III. ОБРАЗ ПОЭТА ЕСЕНИН, КАКИМ ОН БЫЛ

III. ОБРАЗ ПОЭТА ЕСЕНИН, КАКИМ ОН БЫЛ

ЕСЕНИН, КАКИМ ОН БЫЛ

Каждый раз, с волнением вглядываясь в строки неизвестного письма Есенина, я думаю о примечательной судьбе эпистолярного наследства поэта.

В самом деле, долгое время мы мало что знали о письмах Есенина; так мало, что порой казалось, их не было совсем.

Письма не печатали. О них почти не говорили. И вдруг - одна, вторая, третья публикации есенинских писем... Какой живой интерес вызвали они у читателей! Было это лет пятнадцать назад. Сколько нового тогда узнал читатель из писем о жизни поэта! Как и в стихах, в письмах не было ни одной фальшивой ноты. Поражала предельная искренность. Сердце, душа Есенина в них были как на ладони.

Вспомним письма молодого поэта к другу юности Панфилову.

Как много открыли когда-то мне эти письма! Пожалуй, даже больше, чем иные из ранних стихов поэта. Тогда, в 1955 году, я готовил их к публикации в альманахе "Литературная Рязань".

После этих писем многим пришлось по-иному взглянуть на юность Есенина.

А заграничные письма поэта. Какая в них любовь к России, какая верность Родине! Как далеко видел Есенин! Перечитайте эти письма.

Поэта потрясла на Западе сатанинская власть доллара и бездушное царство мещанства. "Пусть мы нищие, - писал он из Европы, - пусть у нас голод, холод... зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину".

Теперь опубликовано более ста писем Есенина. Все они вошли в пятый том его Собрания сочинений.

Бывает так: тома с письмами иного писателя расходятся далеко не сразу, их даже печатают меньшим тиражом.

Пятый том Есенина был выпущен полумиллионным тиражом. Купить его почти невозможно. Он давно стал библиографической редкостью.

Все ли письма Есенина известны? Нет! Далеко не все. Поиски продолжаются. О некоторых письмах можно сказать, когда они примерно были написаны и кому адресованы. Неизвестно пока лишь одно: где они находятся.

Каждая такая есенинская находка имеет свою историю. Почти за каждой разные судьбы людей. Адресаты - современники поэта. Воспоминания их как бы раздвигают рамки событий, о которых речь идет в письмах Есенина.

Об одной из таких памятных для меня историй и хотелось рассказать.

В то время я собирал материалы о работе молодого поэта в типографии Сытина.

Однажды в редакции многотиражки "Правда полиграфиста" узнаю, что в корректорской Первой образцовой типографии (бывшей Сытина) долгие годы работал корректор, который знал Есенина. Фамилия его Ливкин. Недавно он ушел на пенсию. Товарищи из редакции сообщили его адрес. Прямо из редакции я отправился к Ливкину.

Мог ли я в ту минуту предполагать, что именно здесь найду одно из интереснейших ранних писем Есенина!

- Ливкин Николай Николаевич, - протягивает мне руку, здороваясь, высокий седой, немного сутуловатый человек с очень доброй, располагающей улыбкой и такими же добрыми, грустными глазами. Во всем его облике была удивительная простота и естественность. Разговаривать с ним было легко и приятно.

Оказалось, что вместе с Есениным у Сытина он не работал. Но встречаться встречался. И вот при каких обстоятельствах. В Москве в 1914 году стал выходить литературный журнал "Млечный путь". Издавал его на свои скромные сбережения Алексей Михайлович Чернышев. Он охотно печатал в журнале поэтическую молодежь.

Во втором номере "Млечного пути" за 1915 год Ливкин, тогда студент Московского университета, опубликовал три своих стихотворения. В этом же номере со стихотворением "Кручина" выступил Есенин. А вскоре они встретились на одной из литературных "суббот" в редакции "Млечного пути".

- В этот вечер, - вспоминает Ливкин, - меня познакомили с очень симпатичным застенчивым пареньком в синей косоворотке. Это был Сергей Есенин. Я впервые услышал его стихи:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло,

Только мне но плачется - па душе светло.

В комнате смолкли все разговоры. Звучал лишь взволнованный, неповторимый голос Есенина. Он кончил читать. Все молчали. Не могу объяснить, как тогда это у меня получилось, но, знаете, я не выдержал этой тишины и воскликнул: "Это будет большой, настоящий поэт. Больше всех нас, здесь присутствующих!"

Я заметил, что в ту пору стихотворение "Выткался на озере алый свет зари..." покоряло самых взыскательных слушателей. Так, будучи у известного знатока русской словесности профессора П. Н. Сакулина, Есенин по его просьбе дважды читал это стихотворение. А Сакулин знал толк в поэзии! Надо сказать, что и сам поэт первое время был в какой-то мере "загипнотизирован" этим стихотворением. Он повторял его много раз.

Николай Николаевич рассказывает о других молодых "млечнопутцах", с которыми встречался Есенин. Мы рассматриваем тоненькие журнальные тетрадочки. Это номера "Млечного пути" за пятнадцатый, шестнадцатый годы. Они - кусочек истории. Потускнели от времени журнальные обложки, пожелтели страницы. Читаю отдельные стихи, просматриваю рассказы. Известные и забытые авторские имена: Ф. Шкулев и Юрий Зубовский, А. С. Новиков-Прибой и П. Терский, Игорь Северянин и Иван Коробов, Спиридон Дрожжин и Сергей Буданцев.

Вот номер "Млечного пути", где впервые было напечатано стихотворение Есенина "Выткался на озере алый свет зари...". Вглядываюсь в знакомые строки.

- Да, - замечает Николай Николаевич, - стихов в этом номере напечатано было, как видите, порядочно, а кто помнит их в наши дни, кроме одного есенинского!

После первого знакомства Ливкин еще несколько раз виделся с Есениным.

