АПОКАЛИПСИС

АПОКАЛИПСИС

В тот знаменательный день своеобразный гудок сработал. По этой причине подъем решили отложить и понежиться на нарах до полного удовлетворения своих физических потребностей. К этому времени барак обжили полностью. Были отремонтированы рамы, вставлены привезенные начальником из райцентра стекла. Вымытые полы сверкали стерильной чистотой. Все необходимые житейские атрибуты жизни были налицо, включая матрасы, одеяла, подушки, полотенца, постельное белье. От печки, находящейся в центре, в обе стороны до торцевых стен были установлены два свежевыструганных стола, вдоль которых располагались скамейки.

Но главное заключалось в том, что у каждого под матрасом хранилось изготовленное в свободное от работы время холодное оружие. Если бы все, что у нас имелось, удалось представить на какой-нибудь международный конкурс мастеров оружейного дела, неминуемо нашей коллекции грозило бы получение призового места. Чего только здесь не было! Ножи самых причудливых форм, кинжалы, финки, кортики, ятаганы, мечи и даже сабли. Причем каждое произведение искусства было выполнено в единственном экземпляре, в манере присущей данному мастеру. Целый калейдоскоп наборных ручек завораживал взгляд. Все эти предметы были отполированы так, что вполне могли заменять собой зеркало.

Для чего было потрачено столько труда? Ведь кроме воров в зоне других мастей не было, а при отправке на этап во время шмона все это богатство будет конфисковано! На этот вопрос ответить не смог бы никто. Просто сказывалась привычка всегда и везде иметь при себе средства самообороны да еще неравнодушное отношение к оружию сильной половины человечества. Кроме холодного оружия у некоторых любителей пиротехники имелись в запасе так называемые «куропатки»: своеобразные гранаты, изготовленные из консервных банок, аммонита, запалов и бикфордова шнура. Нетрудно догадаться, что все эти предметы были позаимствованы у вольнонаемных взрывников. Вооруженная до зубов зона чувствовала себя в полной безопасности…

Застолье началось в обеденное время. Четыре «семьи», имеющие эксклюзивное право на потребление благородного напитка, уселись за стол. Между алюминиевыми кружками, заменяющими собой рюмки, стояли вычищенные до блеска консервные банки, наполненные прозрачным первачом. Нехитрая закуска в виде хлеба, рыбы, специально изготовленной для этого случая запеканки из овса вызывала судорожно-глотательный инстинкт у всей остальной публики, так безмятежно и недальновидно просадившей своим тяжким трудом заработанные рубли и наблюдающей за подготовкой к предстоящему пиру их более удачливых приятелей.

Все приготовления к пиршеству шли совершенно открыто, так как за все время нашего здесь пребывания в зоне не появилось ни одно административное лицо. Все переговоры велись только из-за ворот. Ни плановые, ни внезапные обыски не проводились. Никаких собраний, политзанятий, проверок не осуществлялось. Создавалось впечатление, что нас вообще никто не замечает. Необычная ситуация несколько шокировала, но нисколько не мешала. Жизнь текла своим чередом.

- Ну, братва, - начал первый тост вор по кличке Паленый. - Хочу выпить за всех наших друзей, которые не дожили до сегодняшнего дня! Пусть земля им будет пухом!

Все сидящие за столом, взяв в руки кружки, встали и не чокаясь выпили содержимое. Со всех сторон раздались характерные покряхтывания. Братва снова уселась и навалилась на закуску. Некоторые стали запивать восхитительным морсом, который заблаговременно приготовил из воды, сахара и добытого из-под снега мха изобретательный Алкан.

- Воры! - поднялся из-за стола Колючий. - Можно мне тост?

- Говори! - загудели вокруг.

- Выловил старик золотую рыбку. Взмолилась золотая рыбка: «Отпусти меня, старче, на волю! А я исполню три твои желания!» «Хорошо, - сказал старик. - Первое желание мое такое. Вот, говорят: «Покажу, где раки зимуют». Хочу я посмотреть, где же они зимуют. Второе желание…» «Постой, старче, - ответила золотая рыбка. - Если я выполню твое первое желание, то не видать тогда тебе двух остальных!»

