Глава вторая

Глава вторая

Мы с Арчи тоже нашли себе коттедж в пригороде — впрочем, это был не коттедж. Саннингдейл, как я и опасалась, оказался очень дорогим местом. Вокруг полей для гольфа стояли сплошь шикарные современные дома, деревенского домика там не встретишь. Мы остановились на большом доме в викторианском стиле в усадьбе под названием Скотсвуд. Дом был разделен на четыре квартиры. Две из них, в нижнем этаже, оказались уже сданными, но оставались две двухэтажные наверху, мы их посмотрели. Каждая состояла из трех комнат внизу и двух на верхнем уровне, разумеется, кухни и ванной. Одна из этих квартир мне понравилась больше — комнаты в ней были спланированы лучше и вид из окна гораздо приятней. Но преимущество другой состояло в наличии небольшой лишней комнаты, к тому же за нее меньше просили, поэтому мы сняли эту, подешевле. Жильцы имели право пользоваться садом и постоянным горячим водоснабжением. Арендная плата была выше, чем за квартиру на Эдисон-роуд, но не намного. Кажется, она составляла фунтов сто двадцать. Итак, мы подписали контракт и стали готовиться к переезду.

Приезжая посмотреть, как идут дела у художников-декораторов, мы каждый раз убеждались, что они не выполняют своих обещаний, многое делалось не так. С обоями проще, здесь трудно совсем все испортить, если, конечно, не наклеить вовсе уж неподходящие. Но вот если выкрасить стены не тем колером… А ведь этого сразу, пока они не просохли, не поймешь. Тем не менее ремонт был наконец завершен. Большую гостиную я украсила кретоновыми шторами, на которых были вытканы ветки сирени. Я сшила их собственными руками. В маленькой столовой мы повесили весьма дорогостоящие занавески — больно уж они нам понравились: тюльпаны, разбросанные по белому полю. В просторной комнате Розалинды и Сайт на занавесках были изображены лютики и ромашки. На верхнем этаже находился кабинет Арчи, свободная комната на всякий пожарный случай с весьма рискованно оформленными окнами: алые маки и синие васильки на шторах, и наша спальня, для которой я выбрала занавески с лесными колокольчиками, или пролесками, как их еще называют, и, как выяснилось, ошиблась, ибо именно эта комната выходила окнами на север, и сюда редко заглядывало солнце. Прелестно смотрелись они лишь поутру, не слишком рано, когда, лежа в постели, можно было наблюдать, как сквозь них льется мягкий свет, и по ночам, когда синева цветков исчезала так же, как у живых пролесок. Как только вы приносите их домой, они сереют, увядают и опускают головки. Пролески не живут в неволе. Им хорошо только в лесу.

В утешение себе я написала балладу о лесном колокольчике.

МАЙСКАЯ БАЛЛАДА

Веселым майским утром

король в лесу бродил,

И легкий сон весенний

в пути его сморил.

Очнулся — сумрак в чаще,

и в звонких башмачках

Цветы лесные пляшут —

роса на рукавах.

Для всех цветов тотчас же

король устроил бал!

Он синий Колокольчик

среди гостей искал.

Вот Роза — в алом шелке,

вот Лилия — бела.

Лишь дева-Колокольчик

на праздник не пришла.

Разгневался властитель,

но деву прячет лес.

Он свиту посылает

цветку наперерез…

Вот в шелковых тенетах,

поникшая челом,

Плясунья-Колокольчик

стоит пред королем.

Короною своею

он деву увенчал.

Но сникла недотрога,

в глазах ее — печаль.

Бледна и непокорна,

на нежное «люблю»

Плясунья молодая

сказала королю:

«О, мой король, корона

твоя мне тяжела,

Люблю я вольный ветер,

в лесу я расцвела.

И ветреность свободы

привыкла я ценить,

В твоем угрюмом замке

и дня мне не прожить».

Год минул. И разлуки

король снести не смог:

Оставил он корону

и вышел за порог,

И по тропе влюбленных

навек ушел он в лес —

Где пляшет Колокольчик

под золотом небес.

«Человек в коричневом костюме» имел успех. В «Бодли Хед» упорно уговаривали меня заключить с ними новый замечательный контракт. Я отказалась. Следующая книга, которую я им отдала, родилась из написанного когда-то давно большого рассказа. Мне самой он очень нравился: в нем происходило много сверхъестественных событий. Я немного переделала рассказ, введя несколько дополнительных персонажей, и послала в издательство. Издательство рукопись отвергло, впрочем, я это предвидела. В моем контракте не было оговорено, что я должна поставлять им только детективы или остросюжетные романы. В нем было сказано просто — «следующий роман». То, что я предложила, было романом, а уж принять или отвергнуть его — решать им. Они отвергли, следовательно, я осталась должна издательству только одну книгу, после чего — свобода! Свобода, но ни шагу без совета Эдмунда Корка — впредь у меня будет первоклассный наставник, который всегда подскажет, что делать, а главное — чего не делать.