- Памятен мне один разговор, - рассказывает он. - Было это перед отъездом Есенина в Петроград. Поздно вечером мы шли втроем: я, поэт Николай Колоколов и Есенин - после очередной "субботы". Он возбужденно говорил: "Нет! Здесь, в Москве, ничего не добьешься. Надо ехать в Петроград. Ну что! Все письма со стихами возвращают. Ничего не печатают. Нет, надо ехать самому... Под лежачий камень вода не течет"... Мы шли из Садовников, - продолжает Ливкин, - где помещалась редакция "Млечного пути". Вышли на Пятницкую. Остановились у типографии Сытина, где Есенин одно время работал помощником корректора. Говорил один Сергей: "Поеду в Петроград, пойду к Блоку. Он меня поймет". Наконец мы расстались. А на следующий день он уехал.

Как же дальше сложились отношения Ливкина с Есениным? Были ли у них еще встречи, переписывались ли они? Спрашиваю у Николая Николаевича. Он почему-то медлит с ответом, словно что-то решает для себя. А потом говорит, что, к сожалению, он сделал тогда, по молодости, один довольно необдуманный шаг, поставив им Есенина в несколько затруднительное положение. Правда, через некоторое время все обошлось и выяснилось. Более того, Есенин прислал Ливкину дружеское, откровенное письмо.

Надо ли говорить, как хотелось мне после всего, что я услышал, увидеть это письмо, подержать его в руках, почитать.

Но радость была преждевременной. Есенинского письма у Ливкина не оказалось. Еще до Великой Отечественной войны он, уступая настойчивым просьбам своего близкого друга, собирающего писательские автографы, передал ему письмо Есенина. Я был готов хоть сейчас вместе с ним отправиться к его другу. Но оказалось... что тот умер вскоре после войны. Видя мое огорчение, Николай Николаевич поспешил меня успокоить, сказав, что автограф, по всей видимости, должна была сохранить вдова друга. Я спросил, нельзя ли нам поехать к этой женщине. Ливкин ответил, что она долгое время болела и, возможно, еще находится в больнице. Он пообещал мне в ближайшее время повидать ее и разузнать о судьбе есенинского письма.

Уходил я от Николая Николаевича поздно вечером.

Прошло недели две, и я получил от Ливкина открытку. Он просил меня приехать к нему.

И вот я держу в руках автограф Есенина. Небольшие четыре странички исписаны убористым почерком. Вверху на листе дата "12 августа 16 г.".

"Сегодня, - писал Есенин Ливкину, - я получил ваше письмо, которое вы писали уже больше месяца тому назад. Это вышло только оттого, что я уже не в поезде, а в Царском Селе при постройке Федоровского собора.

Мне даже смешным стало казаться, Ливкин, что между нами, два раза видевшими друг друга, вдруг вышло какое-то недоразумение, которое почти целый год не успокаивает некоторых. В сущности-то ничего нет. Но зато есть осадок какой-то мальчишеской лжи, которая говорит, что вот-де Есенин попомнит Ливкину, от которой мне неприятно.

Я только обиделся, не выяснив себе ничего, на вас за то, что вы меня и себя, но больше меня, поставили в неловкое положение. Я знал, что перепечатка стихов немного нечестность, но в то время я голодал, как, может быть, никогда, мне приходилось питаться на 3 - 2 коп. Тогда, когда вдруг около меня поднялся шум, когда Мережковские, Гиппиусы и Философов открыли мне свое чистилище и начали трубить обо мне, разве я, ночующий в ночлежке по вокзалам, не мог не перепечатать стихи уже употребленные? Я был горд в своем скитании, то, что мне предлагали, отпихивал. Я имел право просто взять любого из них за горло и взять просто, сколько мне нужно, из их кошельков. Но я презирал их: и с деньгами и со всем, что в них есть, и считал поганым прикоснуться до них. Поэтому решил перепечатать просто стихи старые, которые для них все равно были неизвестны. Это было в их глазах, или могло быть, тоже некоторым воровством, но в моих ничуть. И когда вы написали письмо со стихами в н. ж. д. (речь идет о "Новом журнале для всех". - Ю. П.), вы, так сказать, задели струну, которая звучала корябающе.

Теперь я узнал и постарался узнать, что в вас было не от пинкертоновщины все это, а по незнанию. Сейчас, уже утвердившись во многом и многое осветив с другой стороны, что прежде казалось неясным, я с удовольствием протягиваю вам руку примирения перед тем, чего между нами не было, а только казалось. И вообще между нами ничего не было бы, если бы мы поговорили лично.

Не будем говорить о том мальчике, у которого понятие о литературе, как об уличной драке. "Вот стану на углу и не пропущу, куда тебе нужно". Если он усвоил себе термин ее, сейчас существующий: "Сегодня ты, а завтра я", то в мозгу своем все-таки не перелицевал его. То, что когда-то казалось другим, что я увлекаюсь им, как поэтом, было смешно для меня иногда, но иногда принимал и это, потому что во мне к нему было некоторое увлечение, которое, чтоб скрыть иногда от других, я заставлял себя дурачиться, говорить не то, что думаю, и чтоб сильней оттолкнуть подозрение на себя, выходил на кулачки с Овагемовым. Парнем разухабистым хотел казаться. Вообще между нами ничего не было, говорю вам теперь я, кроме опутывающих сплетен. А сплетен и здесь хоть отбавляй, и притом они незначительны.

Ну, разве я могу в чем-нибудь помешать вам как поэту? Да я просто дрянь какая-то после этого был бы, которая не литературу любит, а потроха выворачивает. Это мне было еще больней, когда я узнал, что обо мне так могут думать. Но, а в общем-то, ведь все это выеденного яйца не стоит.

Сергей Есенин".

Несколько раз перечитываю с волнением есенинское письмо. По фактам, которые в нем приводятся, это бесспорно одно из интереснейших писем Есенина, относящихся к петроградскому периоду его жизни. То, что до этого можно было предполагать по другим материалам, то, о чем было известно по рассказам современников, теперь мы узнавали от самого поэта.

Многое открывает это письмо в характере Есенина, его взглядах на писательский труд, литературу. Из письма хорошо видно, как нелегко жилось Есенину поначалу в Петрограде.