Так давайте выпьем за то, чтобы, побывав там, где раки зимуют, мы смогли бы осуществить и остальные наши желания!

- Правильно! Молодец, Колючий! Здорово загнул! - чокаясь кружками, загудело застолье. - Рыбка плавает по дну, дайте рюмочку одну!

- А у меня осталось не два желания, а только одно, - вмешался Язва. - Выбраться отсюда на нормальную зону. Алкан, наливай по третьей!

- Нет, Язва, ты не прав, - парировал Паленый. - Не на зону надо рваться, а на свободу. Давайте, братишки, за свободу!

- Какая мне катит свобода с четвертаком? - не сдавался Язва. - Это тебе с червонцем ништяк!

Мнения разделились. Хмель понемногу давал о себе знать. И хотя в кружки наливали не более чем по тридцать граммов первача, разговор за столом становился все возбужденнее.

- У меня на свободе шмара была, Майкой звали, - ударился в воспоминания Паленый. - Пятнадцать лет, а шустра, как кузнечик. Все вприпрыжку бегала. Я ее на хавиру устроил, к делу приобщил. Вместе скачки лепили. Она у меня всегда на атасе стояла, пока я хаты бомбил. Три года общались. А на четвертый легавые прихватили. Обоих. Но не в хате, а в подъезде. Хату-то я еще не ломанул. Видно, у легавых наколка была. Привозят в ментовскую. Спрашивают: «Чего в подъезде делали?» Я гутарю: «Пошвориться зашли». Майку-то отдельно допрашивают. А на меня ксивы у них - три ходки по указу от сорок седьмого! Ну, понятно кричат: «Признавайся!» Я, конечно, не в сознанку. А тут следак от Майки входит, базарит: «Лучше в сознанку за кражу иди! Майка твоя призналась, что ты ее с пятнадцати лет трахаешь. Понял, какую статью тебе сейчас навесим? В зоне за развращение малолетки самого на четыре кости поставят!» - «Врет, - говорю, - сука! Век свободы не видать, только недавно ее шворить начал!» - «А вот мы тебе сейчас очную ставочку соорудим и дело заведем. Будешь колоться в попытке к краже?» «Нет, начальник, в натуре, не пришьешь разврат. Не такая она дура, чтоб на меня бочку катить!» - «Ну, как знаешь,» - говорит и Майку из соседнего кабинета кличет: - Ну что, гражданочка, подтверждаешь свои показания о том, что стала близка с Пантелеевым с пятнадцати лет?» - «А что, - говорит Майка, - я же по согласию, добровольно! Вы же говорили, что за это ему ничего не будет!» Ну дура, есть дура. А следак прет: «Подтверждаешь или нет?» «Подтверждаю, - говорит Майка, - действительно мы были близки с пятнадцати лет, а швориться начали с восемнадцати».

Раскатистый хохот потряс барак.

- Так и сказала? - захлебываясь от смеха, еле выговорил Кащей.

- Так и сказала, в натуре, - подтвердил Паленый.

- А легавые? - поинтересовался Витя.

- Легавые в ментовской, а мы с Майкой вместо кичи на хавиру^{затесались.}

- Вот это Майка! - восторгался Язва. - Фотка есть? Покажи!

- Хорош, братва! - возмутился Алкан. - Мы чего здесь сидим, байки слушать или водку пить?

- И то правда, - поддержал его Колючий. - Наливай!

Вакханалия возобновилась с новой силой. У прилично захмелевшей босоты начало проявляться чувство сострадания к товарищам, не принимавшим участия в пиршестве.

- Эй, Питерский, чего грустишь? Иди дерябни глоток! - проявил чуткость по отношению к приятелю Колючий, протягивая ему кружку с первачком.

Питерский с удовольствием опрокинул содержимое кружки в рот и потянулся за закуской.

- А ты, Акула, особого приглашения ждешь? Двигай ближе! Тут на всех хватит! - не успокаивался Колючий.

- Винт, канай сюда! - вторил Колючему Язва. - Ну что ты такой стеснительный?

Сидящие за столами стали приглашать всех желающих. Места на скамейках тотчас заполнились до отказа. Некоторые присаживались на колени к пригласившим их товарищам, остальные устраивались стоя позади сидевших. Кое-кому передавали кружки на нары. Все новые порции спиртного в банках доставлялись из кухни. Пошел в ход предусмотрительно заготовленный Алканом вторяк.

