Измайлово

Измайлово

Из воспоминаний Владимира Ценципера “Золотые шары”:

На трамвай, особенно вечером (помнится мне только вечерний трамвай и только идущий к дому), сесть было очень трудно. Вся надежда была исключительно на 32-й “красный” – он ходил из Измайлова до метро – тогдашней “Измайловской” (сейчас “Партизанская”). Ожидающие, а тем более еще только подходившие к остановке, глядели как бы в обратную сторону – не идет ли “красный”. Иногда и впрямь везло – во тьме возникали его опознавательные огни – синий и красный. Тогда все трамваи имели свои цветные огни, расположенные спереди над окнами кабины водителя.

Так вот, если уж получалось сесть на 32-й “К”, еще не развернувшийся по кругу, то это была победа. Иногда сидеть даже удавалось. Еще крайне приятно для устойчивости было держаться за петлю. Подрастая – сначала за брезентовую, а затем – за брезентовую с пластмассовой ручкой. Петель было мало. Как эпохальное решение появилась позже конструкция со сплошной трубой под потолком. Новшество это долго по вагонам обсуждалось: мол, просто, а как хорошо. Часто, не дождавшись трамвая, шли пешком – большой такой порционной толпой. Частота порции определялась временем ожидания и характером первого человека, тронувшегося в путь. Нам до дому – в середине Измайлова – идти минут сорок. Было два пути: “по аллейке” или “через мостик”. Все были твердыми последователями какого-то одного маршрута. Мы, например, – “по аллейке”. Хотя иногда, непонятно почему, шли через мостик, каждый раз убеждая друг друга: “по аллейке” ближе!

С трамваями были связаны и две кровавые истории. Первая, правда, сейчас звучит несколько анекдотически: в районе теперешней 6-й Парковой под колеса попала корова. Но мне было просто страшно! Что-то большое красное. Толпа людей. Лужа густой крови – как бы выпуклой, красно-пыльной! Меня сильно тошнило.

А вторая – позже уже – трагическая! Мой товарищ, спасаясь от контролеров (которых не было, а была наша шутка: “Атас! Контроль!”), вылез с задней моторной площадки через “заслону”-дверь (сейчас эта конструкция трудно объяснима) и повис на поручнях. Контактные провода в этом месте были закреплены на столбах, стоящих между рельсами. О такой столб он и разбился. Насмерть. Это было жутко. Ведь мы – несколько человек – ехали из кино, из “Родины”, домой. Был солнечный сентябрьский день, вагон был даже пустоват… Эта смерть на наших глазах была первой смертью ровесника и товарища.

А вообще, было несколько моих ребят-калек на костылях, попавших под трамвай. Какая-то примета времени. Хотя уже в институте я частенько вечером ехал до дома на заднем буфере или уцепившись за ведущую сзади на крышу троллейбуса лестницу, спрыгивая перед остановкой. А раньше… Как лихо прыгали мы на подножку и с нее, медленно спустив сначала – предельно низко к земле – ногу и мягко приземляясь на пятку. Потом нужно было сделать несколько шагов, пижонски отклонив назад корпус, и резко свернуть в сторону или сразу за вагон.

Позже, в старших классах, когда я учился уже не в Измайлове, у того же круга мы спрыгивали по пути в школу. Там однажды у меня попал под вагон портфель – объяснить дома и в школе пропажу книг, тетрадей и табеля было невозможно.

Кстати, там же – у круга – была пожарная кнопка: под стеклом в коробке на отдельном бетонном столбике красного цвета. За стеклом лаконичная надпись: “Разбей стекло! Нажми кнопку!” – что мы и делали регулярно.

