приближения все усиливались. Я дошел до дома и решительно поднялся на второй этаж. Какой-то человек, видимо инвалид, лежал на постели и крепко спал. «Ну и нервы!» — подумал я и тронул инвалида за плечо. Не успел я сказать и пары слов, как он спросил: «Мешает?» — и тут же выключил свое проклятое радио. Наступила благодатная тишина. Контраст между моими приготовлениями к бою и неожидаемым результатом совершенно выбил меня из колеи. Я униженно благодарил инвалида, ссылаясь на возраст мамы…

— Все, все, — говорил инвалид. — Раз это кому-то мешает — пожалуйста!

Какое завидное мироощущение! Запускать на полную мощь радио и ни разу не подумать о том, что это может кого-то беспокоить. Домой я вернулся с победой.

Центром нашей жизни был Митя… Каждое его словечко, неожиданное, казавшееся нам остроумным, запоминалось, пересказывалось.

Ему пошел третий год. Я все вспоминаю свои стихи, которые прочел за год до этого при внесении в комнату торта с одной свечой, на которую мы заставляли его дуть что есть силы…

Мите исполнился ровно год…

Милый, невинный цветок-человечек.

В счастье и мире пусть он доживет

До пятисот этих праздничных свечек!

В счастье и мире… Казалось, что могло угрожать милому нашему сыну? А тем не менее… В начале августа, в день рождения Любы, съехались гости. Моя сестра Аля, ее муж Анатолий, его брат с женой Наташей, недавно приехавшие из советской оккупационной зоны Германии. Наташа привезла для Мити кое-что из одежды, маме — шоколад… Его дали попробовать и Мите. Не знаю, что послужило причиной, но вскоре наш сын захворал. Да так, что мы не могли понять — чем. О, эти ужасные августовские ночи, их называют воробьиными, когда далекие зарницы, не приближаясь, следуют одна за другой, бесшумно… Говорят, что сердца у воробьев не выдерживают такого… Ожидаешь, что вот-вот загремит — и ни звука. Только свет, озаряющий горизонт… Когда мы везли это маленькое, безжизненное тельце в Москву, ему было уже совсем плохо. Страшно сознавать, что он мог бы умереть, а мы так и не знали бы, от чего.

В Москве я привез к сыну замечательного детского врача. Целестина Моисеевича Тумаркина, которого приглашали к дочке наших друзей. И только тогда мы услышали страшный диагноз: полиомиелит, болезнь дотоле нам совершенно не известная. Немедленно последовала больница — Морозовская детская — и потекли дни… Поскольку эта болезнь поражает нервные клетки, нависла новая опасность: может быть, выживет, но кем останется? Калекой? И тут полностью выявилась натура моей Любы! Она отдала себя всю выздоровлению нашего сына, оставив свою успешно начинавшуюся научную карьеру физиолога у Э. А. Асратяна. Непрерывный уход, массаж, поездки в Евпаторию на лечение, и потом… Словом, всю, всю жизнь! Что мои переживания перед этим подвигом моей Любы, жизнью, полной деланием, ежеминутным, постоянным. Когда сыну было уже четырнадцать лет, у него, как следствие перенесенной болезни, началось прогрессирующее искривление позвоночника… Помню, я тогда жил зиму на даче. На меня навалилась такая тоска, такая безысходность, что я пошел в поле, ночью, сошел с дороги. Снег был очень глубоким, я зашел дальше и лег в снег. Надо мной было глубинное ночное небо, ярко сверкали звезды, а я лежал и думал: за что нам выпали такие испытания?

Болезнь сына свела нас с двумя людьми, которые на разных этапах, в меру своих сил помогали ему в восстановлении здоровья. Это Вера Васильевна, врач из Морозовской больницы, и Николай Андреевич, методист лечебной физкультуры, «гимнаст», как называла его моя мама. Вера Васильевна много сделала для нашего мальчика, благодаря чему он смог начать самостоятельно ходить. Она рассказывала, что часто слышала при обходе палат, когда привычным жестом проверяла простынки под маленькими пациентами:

— Я сухонький…

Это отзывался наш Митя.

Николай Андреевич тоже превосходно знал свое дело. Правда, здесь присутствовал один нюанс. Он был коммунист — убежденный, верящий в партию, как в Бога, сравнимый разве что с китайцем-маоистом тех времен. Партия говорит, что надо истреблять воробьев, — будем. Истребим всех до последней пичуги. И во всем так. Например, в начале пятидесятых годов в «Комсомолке» была опубликована хлесткая статья под заголовком «Плесень» о жизни «золотой» молодежи, о некоторых неблаговидных поступках детей и внуков нашей интеллектуальной элиты. Она явилась сигналом партийным и комсомольским органам «усилить воспитание советской молодежи». Николай Андреевич воспринял эту статью как руководство к действию, будучи убежденным, что он призван врачевать не только тело, но и душу своего пациента, спасти ее от «тлетворного влияния Запада», был в ту пору такой газетный штамп. Свой массаж он сопровождал идеологическими сентенциями нравоучительного свойства, причем преуспел в этом настолько, что еще бы немного, и мой сын начал бы бросать бомбы в святыни Николая Андреевича, начав с него самого.

Но так или иначе упорная борьба Любы за здоровье сына принесла свои плоды. Наш Митя вырос, окончил школу, Институт иностранных языков им М. Тореза. Он много лет проработал в Международном отделе ВЦСПС, объездил практически весь свет, побывал даже в Австралии и Новой Зеландии. После нескольких лет работы в Чехословакии к своему прекрасному знанию английского и французского языков он добавил еще и чешский. Я радуюсь его успехам и всегда вспоминаю звездное небо зимней ночью в Пахре, свидетеля моего отчаяния от свалившегося на нашу семью несчастья — его болезни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.