- Да чего там твоя Майка? - тянул свою кружку к Паленому, чтобы чокнуться, изрядно захмелевший Кащей. - Дура она, и все! Ну чего следаку наплела! С пятнадцати лет с тобой трахается! Вот один раз моя Катька…

- Ты Майку не трогай! - возмутился Паленый. - Она меня вытащила из легавки! А ты свою шмару по делу с собой потащил!

- Кто кого потащил? Ты что буровишь, мусорская рожа? - заорал Кащей.

- Повтори, что ты сказал? - налились дикой яростью глаза Паленого.

- Мусорская рожа! - в запальчивости выкрикнул Кащей.

- Воры, слышали? - оглянулся по сторонам мгновенно протрезвевший Паленый.

- Слышали! - раздались голоса со всех сторон. - Поступай по воровски!

Паленый кинулся к своему месту на нарах и отвернул матрас. В руках у него сверкнул остро отточенный кривой нож. Прыгнув обратно, он вонзил нож в грудь оторопевшего Кащея и тут же вырвал его обратно. Удивленно взглянув на Паленого, Кащей безмолвно свалился на пол. Из раны на левой стороне груди сквозь рубашку пролилась пульсирующая струйка крови. Глаза подернулись поволокой.

- Ты за что вора убил? - задрожал от переполнившей его злобы Колючий. - Получи!

И, мгновенно выхватив из под своего матраса огромный клинок, он проткнул Паленого насквозь. Клинок вошел в живот как в масло, и окровавленный его конец вылез из спины. Паленый повалился на нижние нары. Ухватившись обеими руками за ручку клинка, он попытался вытащить его из себя, но ничего не получилось. Сделав несколько беспомощных рывков, Паленый затих.

- Братва! Что же это делается? - Взревел Акула, хватаясь за свое оружие.

- Воров убивают! - орал Винт, ныряя под матрас и вытаскивая две «куропатки». - Порву, падлы!

Все повскакали с мест. Никола Рыжий из «семьи» Паленого схватил скамейку и обрушил ее на голову Колючего. Колючий как подкошенный рухнул на пол. Рыжий вновь поднял скамейку, пытаясь сбить с ног подскочившего Язву, но в это мгновение Колючий пришел в себя и, лежа на полу, изловчившись, вцепился зубами в икру Рыжего. Тот, заверещав от боли, выронил скамейку, но, моментально выхватив из-за пояса пику, попытался нанести Колючему удар в затылок. Подбежавший сзади Витя успел подставить свою руку, и пика вошла в его ладонь, лишь слегка поцарапав голову Колючего.

- Держи! - крикнул Язва, бросая Колючему один из своих двух ножей. Тот, поймав на лету нож, тут же воткнул его в поясницу Рыжего. Тем временем Витя, не обращая внимания на сквозную рану в ладони, вытащив клинок из тела Паленого, оборонялся от трех наседавших на него урок. Язва бросился к нему на помощь. Обитатели верхних нар посыпались на головы дерущихся и тоже включились в драку.

В воздухе сверкали ножи. Кровь брызгала в разные стороны. Оглушенные алкоголем, многие уже не понимали, кто кого режет, и, размахивая ножами, резали всех подряд. В конце барака рванула «куропатка». От взрыва братва разлетелась в разные стороны. Оставшиеся в живых тут же вскочили на ноги и снова ринулись в бой. С вахты простучала пулеметная очередь. Вышки откликнулись автоматным огнем. Стрельба велась исключительно для усмирения, так как вести прицельный огонь снаружи барака было невозможно. Один из клубков дерущихся через дверь выкатился на снег. В зону с карабинами наперевес вбежали солдаты. В них тут же полетели «куропатки». Один за другим раздалось несколько взрывов. Солдаты развернулись и побежали обратно, предоставив нам самим решать свои проблемы.