В десятом классе у этого же круга мы смогли договориться с уже тогда очень редким извозчиком. Он часто ждал утром у круга меня и Витю Злобича и по пути на работу исправно доставлял нас на телеге в школу. Шик и стиль! Но Коля Контор от нас не отставал. Борясь с бабушкой, которая отводила его в школу до восьмого класса, а также с нашими ехидными насмешками, он стал приходить – сначала с бабушкой – в детской пуховой шапочке с помпоном и закатав выше колен брюки. Щеголял он так и зимой, и летом. Роста он в то время был уже под метр девяносто – что тогда встречалось куда реже, чем сейчас! Насмешки и свое к ним отношение он победил, не реагируя ни на кого и ни на что. Кстати, учебники он носил в большом чемодане.

На вечерах в школе Коля появлялся в белой шелковой дедушкиной жилетке и с толстой цепью с часами поперек живота – тогда такой вид был просто немыслим.

А вообще-то он был человеком легким, ироничным, прекрасным спортсменом-многоборцем. Отличником, да из тех, кого все уважают и любят. Мы хорошо дружили по всем фронтам, и ирония была нашим общим стилем. Такое время.

Как-то мы играли в баскетбол, и мне разбитыми стеклами очков очень сильно поранило веко. Кровь, осколки стекла, скрытая паника… Коля меня повез на трамвае в больницу. Оттуда отправили в другую. Глаз открыть нельзя, а Контор меня специфически утешает, говоря: “Времени много прошло! Если противостолбнячный укол сделать не вовремя, то веко вообще упадет и проблем не будет!” Это было в десятом классе, накануне экзамена по алгебре. С веком-то обошлось, а упала только мама, увидев меня с перебинтованной головой.

Коля сейчас физик, доктор наук. Учился он в МИФИ – тогда на улице Кирова. И как-то рядом в букинистическом магазине встретил за бесценок (рублей 100–150) всю энциклопедию Брокгауза и Ефрона. Денег же с собой – половина. Сделал финт, который теперь был бы невозможен, – подал деньги в кассу свернутыми, сказал: “За Брокгауза и Ефрона”… И выбежал из магазина. Кассирша – ни бэ ни мэ – ни продать другому (деньги-то хоть какие есть), ни кричать – не на кого! А я быстро подвез ему остальные деньги. Коля в магазин: «…Я вспомнил, что у меня не хватает денег, и побежал домой! Простите! Вот недостающие!”

С покупками у него вообще были странноватые отношения. Купив, к примеру, в период жениховства своей невесте кофейный сервиз, он спрятал его у нее в пианино!

А ей не сказал. Нашла сервиз ее мать. Немая сцена, в которой абсолютно невозможно никому и ничего объяснить. Так и молчал год. Мне в юности хотелось быть на него похожим, да и не только мне. А он мне недавно сказал, что и он многому во мне завидовал, вплоть до заикания! Тоже хотел быть похожим.

Заикание. Жуть даже по воспоминаниям! Оно образовалось в самом начале войны, по пути из Севастополя на поезде, куда меня, четырехлетнего, смогли втиснуть только одного к незнакомым людям. В поезд, который, по слухам, должен был идти в Москву. Поезд бомбили.

Сейчас-то хорошо, почти не заикаюсь, а были все стадии. В том числе и приятная – лет с семнадцати знакомые и “длительные” девушки тоже начинали немного заикаться. Но это позже. Заикался я в детстве сильно, очень! А сейчас почему-то вспоминаются не ответы на уроке, не разговоры с товарищами (самый трудный разговор с Юрцом Ксенофонтовым – тогдашним другом и тоже заикой), а заикание “внутреннее”, во время стояния в очередях. Чаще за хлебом. Так сказать, репетиция фразы – что-то вроде “ппполкккило…” и так далее. Даже писать мне это трудно. Жуткое внутреннее репетиционное заикание – до фразы!

Вспомнил булочную и подумал, что вообще-то магазины в то время нас не занимали. Было только коротко и просто: где, когда и чем можно отоварить карточки. Но эти дела мне не доверялись.