И еще одно очень важное обстоятельство. Известно, что вокруг имени Есенина вскоре после появления его в Петрограде был поднят сенсационный шум. Вспомним хотя бы статью о Есенине Зинаиды Гиппиус, озаглавленную "Земля и камень".

Чувствовал, понимал ли тогда молодой поэт всю фальшь этих восторженных "ахов" и "охов", подноготную писаний и публичных высказываний о нем, наконец, барски-снисходительный тон в декадентских салонах по отношению к нему? Да, чувствовал. Это отмечали в своих воспоминаниях те, кто встречался с молодым поэтом в Петрограде. Об этом мы можем судить и по более поздним высказываниям Есенина. Теперь из письма видно, с каким глубоким презрением уже тогда относился поэт ко всем этим гиппиус и Мережковским.

Чтобы выяснить поподробнее некоторые моменты, о которых в письме идет речь, я поинтересовался, о какой "перепечатке стихов" упоминает Есенин и что поставило его в "неловкое положение". Ливкин рассказал мне, что однажды - при каких обстоятельствах, он уже не помнит - в его руках оказался "Новый журнал для всех", издаваемый в Петрограде, где было напечатано стихотворение Есенина "Кручина", до этого опубликованное в "Млечном пути".

Как Ливкин заметил, он относился к "Новому журналу для всех" по-особенному ревностно. Уже печатаясь в московских и петроградских журналах, он несколько раз посылал свои стихи в "Новый журнал для всех". Но они возвращались к нему обратно. И вот, когда он увидел в этом журнале стихи Есенина, да еще до этого напечатанные в "Млечном пути", он, погорячившись, толком ни о чем не подумав, заклеил в конверт несколько своих и чужих стихотворений, ранее опубликованных в "Млечном пути", и послал их в редакцию "Нового журнала для всех". При этом, - рассказывает Николаи Николаевич, - я написал, что это, очевидно, не помешает вторично опубликовать эти стихи в "Новом журнале для всех", так как напечатанные в нем недавно стихи Есенина тоже были первоначально опубликованы в "Млечном пути". К сожалению, в тот момент я думал только о том, чтобы мои стихи попали наконец в дорогой моему сердцу журнал. И совсем упустил из виду, что мое письмо ставило Есенина в неудобное положение перед редакцией "Нового журнала для всех". Известно, что вторично печатать в журнале ужо опубликованные стихи всегда считалось неэтичным. Это и послужило поводом к нашей "ссоре" с Есениным. Спустя некоторое время, как я вам говорил, все обошлось. По совету редактора "Млечного пути" А. М. Чернышева я написал письмо Есенину с извинениями и объяснениями и получил ответ, который вы уже знаете.

Но должен вам сказать откровенно, что я никогда не мог простить себе своего необдуманного, мальчишеского поступка.

Что же касается моей мечты о "Новом журнале для всех", то я так и не попал на его страницы.

Вот и вся история есенинского неизвестного письма. Нет! Письма Есенина не пропадают бесследно. Не я, так кто-нибудь другой встретился бы с Ливкиным, а если не с ним, то с вдовой его друга, которая бережно хранила письмо Есенина все эти годы...

"ЭТО МЫ С ТОБОЙ"

Как-то во время беседы со мной сестра Есенина, Екатерина Александровна, заметила:

- Было бы хорошо вам разыскать Мурашева. Много добрых дел сделал он для Сергея. До войны он жил на Арбате.

Я знал о Мурашеве по его воспоминаниям о Есенине, напечатанным еще в 1926 году. Позднее имя этого петроградского литератора в журналах почему-то не появлялось.

Через несколько дней после нашего разговора, часов в десять утра, в моей квартире раздался неожиданный телефонный звонок.

- Простите, вас беспокоит Мурашев.

Бывает же так! Вы ищете встречи с человеком, пытаетесь разузнать, где он, и вдруг этот человек сам, неожиданно для вас, дает о себе знать.

А Михаил Павлович продолжал:

- Я прочитал ваши работы о Есенине и решил вас разыскать.

Условились о встрече. Оказалось, что мы почти соседи.

На другой день я был у Михаила Павловича в его старой московской квартире. Радушный хозяин показал мне книги с автографами поэта, рукописи его стихов, письма, фотографии.

ПЕРВАЯ АВТОБИОГРАФИЯ

Вскоре после издания первой книги Есенина "Радуница" и появления отзывов о ней в печати Михаил Павлович Мурашев получил письмо от профессора С. А. Венгерова, составителя "Критикобиографического словаря русских писателей и ученых". "Зная, что Есенин часто бывает у меня, рассказывал М. П. Мурашев, - Семен Афанасьевич просил передать молодому поэту, чтобы он прислал ему краткую автобиографию. Я сообщил Есенину. Он начал писать ее у меня на квартире".

В бумагах М. П. Мурашева сохранился лист с набросками Есенина автобиографической заметки для словаря.

"Родился в 1895 г. 21 сентября", - начал Есенин, а затем с новой строки: "...Крестьянин села Константинова Кузьминской волости Рязанского уезда и губ. Родился в 1895 году 21 сентября, - подчеркнув свое крестьянское первородство. - Окончил учительскую школу. Учительствовать не пришлось..."

На этом же листе - еще одно начало автобиографии:

"Есенин Сергей Александрович, сын крестьянина Рязанской губернии и уезда, села Константинова, Кузьминской волости. Родился в 1895 г. 21 сентября..."

Далее поэт рассказывал о себе:

"...Образование получил в учительской школе и два года слушал лекции в Университете Шанявского. Стихи начал писать с 8 лет. Печататься начал 18 лет. Книга вышла через год, как появились стихи, под названием "Радуница" изд. Аверьянова 1916 года".

ЧУДЕСНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ БЛОКА

Как видим, в этой краткой автобиографической заметке Есенин еще не говорит о своем первом приходе к Блоку, не упоминает имен поэтов Сергея Городецкого, Николая Клюева. Все это будет позднее. Сейчас они были здесь, рядом, в Петрограде. Он встречался с ними, выступал вместе на литературных вечерах, печатался в одних и тех же журналах. Более других он прислушивался к советам Блока.