До глубокой ночи шла резня, изредка затихая и возобновляясь с новой силой по мере пробуждения оключившихся ранее. Не принимал участия в ней только тот, кто по причине принятия завышенной дозы алкоголя не имел возможности пошевелиться. Под утро барак и его окрестности напоминали Куликово поле после битвы. Все вокруг было усеяно трупами. Из некоторых торчали ножи. Всюду кровь. Со всех сторон стоны раненых. Значительная часть оставшихся в живых вообще не помнила ночных событий. Я тяжко вспоминал, как ночью, размахивая ножом, носился по бараку. Последнее, что удалось удержать в памяти, - это бегущие к вахте солдаты и гремящие им вслед взрывы «куропаток». Зацепил ли я кого-нибудь ножом или нет - вспомнить не удавалось.

- Сека, живой? - спросил меня оказавшийся рядом Витя.

- Не знаю, - ответил я, просыпаясь окончательно.

- А у меня рука проткнута! - пожаловался Витя.

- Скажи спасибо, что не башка! Ну-ка посмотри на меня, - попросил я. - Руки-ноги целы?

- Да вроде… - с сомнением произнес Витя.

Со звоном вылетело стекло из рамы. В окно просунулось дуло автомата.

- А ну выходи по одному! - раздался резкий голос вохровца. - С вещами. При выходе из барака бросать вещи вправо, а руки за голову! При любом резком движении стреляю без предупреждения!

Урки, одеваясь на ходу, нехотя потянулись к двери. На полу остались лежать те, кто не в силах был подняться и те, кому встать уже не придется никогда. Возле барака нас ожидали два взвода солдат. У ворот зоны стояли несколько крытых грузовиков. Шмон прошел довольно быстро. Возле вахты выросла приличная куча ножей и карт. Уже выходя за ворота, мы увидели, как в барак зашли надзиратели с врачом.

- Ну слава Богу! Кажись, на этап, - удовлетворенно вздохнул Язва, устраиваясь на скамейку в кузове.

- Попасть бы в общую зону! - с надеждой произнес Витя, поудобней приспосабливая свою раненную руку.

- Как же, в зону! - усомнился Колючий. - Наверняка на кичу загонят. Раскрутка будет за трупы.

- Да вряд ли, все тяжеловесы. Куда раскручивать-то? - предположил Язва. - Одна морока. Нет, наверное, не будут.

- Жаль Кащея! Нормальный босяк был, - с сожалением промолвил Колючий.

- Ты себя пожалей! - отозвался я. - Если бы не Витя с Язвой, валялся бы ты сейчас вместе с Кащеем. Здорово тебя Рыжий скамейкой отоварил?

- Прилично, - щупая объемистую шишку, ответил Колючий. - А вообще, наворотили мы дел. Ты хоть помнишь чего-нибудь? - спросил он меня.

- Почти ничего. Только как Паленый Кащея завалил, а ты - его, - ответил я. - Да еще, как Витя руку подставил.

Остальные тоже тихо переговаривались между собой.

На этот раз в кузове конвоя не было. Машины сопровождали солдаты, сидящие в кабинах и едущие в отдельном грузовике. На пригорке машина остановилась.

- Вылезай! - послышалась команда.

- Неужели приехали? - удивился Язва. - Всего-то минут двадцать прошло!

Повыпрыгивав из грузовика, мы увидели довольно странную картину. Колонны не было. Съехав с трассы на обочину, стояли только две машины - наша и конвоя. Часть солдат была без оружия. В руках у каждого из них была толстая палка, наподобие оглобли. Другая часть солдат окружила нас, взяв на изготовку автоматы.

- Ну, босота! Попили вы из нас крови, теперь мы попьем! - набросились на нас лихие палочники.

Удары посыпались со всех сторон. Били со смаком, с вожделением. Автоматчики, поводя дулами, были готовы в любой момент пресечь попытку оказать сопротивление либо просто дать сдачи. Сколько времени продолжалась экзекуция, никто впоследствии уточнить не смог. Но отходили нас очень прилично. Вымазанные кровью, усеянные синяками и шишками, мы кряхтя забирались в кузов грузовика. А за холмом пускали в резку пассажиров другой машины. Дальше - третьей…

Все стало понятно. Не рискуя учинять расправу в зоне, так как беспрецедентное скопление воров в законе могло привести к чрезвычайно серьезному конфликту, местное начальство решило имитировать отправку на этап. Небольшие партии воров обуздать было значительно легче, нежели усмирять всю зону целиком. Прекрасно понимая желание каждого - уехать из этого сгустка отрицаловки, где не имелось ни одного мужика, и в связи с этим урки были поставлены перед необходимостью обслуживать себя сами, начальство очень ловко воспользовалось этой ситуацией.