А самым прекрасным и интересным местом была керосиновая лавка. Лавка, а не магазин – как, очевидно, пережиток прошлого. Какие запахи! Какие штуки и штучки! Хомут, например, или косы, серп. Краски и олифа! Топоры, инструменты, перочинные ножи, пробки разнообразные. Там я в первый раз в жизни увидел обои. Был поражен: у всех моих знакомых стены были только клеевые – на мелу. У некоторых, правда, с трафареченным рисунком. У кого-то в старом, довоенном, доме рисунок был сложным, на потолке даже с тенями – как бы свет везде шел от окна. Была и редкая профессия – уже тогда реликтовая, по-моему. Она называлась “левкасчик” – специалист по таким сложным рисункам. А у Леопольда, например, рисунок просто напоминал ладонь. Все стены в “ладонях” – как будто психопат какой-то на руках ходил. Гвозди и дырки от гвоздей очень были заметны. Обоев не помню ни у кого – поэтому в “керосинке” так запомнились.

Промтоварных и прочих промышленных магазинов в нашей ребячьей жизни не было. Поэтому до подробностей помню первое покупное пальто-куртку. Черный воротник непонятного меха – короткого и красящего все вокруг. Материал в рубчик – черный с серым. Карманы накладные и особенно косые – так приятно держать в них руки, так плотно и уверенно. Пуговицы черно-коричневые. Хлястик короткий, тоже с пуговицей. Даже внутренний карман был! Как приятно, и как много можно было всего на себе в этом пальто носить! Оно ознаменовало еще один этап. Именно тогда я стал завязывать ушанку, вернее, уши от ушанки, сзади – по косой. Наверх завязывали взрослые, внизу, под подбородком, – дети. А мы, подростки, – в основном назад. Это первая и единственная покупка до десятого класса, которая осталась в памяти – наверное, потому что мерили. А раньше, до нее, я носил пальто из немецкой шинели. Как подчеркивалось в разговорах не только детских – трофейной, офицерской. Был это подарок старшего маминого брата, вернувшегося в 45-м с войны.

Почему эти дома назывались “барачного типа”, непонятно. По крайней мере, сейчас мне это непонятно, а тогда – тем более. Двухэтажные, двухподъездные дома. Деревянные, обшитые ныне забытой дранкой и оштукатуренные. Чаще всего беленные известью. Были и других цветов, но “размытых” – все-таки все они были построены в начале 30-х годов и тогда же покрашены.

Квартиры – естественно, коммунальные, обычно трехкомнатные. Кухня, туалет, кое-где кладовая – чаще нет. Кладовая с маленьким окном. Иногда в этой кладовой (дверь из кухни) кто-нибудь жил. Печки. Входные двери в дом обычно с крыльцом под навесом и с перильцами, на которых можно было прекрасно сидеть. Иногда вдоль этих перил – самодельная доска-скалка. Старушки, однако, там не сидели: есть ощущение, что старушек не было. А мы сидели, разумеется, на перилах.

Но этот дом был все-таки особенный. Уютный, в зелени, в деревьях, с гроздьями золотых шаров перед домом и с личными палисадничками (обычно жителей первого этажа). Сзади, под окнами, эти “личные” садики были огорожены чем попало, но с обязательной отделкой металлической лентой из-под штамповки. В жаркие дни поливали эти садики-огородики прямо из окон. Около домов – сараи. Иногда двухэтажные, с галереей-балконом на втором этаже. Все остальное пространство – огороды. Правда, у этого дома – несколько в стороне, из-за его, очевидно, расположения. Перед домом – посаженные еще до войны тополя. Между ними – клумба все с теми же золотыми шарами.

Здесь я и осуществил мой первый – в двенадцать лет – и, может быть, лучший, дизайнерский проект. Из щипцов для зажигательных бомб, которые в большом количестве валялись на чердаке, была сделана ограда для клумбы золотых шаров! Лихая! Кованая! Красивая! Да что там… Потрясающая ограда!!! Но это позже.