По праву старшего Блок предостерегал Есенина от опрометчивых шагов, подчеркивая при этом, что "за каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ...".

М. П. Мурашев был свидетелем ряда встреч двух поэтов. Бывали они и в его доме. Рассказывая об этом, он достал с полки старинный альбом. Раскрыв его на одной из страниц, я увидел автограф есенинского стихотворения "Слушай, поганое сердце...", написанного поэтом 3 июля 1916 года, а на другой - ответ Блока на это стихотворение Есенина - отрывок из его поэмы "Возмездие", строки которой на этот раз были обращены как бы непосредственно к молодому поэту:

Твой взгляд - да будет тверд и ясен.

Сотри случайные черты

И ты увидишь: мир прекрасен.

Затем Михаил Павлович показал мне небольшое письмо-записку Есенина конца 1916 года:

"Миша! Сей день поневоле у Давыдова, артиста, т. к. звонил тебе, но глупая ваша Днека (так Есенин звал домработницу Мурашевых Дуняшу. - Ю. П.) говорит, что я не говорил ей своей фамилии. Пробери ее. Твой Сергей..."

Записку Есенин положил на письменный стол Мурашева и собрался уходить, но задержался. Внимание его привлекли рукописи, которые он заметил на столе. Они были предназначены для альманаха "Творчество", который в то время готовил к печати М. П. Мурашев. Среди других здесь был автограф нового стихотворения Блока. Есенин прочитал его. Оно ему очень понравилось. Взяв свою записку, он внизу написал:

"Ой, ой, какое чудесное стихотворение Блока.

Знаешь, оно как бы светит мне".

ЗАБОТА О ДРУЗЬЯХ

Едва встав на ноги, Есенин сам стремился оказать помощь своим новым друзьям - молодым питерским литераторам. "Есенин, - замечает по этому поводу М. П. Мурашев, - не только читал мне свои новые стихи (некоторые из них были написаны им у меня), но и приносил ко мне рукописи своих товарищей с просьбой где-либо их пристроить. Это не всегда удавалось. Не смог я, в частности, тогда быстро "продвинуть" в один из журналов и рукопись Чернявского, что, как видно из письма, очень огорчило Есенина". Вот текст этого письма:

"Дорогой Миша!

Заглядывал к тебе Есенин и скорбно повернул обратно. Дело в том, что Чернявскому очень нужна его рукопись. У него умер в семье старший брат. Сейчас ему нужны деньги, и он хочет статью эту напечатать.

Сергей.

Скоро зайду".

"РАДУНИЦА" И "СТРАДА"

Веселый, шумный прибежал Сергей Есенин в это февральское утро к Мурашеву. Не терпелось побыстрее показать другу свое первое детище сборник стихов "Радуница". Давно ли заключил соглашение с издателем М. В. Аверьяновым, в котором говорилось: "1915 года, ноября 16 дня продал Михаилу Васильевичу Аверьянову в полную собственность право первых изданий в количестве трех тысяч экземпляров моей книги стихов "Радуница" на сумму сто двадцать пять рублей..." И вот уж в руках только что отпечатанные авторские экземпляры своей книги. На "Радунице", подаренной в тот день М. П. Мурашеву, он написал:

"Другу славных дел о Руси, "Страде великой", Михаилу Павловичу Мурашеву на добрую память.

Сергей Есенин. 4 февраля 1916 г. Петроград".

- И книга и надпись эта мне многое напоминают, - заметил Михаил Павлович.

Вместе с С. М. Городецким и Г. В. Клочковым М. П. Мурашев был учредителем литературно-художественного общества "Страда", в создании которого живое участие принимал Есенин.

17 октября 1915 года у С. М. Городецкого состоялось учредительное собрание членов общества. Есенин был на этом собрании. Первоначально планы были большие. В уставе "Страды" говорилось: "Общество имеет целью всестороннее содействие развитию и процветанию народной литературы и распространение ее художественных образцов... Для достижения означенной цели общество имеет право... издавать книги, журналы, газеты, народные картины, устраивать публичные собрания, лекции, концерты, спектакли..."

- Есенин, - вспоминает М. П. Мурашев, - развивал идею создания крестьянского журнала, хотел вести отдел "Деревня", чтобы познакомить читателя с тем, как она живет, чем болеет.

"Я бы стал писать статьи, - говорил Есенин, - и такие статьи, что всем чертям было бы тошно!"

Журнал организовать нам не удалось, но сборник собрали скоро. Сергей поместил в нем стихотворение "Теплый вечер", которое только что привез из деревни...

Было проведено несколько литературных вечеров "Страды", Один из них посвятили творчеству Есенина и Клюева. Сохранилось печатное извещение об этом вечере. В нем говорилось:

"Совет литературно-художественного общества "Страда" приглашает Вас на закрытый вечер, посвященный произведениям народных поэтов Н. А. Клюева и С. А. Есенина, имеющий быть в четверг 10 декабря 1915 года в 8 час. вечера, в помещении о-ва "Страда", Серпуховская, 10 (Зал Т-ва Гражданск. инженеров)".

Далее приводилась программа вечера:

"1. Слово "Страды" о народных поэтах Н. А. Клюеве и С. А. Есенине прочтет И. И. Ясинский.

2. Н. А. Клюев }

3. С. А. Есенин } прочтут свои стихи.

4. "Русские песни" исполнит хор гусляров под управлением Н. Н. Голосова.

5. Л. А. Арсеньева } артисты Малого театра прочтут

6. В. В. Игнатов } стихотворения Н. Клюева и

7. В. К. Устругова } С. Есенина.

Русские сказки и стихотворения Н. А. Клюева".

По существу, это был первый творческий вечер Сергея Есенина. В ту пору ему было двадцать лет!

К сожалению, задуманное издание книг, газет, широкое проведение публичных лекций, концертов осуществить не удалось. Сказались материальные и иные затруднения. Вскоре "Страды" не стало. Но те беседы, горячие споры, которые вспыхивали в "Страде", оставили добрый след в душе молодого поэта.

"ЗАВТРА ПРИЗЫВАЮСЬ..."