Через некоторое время наше транспортное средство остановилась возле только сегодня утром покинутой нами зоны. Она вновь была пуста. За время нашего отсутствия всех мертвых и раненых вывезли в неизвестном направлении. Стал известен и итог праздничного пиршества. Шестьдесят пять человек тяжело ранены и тридцать восемь убиты, а одиннадцать человек, как зачинщики резни, отправлены в следственный изолятор на раскрутку. Вместе с ними уехал Колючий.

Наступили унылые будни. На работу больше не водили. Газет не давали, вследствие чего не было и карт. Бесконечные валяния на нарах, вялая игра в изготовленные из хлеба домино и шашки да редкие походы за дровами.

Зима была в полном разгаре. Раскаленная до красна печь гудела от напряжения, отправляя гулять по бараку теплые воздушные волны. Я лежал на нарах и от нечего делать вновь перелистывал в памяти страницы своей жизни…

…После чеченской резни в Чимкенте срок мой прошел быстро и беззаботно. В декабре 1950 года я катил в свою Москву. Предновогодняя Москва! Что может быть прекраснее для человека, только что вырвавшегося из-за колючей проволоки?

Постаревший отец встречал меня на вокзале. К этому времени он вышел на пенсию и жил в шестнадцатиметровой комнате своей бывшей отдельной квартиры вместе со второй женой, тоже пенсионеркой, едва сводя концы с концами. Фронтовое ранение давало себя знать, и здоровье отца ухудшалось день ото дня. Нищета была ужасающей. Целый букет болезней не давал возможности заработать сколько-нибудь денег. Правда, мачеха, будучи ранее портнихой, немного подрабатывала шитьем на дому. Немногочисленные заказчицы приносили материал, и мачеха строчила на машинке платья, ежедневно теряя зрение. Настало время, когда она не смогла продеть нитку в игольное ушко.

Я отчетливо сознавал, что отца согнули не только время, война и пережитые страдания. В немалой степени сыграли роль несбывшиеся, разбитые мечты. Единственный любимый сын, его надежда, отрада и опора в старости, стал вором. Безысходность и позор сделали свое дело. Больно было смотреть на этого убитого горем человека, честь и достоинство для которого являлись главнейшим критерием жизни.

После фронта, еще при жизни моей матери, несмотря на тяжелое ранение, он заявил, что не может сидеть дома, когда в стране полная разруха, голод и народное хозяйство остро нуждается в восстановлении. В Институте мер и измерительных приборов ему предложили одну из руководящих должностей. Рядовые сотрудники института в качестве нагрузки к своей основной работе должны были производить проверку различных измерительных приборов, в том числе точность гирь и весов в продовольственных магазинах.

Не секрет, что во время и после войны многие работники торговли применяли различные хитроумные способы обвешивания и обмеривания покупателей. Сотрудник института в случае обнаружения злоупотреблений с гирями или весами обязан был составить акт и передать его следственным органам. В то время предумышленный обман покупателей нередко квалифицировался как мародерство. А мародерство жестко каралось. Не гнушаясь никакой работы, отец, наряду с рядовыми работниками института, в свободное время также проводил инспекционные проверки.

Когда в магазине обнаруживались злоупотребления, что было не такой уж редкостью, директор данного заведения падал на колени и в слезах рассказывал, сколько у него детей, что они вынуждены будут делать, оставшись сиротами, и предлагал в виде взятки самые дефицитные продукты в любом количестве. Отец, будучи необычайно сердобольным человеком, соглашался не докладывать о результатах ревизии в том случае, если директор немедленно исправит положение и в будущем никогда больше не будет совершать подобных действий, так как при следующей проверке поблажки не предвидится. В своей наивности он полагал, что его лекция о голодных детях покупателей непременно отразится на душевных качествах мародера-директора. С гневом отвергнув предложение о взятке, он уезжал с полным сознанием выполненного долга, а директор магазина и продавцы продолжали свою прежнюю деятельность, но уже с большей осторожностью. А в это время, стряпая оладьи из картофельных очисток, от истощения медленно погибала моя мама.