А тремя годами раньше, во втором классе, я был приведен к этому дому моим братом Юркой. У всех его одноклассников, живущих там, – у всех! – были младшие братья, мои ровесники. Мои лучшие, прекрасные друзья и товарищи всей школьной поры. Десять лет школы и практически еще пять лет институтов. Только после этого семьи, переезды и разные дороги стали нас разводить.

Старшие братья вместе учились и дружили, младшие – так же. Это был уникальный обычный дом с уникально-обычными ребятами. Родители их тоже когда-то начинали вместе – в какой-то конторе “Буровод”. Этот дом и его люди – счастье моего детства и юности.

Стоял он немного на отшибе – метрах в пятидесяти от леса, отделенный от него еще и старой, довоенной, огромной канавой. Канава была как овраг, с застоялой водой и каким-то металлическим мусором на дне. Двор. Но двор только этого дома. Дом отличался и составом жильцов – от ближайших, “шоферского” и “дубителей”. Назывался он “инженерский”. Но кто только там не жил! Много лет спустя из публикации в “Юности” мы узнали, что невысокий, средних лет человек, который ходил в полувоенном коротком кителе и в фуражке с “крабом”, Коробицин, был в прошлом известным советским разведчиком в Южной Америке.

Хорошо запомнил я его потому, что он вроде не работал, много бывал дома, а мы и наши дела были ему интересны. Он всегда и спокойно держал нашу, ребячью, сторону, строили ли мы хоккейную коробку (первую в Москве!), делали ли какие-то спортивные снаряды. Даже помог нам “свет”, т. е. провод электрический, из своей квартиры на втором этаже вывести на хоккейную площадку. Жена его – крупная, белая, быстрая какая-то женщина – где-то работала. Еще у них был сын Левушка, младше нас. Была и домработница, веселая Шура. Иногда она нам давала какие-то пирожки. Шура страшно любила целоваться, и то, что она в дни Пасхи делала со всеми нами, назвать христосованием нельзя никак! Опыты, что ли?! Семья их – единственная в доме – имела в коммуналке две комнаты. У всех остальных более чем двадцати пяти семей было по одной. Наверное, с Коробициных я и начал оттого, что у них было две комнаты. Но это второй подъезд.

А в первом, ставшим как бы моим, на втором этаже слева, за дверью, на которой на трех почтовых ящиках было три фамилии, жили самые близкие мне люди! Вернее, конечно, не все три фамилии принадлежали самым близким мне людям, а скорее две, а еще точнее – одна. Именно в этой последовательности и напишу о них.

Первая радость – первая комната от входной двери – Ксенофонтовы. Юрец – первый мой друг и приятель и товарищ по заиканию! Сестра его Светка (домашнее прозвище – Солоха) – красивая, добрая и мягкая девочка, на два года старше нас; брат их Игорь как раз и учился с моим братом. А еще дед, недолго жившая бабушка. Иногда появляющийся отец. Мать – единственный работающий человек, милейшая и добрейшая Валентина Семеновна, веселая душа, напевавшая “Ах, Семеновна, баба русская! Где-то толстая, а где-то узкая!” или сразу по моему приходу (если попадал к обеду) разбавлявшая щи водой, “чтобы всем хватило”. Хватало всем! Тогда никто от приглашения поесть не отказывался. О деде Ксенофонтове надо бы тоже отдельно сказать. Был он, как ни странно (кажется, что таких тогда не должно было быть), последователем Ганди, за приверженность к учению которого и отсидел свой срок – десять лет! Потрясающе красивый, седой, ловкий, спокойный и умный, очень знающий человек, хоть и нигде не учившийся.