Впервые Сергей Есенин призывался в армию у себя на родине, в Рязани, летом 1915 года. Тогда он получил временную отсрочку. "От военной службы меня до осени освободили. По глазам оставили. Сперва было совсем взяли", сообщал он в письме из Константинова в Петроград В. С. Чернявскому. После отсрочки Есенин призывался в Петрограде. В воспоминаниях, написанных в 1926 году, М. П. Мурашев рассказывает, какое участие принял он в это время в судьбе поэта.

Значительно позднее в своем архиве Михаил Павлович обнаружил автограф письма Есенина, в котором поэт писал:

"Дорогой Миша.

Заходил и не застал тебя.

Завтра призываюсь.

Сергей".

- Было это 17 марта 1916 года. Я хорошо помню. Это точная дата, подчеркивал М. П. Мурашев. В подтверждение своих слов он показал мне другой автограф Есенина. Он был под портретом поэта, который Есенин подарил, уходя в армию, М. П. Мурашеву. - Перед уходом в армию, вспоминает Михаил Павлович, - Сергей принес мне на сохранение свои рукописи, а черновые наброски на моих бланках передал мне со словами:

"Возьми эти наброски, они творились за твоим столом, пусть у тебя и остаются..."

После обеда, когда перешли в кабинет, он прочел несколько новых стихотворений и в заключение преподнес мне свой портрет, написав на нем:

"Дорогой дружище Миша,

Ты, как вихрь, а я, как замять:

Сбереги под тихой крышей

Обо мне любовь и память.

Сергей Есенин. 1916 г., 15 марта".

КОРЗИНКА С РУКОПИСЯМИ

Когда Есенин служил санитаром в одном из царскосельских лазаретов, М. П. Мурашев бывал у него не один раз. Радостно встречал его Есенин в своей маленькой комнатке, где он жил вместе с тремя солдатами-санитарами.

Когда же он сам попадал в Петроград, то старался заглянуть к Мурашеву и если не заставал его, то оставлял короткие письма или записки. Вот один из таких есенинских автографов:

"Дорогой Миша!

Ау!

Еду в Крым (с поездом). В мае ворочусь. Живи, чтобы всем чертям было тошно, и поминай меня. Что-нибудь для тебя покопаю там. Поезд сегодня уходит в 6 ч.

Сережа".

- В этом небольшом своем послании ко мне, - рассказывал М. П. Мурашев, - Есенин сообщал о своей первой поездке санитаром с полевым царскосельским военно-санитарным поездом.

Иногда Есенин обращался с просьбами к М. П. Мурашеву через своих товарищей-солдат. В сентябре 1916 года он прислал Михаилу Мурашеву письмо, просил забрать у Клюева его корзинку с личными вещами и рукописями.

"Друг Мишель, выручи, пожалуйста, из беды. В Петроград меня ни за что, по-видимому, не пустят, а корзинку мне так хочется к тебе пристроить, прямо-таки слов нет. Поезжай или сходи к Клюевым и скажи, что так, мол, и так, его не пускают и не пустят, поэтому она ему нужна (сиречь корзинка та). Ключ я оставил или в замке, или у них на окне. Свободен будешь, заедь на минутку, уж мы давно, кажись, не виделись и не мешало бы поговорить, а поговорить есть кой о чем... Кланяется твоим портретам, которые я так люблю, граммофону и музыкальным моментам

Друг твой

Мандолина

и если хочешь, пожалуй, он и Сергей Есенин".

- В кабинете у меня были портреты Блока, Куприна с их автографами и другие. Им-то и кланялся Есенин, - заметил М. П. Мурашев.

- А граммофон? - поинтересовался я.

- Я был не очень большой поклонник граммофона, но Есенин говорил, что иногда на концерт не попадешь, а музыку послушать хочется. Тогда по его предложению мы пошли и купили граммофон и пластинки. Есенин очень любил слушать "Музыкальный момент" Шуберта.

"ЭТО МЫ С ТОБОЙ"

В те памятные дни 1956 года я стал часто бывать у Михаила Павловича Мурашева. Он передал мне фотокопии рукописей Есенина, подарил фотографии, на одной он снят вместе с поэтом. Каждый раз я узнавал от него что-либо новое, все больше убеждаясь, какой это был большой и настоящий друг Есенина.

В одну из наших последних встреч, когда Михаил Павлович был уже тяжело болен, он показал мне рисунок - у обрыва две березки: одна побольше, другая поменьше; стоят они тихо, о чем-то задумавшись. Вверху крупно: "Это мы с тобой", а ниже: "С. Е".

За несколько дней до отъезда в Ленинград в декабре 1925 года Сергей Есенин зашел к Мурашеву. Был он чем-то удручен. Чтобы как-то отвлечь его от невеселых дум, последний достал из шкафа свои старые альбомы и книги с автографами.

- Я знал, - вспоминает Михаил Павлович, - Есенин любил рассматривать мои альбомы, при этом он всегда оживленно вспоминал свой приезд в Питер, Блока, наши встречи. В этот раз, перелистывая знакомые страницы, он подолгу молчал. Я, не желая ему мешать, по старой своей привычке, стал рисовать большим пером и чернилами. Сам не знаю, почему-то нарисовал я обрыв, две березки. Когда Есенин увидел этот рисунок, он взял карандаш и написал: "Это мы с тобой". Немного помолчал после этого и неожиданно попросил проводить его.

Так они расстались. Это была их последняя встреча.

"КАНТАТА"

7 ноября 1918 года... "К 11 часам Красная площадь запружена народом. Раздаются звуки "Интернационала", и стройными рядами начинают прибывать войска. С Театральной площади направляется колонна Всероссийского ЦИК... Колонна подходит к башне, где мемориальная доска. Сюда же подходит и устраивается колоссальный хор и оркестр "Пролеткульта"... По площади движется большая колонна членов VI съезда Советов... Торжество начинается... В. И. Ленин, поднятый на руки окружающими, срезал ножницами печать на задрапированной доске, и покров падает к ногам. Глазам присутствующих представляется белокрылая фигура с веткой мира в руке и надписью: "Павшим в борьбе за мир и братство народов". Площадь оглашается скорбными звуками... склоняются знамена. Вся площадь, вся толпа, как один человек, обнажает головы". Скупые строки газетной заметки из "Вечерних известий Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов" за 8 ноября 1918 года воскрешают знаменательное событие первых лет Октября, с которым непосредственно связана история одного стихотворения Есенина. К торжественному открытию кремлевской мемориальной доски вместе с поэтами М. Герасимовым и С. Клычковым он написал "Кантату", посвященную памяти погибших борцов революции:

Спите, любимые братья.