И вот этот честнейший и благороднейший человек, в силу своего воспитания и характера не вписавшийся в окружающее его отчасти быдлячье общество, был жестоко наказан за свое простодушие собственным сыном. Все! Теперь уже бесповоротно! Может быть, мне удастся хоть немного скрасить его последние годы. Ведь мне уже семнадцать! Здоровенный бугай! Завязываю с прошлым! Устраиваюсь на самую тяжелую, но прилично оплачиваемую работу. Пусть старик спокойно отдыхает. Да и мачеху, которая последние годы, выбиваясь из сил, окружала отца теплом и заботой, тоже надо поддержать.

После трогательной встречи на вокзале мы с отцом приехали домой. Мачеха заблаговременно приготовила чай. Мы сели за стол, на котором помимо чашек лежал нарезанный мелкими кусочками хлеб, колотый сахар и три ломтика колбасы, предназначенной специально для меня. В этот момент раздался троекратный звонок в дверь. На пороге стоял знакомый участковый из районного отделения милиции.

- Ну что, Сечкин, прибыл? - обратился он ко мне.

- Как видите, - без тени симпатии ответил я.

- Тогда давай паспорт и справку об освобождении.

- Пожалуйста, - подал я документы.

- Вот видишь, что здесь указано? Паспорт выдан на основании тридцать восьмой статьи. Это значит, что тебе запрещено проживать в областных городах, курортных местностях, Московской области…

- А где же теперь мне можно? - хмуро спросил я. - На небесах, что ли?

- Ты не дерзи! - обозлился участковый. - А то прямо сейчас доставлю в отделение. Вот бланк подписки. В течение двадцати четырех часов ты должен покинуть Москву. Понял? Подписывай!

- Так куда же мне ехать? У меня здесь отец, жилье. Мне что, на улице теперь жить? - поинтересовался я.

- Это не мое дело, - отрезал участковый. - Если через двадцать четыре часа ты не уедешь из Москвы, то за нарушение паспортного режима будешь арестован и раскрутишься на двушку. То же самое произойдет, если вздумаешь приехать сюда еще раз. Хочешь обратно в зону, да? Поселиться можешь не ближе сто одного километра от Москвы, но не в Московской области.

- Ну что, сынок, - промолвил отец после ухода участкового, и на глазах у него навернулись слезы. - Ничего не поделаешь. Придется ехать. Только вот куда?

Он достал старую карту, разложил ее на столе, и мы, водя по ней пальцами, стали выбирать мое будущее местожительство. Мачеха тем временем проглаживала старые отцовские рубашки и аккуратно складывала их в мой рюкзачок. Очень хотелось жить как можно ближе к Москве, чтобы иметь возможность, хотя бы изредка встречаться. Наиболее близким к Москве населенным пунктом оказался город Александров Владимирской области. Всего сто тринадцать километров от столицы. Все параметры запрета в данном случае выдерживались. В этот же вечер на вокзале мы с отцом распрощались. Поезд уносил меня в ночную даль от города, в котором я родился и в котором прожил свою коротенькую непутевую жизнь. От города, к которому прикипел всей душой. От родного отца. От могилы моей мамы. От всего, что связывало меня с предыдущей жизнью…

В Александров поезд прибыл ночью. Идти было некуда. Декабрьский мороз давал о себе знать. Единственным местом, где удалось бы спастись от холода и согреться, было здание вокзала. Здесь на скамейке, подложив под голову рюкзачок, я и решил обосноваться до утра. Деньги, которые выдали мне в лагере при освобождении, соблюдая строжайшую экономию, я смогу растянуть еще дня на два. За это время наверняка найдется работа с общежитием. Если общежития не будет - пока можно пожить на вокзале. Львиную долю заработка я конечно же буду пересылать отцу. Пусть хоть на старости лет поживет по-человечески…

- Документы! - прервал мои мысли голос подошедшего ко мне милиционера.

Я протянул ему паспорт и справку об освобождении.

- Ты чего сюда прикатил? - продолжал он, брезгливо разглядывая меня. - Тут своих таких навалом! С утренним поездом чтоб тебя здесь не было! А сейчас проваливай с вокзала. Еще раз сунешься - пеняй на себя!