Вообще, в семье все красавцы – дед был обрусевшим греком, и смешанная порода их была прекрасна. Еще ведь и пели все, и на гитаре играли, а Светка и рисовала хорошо. Они всё делали вместе. Даже женились все подряд, почти одновременно. И жили потом – хорошо жили – все вместе год, наверное. Игорь с женой почти год жил в сарае! Но это – дальше! А в квартире дальше? Комната рядом с Ксенофонтовыми – Вайнштейны. Валерка – мой приятель, аккуратист и спортсмен, изменивший еще в 50-х годах хоккею. Ушел – тогда! – заниматься фигурным катанием. В отличие от нас понимал, что это не только для девок. Брат его Игорь (много было, сейчас вспоминаю, Игорей) – соученик моего Юрки, как и Игорь Ксенофонтов. Ну, родители. Отец его первым из знакомых уехал в 51-м работать в Албанию. Вернувшись через год, он привез только и исключительно книги – собрания сочинений. Вайнштейновские собаки – сначала Муха, а затем Пушок. Собаки – исключительная редкость в то время, у всех были кошки. Муха попала под трамвай.

Напротив Вайнштейнов жили Кононовы. Демобилизованный с ранением в руку глава семьи, крикливая мамаша и наши товарищи – Вовка Ржавый и Нинка Рыжая. Когда Нинка стала чуть старше, мамаша каждый день (!) осматривала ее на кухне на предмет пресечения возможных “гуляний” с мальчиками. Но Нинка гуляла, в том числе и с каждым из нас.

Можно и дальше так идти по квартирам и людям комната за комнатой. Помню всех и хорошо. Но, наверное, лучше это делать походя, как придется.

Как мне – да и всем, наверное, – повезло с этим домом! Ведь там была и первая в Москве хоккейная коробка, и турник с “солнышком” и “склепкой” – основными знаками силы и красоты спорта. И драки с владельцами огородов. И письмо по этому поводу – тогда! – в “Московский комсомолец”, написанное все тем же Коробициным. И – невероятно – помощь газеты.

Мы и в пионерский лагерь как-то поехали все вместе. Ребята этого дома всегда так ездили, а тут и меня устроили заодно. Но и я ведь в долгу не остался: после седьмого класса моя мама не только мне, но и Юрцу, Валерке, Боре Ключеву достала путевки в Дом туриста. И с этого началась еще одна наша жизнь.

Дом уже расселялся. Толкотни не было. У некоторых было уже и по две комнаты. Одна из квартир – у Панченко – перестала быть коммунальной. Мы, недавно женившись, любили туда ходить. К Юрцу, естественно! Он уже был женатым со стажем – года три-четыре. Сын рос у тещи, так как и Юрец, и его милейшая жена Нина учились. Обедали, выпивали, пели под гитару. Иногда шли к Васильевым, у них дома была ударная установка, труба, саксофон. Мы наслаждались и хорошим классическим джазом, и тихим светлым вечером, и длинными сумерками. Середина лета, начало жизни. За окном выросшие деревья, остатки моей ограды, золотые шары…

В младших классах в Москве: наведение уюта в квартире! Койки (железные с металлическими скобами на “ложе”, которые я умел хорошо чинить) время от времени заменялись на “новые”, принесенные из кучи собранного у школы металлолома. Спинки у них (почему “спинки” – непонятно, они находятся в изголовье и в ногах) отпиливались в уровень с ложем, и все это сооружение можно было считать тахтой. К приезду гостей и в праздники мы перетаскивали из школы деревянную тумбу из-под бюста матроса Кошки (персонаж Льва Толстого) – на нее ставился приемник. Также приносилась красная ковровая дорожка из кабинета отца. Иногда в школьном же буфете бралась посуда – тарелки с надписью “Общепит”. Кстати, дома в то время долго жила солонка дореволюционного пароходного, кажется, товарищества “Самолет”. Что только я не представлял, глядя на нее!

Потом отец кардинально переделал квартиру: кухня переехала в ванную комнату. Там в проеме, ведущем в глухую нишу, стоял стол с плиткой – это была кухня. Рядом – титан для ванны и сама ванна. Все в целом – фантастически нелепо и неудобно, но это по нынешним временам, тогда же – класс!