Снова родная земля

Неколебимые рати

Движет под стены Кремля.

Долгое время оставалось неизвестным, как была написана "Кантата", почему авторами ее стали эти три поэта. Я заинтересовался этим впервые в 1957 году и вот при каких обстоятельствах. В одном из архивов я обнаружил тогда автограф неизвестного киносценария "Зовущие Зори", авторами которого оказались все те же три поэта и поэтесса Надежда Павлович. Как мне удалось установить, написан сценарий был в том же 1918 году. Я несколько раз встречался с Надеждой Александровной Павлович, а затем тогда же, в 1957 году, побывал в мастерской у Сергея Тимофеевича Коненкова. Он рассказал мне много интересного о "Кантате" и своих встречах с Есениным.

- Привел его ко мне в мастерскую впервые поэт Сергей Клычков. Случилось это незадолго до революции. Позднее, после семнадцатого года, Есенин стал бывать у меня в мастерской довольно часто. Много раз он приезжал ко мне вместе с Айседорой Дункан, иногда вместе с Клычковым и другими поэтами.

Разговор перешел к истории создания мемориальной доски для Кремлевской стены.

- К первой годовщине Октябрьской революции было решено установить обелиск на Кремлевской стене в память о героях революции, павших в боях за свободу. Московский Совет объявил конкурс. По конкурсу прошел мой проект, и мне было поручено сделать мемориальную доску-надгробие. Я приступил к работе. Времени было мало. В мастерской в те годы у меня бывали Клычков и Есенин. Как-то в разговоре с ними я сказал, что хорошо бы написать стихи для торжественного открытия мемориальной доски. Они живо и охотно откликнулись на мое предложение. К ним подключился и поэт Михаил Герасимов, с которым в то время Есенин был близок. Композитор Иван Николаевич Шведов написал на стихи Есенина, Клычкова и Герасимова музыку. Так появилась "Кантата". На торжественном митинге, посвященном открытию мемориальной доски, который состоялся в первую годовщину Октября, оркестр и хор исполнили "Кантату". На митинге выступал Владимир Ильич Ленин. У меня сохранилась фотография, на которой запечатлен момент выступления Ленина. Среди слушающих речь Ленина можно разглядеть и меня.

Я интересуюсь, были ли на митинге Есенин, Клычков и Герасимов. Воскрешая в памяти события тех незабываемых дней, Сергей Тимофеевич говорит:

- Скорее всего, были. Я помню, что домой с митинга мы шли все вместе. Были с нами и Клычков и Есенин.

- Какова же дальнейшая судьба автора музыки, сохранились ли ноты "Кантаты"?

- Иван Николаевич Шведов умер. А ноты, - замечает Сергей Тимофеевич, кажется, потом передали в Большой театр.

Заходит разговор о поэзии Есенина.

- Есенин - большой поэт, глубоко народный. Он хорошо знал жизнь России. Корнями своими его поэзия уходит в глубины народного творчества. В этом он схож с Кольцовым. Хотя, несомненно, он крупнее и шире последнего. Беда Есенина, да и не одного его, в том, что не было у него, Кольцова и других поэтов, вышедших из крестьян, той культуры, которая была у Пушкина, Тургенева, Толстого, Блока. Культуры им не хватало, и это не их вина, а вина эпохи. Все это, конечно, сказалось и на поэзии Есенина.

- Представление о Есенине как народном самородке, который был почти необразован, в свете последних материалов о жизни поэта нуждается в серьезных уточнениях, - замечаю я.

- Возможно, возможно, - произносит Сергей Тимофеевич и как-то незаметно начинает размышлять вслух о днях нашей жизни, судьбах человечества, будущем народов мира...

Прошу Сергея Тимофеевича рассказать, как он создавал скульптурный портрет Есенина.

- Толчок к этому дал Есенин. Несколько раз он просил меня вылепить его портрет. Я сделал вначале наброски карандашом, когда он позировал. Эти рисунки позднее я подарил Айседоре Дункан, у меня, к сожалению, сохранился только один из них. После этого я приступил к работе над скульптурным портретом Есенина. Мне хотелось запечатлеть поэта в тот момент, когда он читает свои стихи. Во время чтения Есенин обычно, вскинув над головой правую руку, как бы бросал ею в окружающих изумруды своих поэтических образов. Именно таким я и попытался его запечатлеть в своем скульптурном портрете. Примерно в то же время мной был сделан и скульптурный портрет Айседоры Дункан.

- Сергей Тимофеевич, вы не думаете вернуться к вашей работе над образом Есенина?

Некоторое время скульптор молчит, потом рассказывает:

- Живя за границей, я однажды вылепил фигуру Есенина из гипса. Фотографию этой фигуры я тогда послал в Москву. Через некоторое время мои друзья написали мне, что фигура Есенина всем им очень понравилась. К несчастью, во время моего переезда в Москву эта гипсовая фигура разбилась.

- Сохранилось ли у вас хотя бы ее фото?

- Оно было у моей сестры, - замечает жена скульптора Маргарита Ивановна. Затем, обращаясь к Сергею Тимофеевичу, она убежденно говорит: Тебе обязательно надо вернуться к работе над скульптурным портретом Есенина.

Идя к Сергею Тимофеевичу, я захватил с собой фотографии Есенина.

Скульптор с интересом рассматривает их и отбирает наиболее характерные.

Маргарита Ивановна вспоминает, как однажды Есенин, будучи у них в гостях, в ответ на ее просьбу мгновенно произнес экспромт, посвященный Сергею Тимофеевичу.

- Было это в 1918 году, - добавляет Сергей Тимофеевич.