Он схватил меня за шиворот и поволок к двери. Сопротивляться стражу порядка было бесполезно. В несколько секунд я оказался на улице. Стоять на морозе было невозможно. Чтобы согреться, пришлось бегать вокруг вокзала. Делая круги, каждый раз пробегая мимо фасада здания, я через стеклянные витражи заглядывал внутрь. Мой новый знакомый рьяно наводил порядок. Наконец, видимо исполнив свой служебный долг до конца, он удалился в свою келью. Я тут же нырнул в дверь и свалился на пустующую лавку. Отвернувшись к спинке, дабы уменьшить шансы быть узнанным, я моментально уснул.

Будильник мне не понадобился, так как рано утром я был выдворен с вокзала тем же способом, что и ночью. Побеседовав с несколькими прохожими, я узнал, что недалеко от вокзала находится вагоноремонтное депо, и, недолго думая, направился туда. Женщина в отделе кадров вопросительно уставилась на меня.

- Здравствуйте! Вам требуются рабочие? - без обиняков начал я разговор.

- Вообще-то да. А у вас какая специальность? - поинтересовалась она.

- Пока нет никакой, - вежливо ответил я. - Но я могу учеником.

- А документы у вас с собой?

- Конечно! - подал я ей свой паспорт.

- Вы понимаете, в чем дело? - растерянно протянула она, пристально разглядывая паспорт. - Рабочие места у нас есть, но мы приберегаем их для тех наших работников, которые ушли в армию. Как только они вернуться, мы сразу же обязаны принять их на работу. Вы уж извините. Может, попробуете зайти в паровозное депо?

Объяснив мне, как разыскать это депо, женщина проводила меня сочувственным взглядом. В следующем отделе кадров история повторилась совершенно идентично, за исключением того, что за столом сидел мужчина. Вначале была проявлена некоторая заинтересованность, которая сменилась апатией вследствие ознакомления с моим паспортом. Получив категорический отказ, я отправился наугад ходить по всему городу, заходя в попадающиеся на моем пути крупные предприятия. Повсюду повторялось одно и то же.

Снова ночевка на вокзале. Снова несколько раз в течение ночи выдворение на мороз. Снова, ставшая ненавистной, ехидная физиономия дежурного милиционера. Утром вновь на поиски работы. На третий день я, потеряв терпение, стал заходить во все предприятия без исключения. В парикмахерских я интересовался, не нужен ли им работник для подметания остриженных волос, в жилищно-эксплуатационных конторах предлагал свои услуги в качестве дворника, в столовых убеждал, что всю жизнь мечтал стать посудомоем. Везде ответ был однозначен - нет!

К вечеру все деньги закончились полностью. Есть больше было нечего. Робкие попытки подработать на вокзале в качестве внештатного носильщика ни к чему не приводили. Очевидно, мой внешний вид внушал пассажирам серьезные опасения и не мог гарантировать им сохранность вещей. Наверное, они были правы. Огромное количество окружающих меня чемоданов, баулов, саквояжей и всяческих других приспособлений для перевозки вещей напоминали времена более удачливые, когда в окружении Мороза и Маляра я не ходил среди такого богатства этаким увальнем, как сейчас. Где-то теперь Мороз? И Маляра жалко. Заводной был мужик! Как ловко тогда у нас все получалось! Нет! Ни за что! Эти полные надежды глаза отца! Лучше сдохнуть от голода. Держись, Сека!

На шестой день безуспешных поисков работы силы покинули меня. И тогда я решил использовать последний шанс. В приемной городского комитета партии было пустынно.- Девушка, мне надо к секретарю горкома, - обратился я к наводившей марафет на своем лице секретарше. - Меня нигде не берут на работу. Он может помочь?

- Нет секретаря. На совещании он. В Москве. Сегодня четверг. Приходите в следующую среду. Должен приехать, - отвечала она, старательно орудуя губной помадой.

- Но я не могу ждать. У меня нет денег, и четыре дня я ничего не ел!