Освободившаяся кухня стала моей комнатой. Именно моей, хотя Юрка был старше и ему было, конечно, нужнее. Но Юрка добрый!!! Комната два на два метра. Но высота-то школьная – за три метра. По одной стороне – ящик с матрасом, постель. Над постелью во всю стену стеллаж с книгами и “барахлом”. Остальное место занято столом у окна и стулом. Вот так! На стене напротив матраса – подаренные кем-то большие чертежи парусных кораблей.

Странно все-таки устроена память. Сижу только что у медсестры, чтобы померить давление. Смотрю тупо на стену, вернее, на старую стенгазету “Здоровье – это физкультура”. М. Громов, в восемьдесят лет поднимающий штангу, какая-то девочка, прыгающая через веревочку, – и черт знает что вспоминается. И метание учебной гранаты за школой, когда дед (мамин отец) бросал раза в два дальше нас! И тот день, когда Тарас показывал “черноморское ныряние” в Измайловском пруду… Входил в воду медленно, осторожно, долго стоял, охлопывая себя мокрыми руками; кряхтение и нерешительность, разговоры о том, что холодно. Все это вызывало снисходительное отношение у всех на берегу и в воде. Советы “Дядя, оденься!” и так далее. Долго-долго. А потом внезапное красивейшее вхождение-полет в воду… И все! Минуту, а то и две никакого движения воды, а затем метрах в тридцати от берега выныривает! Шикарно! Завидно! Уважительно!

И опять желание вспоминать мелочи. И Тарас, и Женя – Е. Н. – были очень большими спорщиками и любителями хорошо выпить. В тот раз предметом спора стало хвастовство Тараса: никто, кроме нас, севастопольцев, не проплывет так долго под водой. Е. Н. как ученый для чистоты спора предложил опускать лица спорщиков в миску с водой – кто дольше продержится. Ударили по рукам! В последний момент по предложению Е. Н. вода была заменена водкой. И вот два взрослых состоявшихся мужика – главный энергетик МЭЛЗ и профессор МГУ – погрузили свои лица в миски с водкой. Над ними отец с секундомером в руке… Выиграл сухопутный профессор. Зато в последующем выпивании водки из миски победил “братишечка” Тарас.

Вспоминаются мелкие детали того времени. Например, коньки “Английский спорт”. Лезвие тупое, прямое, довольно широкое. На передней части возвышение – в профиль как нос военного корабля с надстройкой. Как приятно было туго примотать коньки к валенкам и “качественно” подсунуть “палец” закрутки под веревку. Иногда я этот “палец” еще и подвязывал отдельным шнурком, чтоб не выскочил.

У меня были еще только одни коньки, сильно позже, – хоккейные, доставшиеся от кого-то. На них довольно часто отлетали заклепки – и мы “шиковали” в фирменном “вайнштейновском” (делал все сам Валерка с отцом) исполнении: на винтах, с внутренней пластиной со сточенными головками и закерненными от раскручивания гайками. Хороши были и щитки того времени: как бы патронташ со вставленными вместо газырей отрезками бамбуковых палочек. Помогало, но не очень. Мы уже тогда бросали хорошо. Боря Ключев, например, пробивал шайбой фанерную лопату для уборки снега.

Много лет спустя – лет тридцать наверное, – когда давно уже не было ни этого дома, ни садика, ни клумбы с золотыми шарами, мы собрались в ресторане “Осень”. Ресторан был на первом этаже двенадцатиэтажного дома, построенного на том самом месте. Поэтому, хоть садика уже не было, деревья некоторые – наши – стояли. Собралось нас много – человек двадцать. Даже пара одна образовалась – Валера Вайнштейн и его жена Люся, бывшая Секирко из “нижней” квартиры. Люся еще помнилась и тем, что ее сводный брат Дима Почвирный (тоже учился с нашими старшими братьями) делал на крыше стойку на печной трубе и мог пройтись на руках до так называемого “маленького домика”. А это метров сто!