Заговорили об имажинистах.

- Сбивали они Есенина с толку, и роман Мариенгофа "Без вранья" сплошное вранье. Вспоминаю суд над имажинистами. Я был судебным заседателем, - говорит Сергей Тимофеевич, - а Брюсов выступал главным обвинителем. Имажинистов он критиковал довольно резко, показав всю их художественную беспомощность и пустоту. Из всех них он решительно выделял Есенина. О нем Брюсов говорил как о настоящем большом поэте.

Во время разговора Сергей Тимофеевич неоднократно возвращался к стихам Есенина, вспоминая и цитируя их по памяти.

- Умел Есенин сказать образно и выразительно, как бы взять за душу... Помните, как он о деде своем писал:

Молюсь осинам...

Может, пригодится...

Образ у него всегда не надуманный, а реальный. Он и о себе очень искренне и верно говорил во многих стихах... Есенин, как я уже говорил, часто бывал у меня в мастерской вместе с Айседорой Дункан. Бывал и я в особняке Дункан на Пречистенском бульваре. Дункан любила Есенина, правда, много было противоречивого и сложного в их отношениях. Помню, однажды, когда я был у Дункан, она с волнением заговорила о Есенине, о том, что временами ей бывает трудно, что ее терпению пришел конец, что она больше не любит Есенина и не хочет его видеть... И вдруг в это время кто-то из домашних говорит Дункан, что по улице мимо ее дома идет Есенин. Она мгновенно преобразилась, от ее гневных мыслей не осталось и следа. "Зовите его сюда, скажите, что я не сержусь на него, что я люблю его по-прежнему", - с волнением говорила она. Дункан была яркая, необычная фигура. Она много дала Есенину, но еще больше забрала у него нравственных и душевных сил.

Встречался я с Есениным и после его возвращения из Европы. Осенью 1923 года, в первые дни после приезда из-за границы, он пришел ко мне в мастерскую на Красной Пресне. У нас в доме был дворник дядя Гриша. Есенин и спрашивает дядю Гришу, как он находит его, Есенина, после заграничной поездки. На вопрос этот старик мудро заметил: "Побурел..."

Наша беседа длилась более двух часов. Время приближалось к десяти часам вечера, Сергей Тимофеевич сказал:

- Прошу меня извинить. Я должен еще потрудиться.

Тепло попрощавшись, он направился в мастерскую.

ПОЭТ И ГАЗЕТА

"Элис-Аленд - небольшой остров, где находятся карантин и всякие следственные комиссии... Оказывается, что Вашингтон получил сведения о нас, что мы едем как большевистские агитаторы. Завтра на Элис-Аленд... Могут отослать обратно, но могут и посадить...

Утром нас отправили на Элис-Аленд. Садясь на маленький пароход в сопровождении полицейских и журналистов, мы взглянули на статую свободы и прыснули со смеху. "Бедная, старая девушка! Ты поставлена здесь ради курьеза!" - сказал я...

На Элис-Аленде нас по бесчисленным комнатам провели в комнату политических экзаменов. Когда мы сели на скамьи, из боковой двери вышел тучный, с круглой головой господин, волосы которого были вздернуты со лба челкой кверху и почему-то напомнили мне рисунки Пичугина в сытинском издании Гоголя.

- Смотри, - сказал я спутнику, - это Миргород! Сейчас прибежит свинья, схватит бумагу, и мы спасены!..

Обиженным на жестокость русской революции культурникам не мешало бы взглянуть на историю страны, которая так высоко взметнула знамя индустриальной культуры.

Что такое Америка?

Вслед за открытием этой страны туда потянулся весь неудачливый мир Европы, искатели золота и приключений, авантюристы самых низших марок, которые, пользуясь человеческой игрой в государства, шли на службу к разным правительствам и теснили коренной красный народ[*] Америки всеми средствами.

[* Речь идет об индейцах Северной Америки.]

Красный народ стал сопротивляться, начались жестокие войны, и в результате от многомиллионного народа краснокожих осталась горсточка... которую содержат сейчас, тщательно огородив стеной от культурного мира, кинематографические предприниматели. Дикий народ пропал от виски. Политика хищников разложила его окончательно. Гайавату заразили сифилисом, опоили и загнали догнивать частью на болота Флориды, частью в снега Канады... Та громадная культура машин, которая создала славу Америке, есть только результат работы индустриальных творцов и ничуть не похожа на органическое выявление гения народа. Народ Америки - только честный исполнитель заданных ему чертежей и их последователь..."

Когда читаешь эти строки, то кажется, что они написаны сегодня. А между тем написаны они почти полвека назад! И напечатаны впервые осенью 1923 года. Тогда в двух номерах газеты "Известия" был опубликован очерк Есенина об Америке - "Железный Миргород", из которого нами приведены эти строки.

Мысли очерка найдут скоро свое выражение в поэзии Есенина. Вспомним монолог комиссара-большевика Рассветова из пьесы Есенина "Страна негодяев". Как далеко сумел заглянуть поэт в черное будущее Америки Рокфеллеров и морганов еще тогда, в двадцать третьем году:

Места нет здесь мечтам и химерам,

Отшумела тех лет пора.

Все курьеры, курьеры, курьеры,

Маклера, маклера, маклера.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

На цилиндры, шапо и кепи

Дождик акций свистит и льет.

Вот где вам мировые цепи,

Вот где вам мировое жулье.

Если хочешь здесь душу выржать,

То сочтут: или глуп, или пьян.

Вот она - мировая биржа!

Вот они - подлецы всех стран.

После "Известий" Есенин многие свои новые стихи и поэмы публикует в газете. Особенно много печатается он в 1924 - 1925 годах в газетах "Бакинский рабочий" и "Заря Востока".

По-братски, с живым участием относятся к поэту бакинские журналисты и прежде всего редакция газеты "Бакинский рабочий" и ее главный редактор П. И. Чагин. В 1924 - 1925 годах Есенин - один из самых активных сотрудников газеты "Бакинский рабочий", неоднократно откликается на просьбы и предложения газеты.