- Ничего не могу для вас сделать. Хотя… - отложив помаду и открывая верхний ящик стола, произнесла она. - Вот, возьмите! - протянулась ко мне рука с аппетитным жареным пирожком. Сглотнув слюну, я отвернулся и вышел из кабинета. Как исчезающая дымка испарились последние призраки надежды. Голодное тело мерзло неимоверно. Все мысли улетучились. Голова стала такой же пустой, как и желудок. Скорее на вокзал! В тепло!…

На вокзале я попробовал продать рубашки отца, заботливо уложенные мачехой в мой рюкзак. Но никто не проявил к ним интереса. Поезда по какой-то причине запаздывали, и народу скопилось очень много. Со всех сторон просматривалась жующая всякую снедь публика. Стараясь не смотреть на эту вакханалию, я упорно искал себе место. О лежачем не было и речи. Хотя бы присесть. Свободных мест на лавках не было. Тогда я, свернувшись калачиком, устроился в углу на кафельном полу и мгновенно уснул.

- Опять ты, змееныш, здесь окопался? - резко рванул меня за шиворот ненавистный дежурный. - Доведешь меня до греха! - пинками покатил меня он по полу и выкинул за дверь.

Я остался лежать у входа на снегу. Стояла ясная, морозная ночь. Редкие пассажиры, входя в помещение вокзала, открывали дверь, и тогда волна теплого воздуха приятно обволакивала меня. Но через секунду мороз вновь сковывал закоченевшее тело. Наконец, не выдержав, я поднялся и побрел в сторону железнодорожных путей, оставив свой рюкзачок у входа в вокзал. Раскаленные от холода рельсы я уже не почувствовал. Устроившись поудобнее на железнодорожном полотне, я принялся ждать поезд. Казалось, что, даже если возникнет желание встать, мне не удастся это сделать. Да и не возникнет это желание. Хватит мучиться. Пора расставаться с этой паскудной жизнью.

Раздался далекий гудок приближающегося паровоза. Мелко задрожал подо мной рельс. Состав быстро приближался, освещая ярким прожектором путь. Резкий, пронзительный свисток застрял в ушах. Застонали тормоза. Как молния в голове возник фрагмент сна, увиденного в детстве перед смертью матери: огромные, вращаемые шатунами красные колеса паровоза, хруст костей, треск разрываемой кожи и рваные куски тела моей мамы, наматывающиеся на эти колеса. Отчаянным прыжком я вылетел из-под почти вплотную приблизившегося состава.

Нет, это не так просто, как казалось мне раньше. Или, может быть, я один такой трусливый? Ведь кончают же жизнь самоубийством другие люди! И ничего!

Я вновь понуро направился к вокзалу. Остановившись у входа, поспешно докуривал папиросу здоровенный мужик. В руках он держал сумку-авоську, из которой торчал батон копченой колбасы. Внезапно, как наплыв в кино, этот батон приблизился ко мне, став огромным. В свете тусклого фонаря я различил все извилинки на его коже. Одурманивающий запах, как опиум, проник в мозг, и сноп искр, вызванных каким-то замыканием, промелькнул перед глазами. Не понимая, что делаю, я бросился как изнемогающий от голода волк на эту сумку, вырвал колбасу и, вцепившись зубами, стал яростно отрывать от нее куски, глотая их целиком. В тот же миг мощный удар кулака свалил меня на асфальт.

Очнулся я в вокзальном отделении милиции. Надо мной стоял мой постоянный мучитель.

- Ведь я же предупреждал тебя! - радостно поучал он. - Вот ты и раскрутился на указ от сорок седьмого! Пишите заявление! - обратился он к мужику с авоськой…

Через несколько дней наступал Новый тысяча девятьсот пятьдесят первый год. Москва утопала в радостной иллюминации. Повсюду на площадях высились увешанные разноцветными гирляндами свежепахнущие новогодние елки. По радио раздавались торжественные звуки маршей. А я стоял в зале суда и смиренно слушал приговор.

- Действия Сечкина следует квалифицировать как грабеж. Признать Сечкина виновным по статье второй, указа от четвертого шестого сорок седьмого и назначить ему наказание в виде двадцати лет лишения свободы с конфискацией имущества…

- Сека, ты что размечтался? - толкал меня Язва. - Вон, мусора в зону зашли! Что-то задумали. Смотри, сколько их!