Пришел на встречу и сын Коробицина, хотя и был много младше нас. Когда-то мы натянули ему на голову презерватив и отправили домой в этой “кавалерийской” шапочке. Мать кричала. Домработница Шурочка – по какой-то своей логике – рыдала. А сам Коробицин (он так и был для нас без имени и отчества) хохотал.

Пришли и братья Васильевы, которые из тихих, забитых ребят с редкими зубами выросли в светских пижонов. Теперь они, оказывается, профессиональные джазовые музыканты. Пришла Аня, у которой все стали спрашивать про мать – нашу вечную благодетельницу из библиотеки. С ее старшей сестрой очень дружил мой брат. Аня, кстати, вспомнила за столом об одном из наших развлечений.

Канаву-овраг с водой около дома мы использовали по-своему: разбежавшись поверху, надо было спрыгнуть вниз так, чтобы остановиться как можно ближе к воде. Ребята из дома упражнялись постоянно, я реже – все-таки иногда уходил домой. Однажды, желая доказать, что я не хуже, выпрыгнул на середину канавы, где по горло воды. Выбрался, чуть не утонул. А уже осень глубокая, я в зимнем пальто насквозь мокрый. Сушился у костра. Досушивали как раз у Ани. Там меня и просушили утюгом, и напоили какой-то наливочкой. К себе я пришел сырым и несколько нетрезвым. Объяснять ничего не хотел, да и не мог. Юка предположил, что я вспотел. Это всех рассмешило, инцидент был исчерпан.

Второе, вернее другое, купание. Весной я, Юрец и Женя Оранской (вот фамилии! А ведь был еще и мой очень близкий товарищ Эдик Сулла) пошли на остров в Городок Баумана кататься на льдинах по Измайловскому пруду. От берега нас отнесло немного, но нам казалось – бесповоротно. Мы разделись и, оставив со страху одежду на льдине, перебрались на “материк”. К счастью, льдину минут через пятнадцать прибило к берегу, и одежда опять была наша. Замерзли мы жутко, а спасло нас от болезней, наверное, то, что Женя жил совсем рядом в Петровской церкви. Там и грелись, а его бабушка тем временем то била нас полотенцем, то плакала, то поила чаем. Ей кто-то сказал, что мы тонем в пруду!

Вспомнилось и то, как зимой, собрав человек пять-шесть малышей и взяв “плату” (деньги на школьные завтраки), некто Петач (летом он ходил с вороной на веревке) по едва заметной тропе водил нас в сумерках подглядывать в женскую баню там же на острове. Маленькая – и высоко – проталина в окне, темень. В проталине – пар и тени. Но волнение! Но тайна!

Нина Кононова-Рыжая вспомнила и вовсе пикантную историю. Мы были уже постарше, играли мы в “фанты” и в почту, иногда в “бутылочку”. Тринадцать лет – взрослели! И вот Нинка получает записку от Валерки Вайнштейна. Во время рассказа он сидит рядом с бывшей Люсей Секирко, ныне женой, и ерзает: все помнит! Текст той записки был лаконичный: “Нина, пойдем е…” Нине эта недосказанность не мешает – все ясно. “Пойдем”.

Вот ее рассказ о тех событиях спустя десятилетия: “Зашли в комнату. Сели. Валерка на стул. Я на диван. Сидим. Молчим. Немного неудобно и скучно! На улице продолжаются общие игры. Наконец я не выдерживаю:

– Знаешь, что-то не хочется! Давай потом!

– Мне тоже не хочется! Пойдем на улицу! Ты только ребятам не говори!

– Что я, маленькая?!”

Пришел Юра Панченко – “детский интеллигент”, у которого с давних пор осталась привычка сильно поддергивать брюки. Мы подозревали, что это для того, чтобы всем были видны носочные резинки-подтяжки – как у взрослых. Тогда это было большим шиком. Он стал химиком, кандидатом технических наук. Пижон был и есть! Сейчас пишу, а вспоминаются уже другие картины, недетские.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.