П. И. Чагин рассказывает, как была создана Есениным "Баллада о двадцати шести". "Есенин еще в Москве, - вспоминает Чагин, - признавался мне, что тема гибели 26 бакинских комиссаров волнует его... Я вооружил Есенина материалами о 26 бакинских комиссарах - недостатка в них в Баку не было... Есенин жадно набрасывается на эти материалы и запирается в моем редакторском кабинете.

Под утро приезжаю в редакцию и вижу: стихи "Баллада о двадцати шести" на столе. И творец этой жемчужины советской поэзии лежит полусонный на диване, шепча еще неостывшие строки:

Пой, поэт, песню,

Пой.

Ситец неба такой

Голубой...

Море тоже рокочет

Песнь.

26 их было,

26.

В ближайшем номере, 22 сентября, "Баллада о двадцати шести" была напечатана в "Бакинском рабочем".

Кроме "Баллады о двадцати шести", в "Бакинском рабочем" впервые были напечатаны стихи: "Отговорила роща золотая...", "Пушкину", "Я иду долиной. На затылке кепи...", "Спит ковыль. Равнина дорогая...", "Русь советская", "Сукин сын", "Письмо деду", "Шаганэ ты моя, Шаганэ!..", "Неуютная жидкая лунность...", "Синий май, заревая теплынь..." - сорок шесть стихотворений!

1 и 3 мая 1925 года в газете "Бакинский рабочий" впервые была опубликована поэма "Анна Снегина", ставшая ныне подлинной классикой. До последних дней жизни редакция "Бакинского рабочего" была для Есенина поистине родным домом.

"Дружище Сергей, крепись и дальше. Что пишешь? Персидские мотивы продолжай, невредно, но работай над ними поаккуратней, тут неряшливость меньше всего уместна, - дружески советует в одном из писем к Есенину П. И. Чагин. - Вспомни уклон в гражданственность, тряхни стариной - очень неплохо было бы, чтобы соорудить что-нибудь в честь урожая, не браваду и не державинскую оду, а вещь, понимаешь?"

В 1925 году редакция "Бакинского рабочего" выпустила книгу Есенина "Русь советская", с предисловием П. И. Чагина. В том же году редакция газеты "Заря Востока", в которой Есенин также много печатался в последние годы жизни, выпустила книгу поэта "Страна советская". В этих книгах звучал голос новой России, ее мечты, надежды и тревоги.

Само революционное время требовало от художника нового подхода к изображению жизни, и Есенин это понимал:

Издатель славный! В этой книге

Я новым чувствам предаюсь,

Учусь постигнуть в каждом миге

Коммуной вздыбленную Русь.

"ЧУДЕСНОЕ НАСЛЕДСТВО..."

Творчество Есенина не сразу предстало перед читателем в своем большом и главном. После его смерти мутная пена "есенинщины", не без помощи "друзей" поэта, временами скрывала от читателей подлинного Есенина (достаточно вспомнить печальной памяти "Роман без вранья" А. Мариенгофа, книжку А. Крученых "Черная тайна Есенина" и др.).

М. Горький, А. Толстой, Л. Леонов, Б. Лавренев, Д. Фурманов - многие художники слова в своих высказываниях, статьях о Есенине и его поэзии показали, в чем неувядаемая сила его стихов, сила великого национального поэта.

"Мы потеряли великого, русского поэта", - писал Максим Горький, потрясенный смертью Есенина.

В 1926 году Горький написал воспоминания о поэте, в которых подчеркивал гуманизм, удивительный размах, силу лиризма его поэзии.

Глубоко национальная основа поэзии Есенина всегда волновала Алексея Толстого. После смерти Есенина он писал: "Умер великий национальный поэт. Он уже стучался во все стены. Он сжег свою жизнь, как костер. Он сгорал перед нами... Его поэзия есть как бы разбрасывание обеими пригоршнями сокровищ его души. Считаю, что нация должна надеть траур по Есенину".

"Это был великий художник, - убежденно говорил Александр Серафимович. С огромной интуицией, с огромным творчеством, единственный в наше время поэт. Такой чудовищной способности изображения тончайших переживаний, самых нежнейших, самых интимнейших, - ни у кого из современников... Чудесное наследство".

Дмитрий Фурманов записывает в своем дневнике: "...Большое и дорогое мы все потеряли. Такой это был органический, ароматный талант, этот Есенин, вся эта гамма простых и мудрых стихов. - нет ей равного в том, что у нас перед глазами".

А Владимир Маяковский, в сердце которого в те дни рождались строки стихотворения "Сергею Есенину", решительно выступал против панибратского отношения к памяти поэта и его имени со стороны некоторых "друзей" Есенина: "Сережа как литературный факт - не существует. Есть поэт - Сергей Есенин. О таком просим и говорить".

Позднее, вспоминая декабрьские дни 1925 года, когда Москва хоронила Есенина, Юрий Либединский рассказывал: "Перед тем как отнести Есенина на Ваганьковское кладбище, мы обнесли гроб его вокруг памятника Пушкину. Мы знали, что делали, - это был достойный преемник пушкинской славы".

Некоторые пишущие о Есенине старались распространить мнение, что круг есенинских друзей и знакомых из литературной среды был якобы весьма ограничен и включал главным образом имажинистов и близких к ним людей.

Мнение это, бытующее и поныне, на самом деле далеко от истины.

Всеволод Иванов, Николай Тихонов, Василий Наседкин, Петр Орешин, Александр Ширяевец, Юрий Либединский, Николай Никитин, Владимир Кириллов, Всеволод Рождественский, Сергей Городецкий, Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Сергей Коненков, Василий Качалов, Леонид Леонов, Григорий Якулов, Петр Чагин и другие видные писатели, художники, журналисты близко знали Есенина, относились к поэту заботливо и дружески. "Редкий из писателей и поэтов с ним не был знаком", - отмечает в своих воспоминаниях поэт Василий Наседкин.

"Со времени Кольцова земля Русская не производила ничего более коренного, естественного, уместного и родового, чем Сергей Есенин... Вместе с тем Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовской стихиею" - так воспринимал стихи Есенина Борис Пастернак.