Следующая книга была веселой, в духе «Тайного врага». Такие романы писать легче и быстрее, и жанр их вполне соответствовал тому беззаботному состоянию, в котором я в то время пребывала, — все шло так хорошо! Жизнь в Саннингдейле, Розалинда, которая росла и становилась все забавнее и интереснее. Я никогда не понимала людей, которые мечтают, чтобы их дети оставались детьми. И сожалеют о том, что те взрослеют. Мне самой не терпелось увидеть, какой Розалинда станет через год, еще через год, еще… Думаю, нет в жизни ничего более волнующего, чем ваш собственный ребенок, который со временем оказывается таинственно новым для вас человеком. Вы — ворота, через которые он выходит в мир, и в течение определенного времени вам позволено заботиться о нем, после чего он вас покидает и полностью расцветает уже в отдельной от вас, собственной жизни. Это словно неизвестный саженец, который вы принесли домой, посадили и с нетерпением ждете, что же из него вырастет.

Розалинда прекрасно освоилась в Саннингдейле. Она наслаждалась, носясь по саду на своем чудесном велосипеде; иногда падала, но никогда не обращала на это внимания. Мы с Сайт предупредили ее, чтобы она не выезжала на улицу, но строгого запрета не было. Во всяком случае, однажды она выехала за ворота рано утром, когда мы были заняты по дому. На всех парах слетела с холма и чуть было не выкатила прямо на главную дорогу, но, к счастью, упала, не доехав. При падении она повредила передние зубы, вогнув их внутрь, и я боялась, что это может в дальнейшем отразиться на росте коренных зубов. Я повела ее к дантисту. Розалинда послушно села в зубоврачебное кресло, но губы держала плотно сомкнутыми и ни на какие уговоры открыть рот не поддавалась. На все, что говорили я, Сайт, дантист, она отвечала полным молчанием, зубы ее оставались стиснутыми. Я была вынуждена увести ее домой, при этом, разумеется, кипела от гнева. Все упреки Розалинда принимала молча. После двух дней нотаций и уговоров, моих и Сайт, Розалинда объявила, что готова пойти к врачу.

— Ты действительно готова лечиться или собираешься вести себя, как в прошлый раз?

— Нет, на этот раз я открою рот.

— Ты, наверное, тогда просто боялась?

— Ну, никогда же не знаешь, что с тобой будут делать, правда ведь? — ответила Розалинда.

Я согласилась с этим, но постаралась приободрить ее, напомнив, что любой человек в Англии, известный ей и мне, ходит к зубному врачу, открывает там рот, и от этого ему только лучше в конце концов. Розалинда позволила отвести себя и в этот раз была сама кротость. Доктор удалил расшатавшиеся зубы и сказал, что, быть может, потом придется на время надеть на коренные зубы пластинку, однако выразил надежду, что обойдется без этого.

Не могу отделаться от ощущения, что нынешние дантисты сделаны из другого теста, нежели те, что были в моем детстве. Нашего дантиста звали мистер Хирн. Это был чрезвычайно подвижный коротышка, который своей индивидуальностью тут же подчинял себе любого пациента. Мою сестру повели к нему в нежном трехлетнем возрасте. Усевшись в зубоврачебное кресло, Мэдж сразу же принялась плакать.

— Так, — строго сказал мистер Хирн. — Я этого не разрешаю. Я никогда не позволяю своим пациентам плакать.

— Не позволяете? — Мэдж была настолько удивлена подобным заявлением, что немедленно перестала рыдать.

— Не позволяю, — подтвердил мистер Хирн. — Это очень вредно, поэтому я и не разрешаю этого. — Больше он забот с Мэдж не знал.

Переезду в Скотсвуд все мы очень радовались — какое удовольствие снова оказаться в загородном доме! Арчи был счастлив оттого, что Саннингдейлский гольф-клуб под боком. Сайт — в восторге оттого, что не надо больше терять времени на дальние путешествия в парк, Розалинда — оттого, что для ее чудесного велосипеда теперь был свой парк. Словом, все были счастливы. Несмотря даже на то, что, когда мы приехали с мебельным фургоном, оказалось, что ничего не готово. Электрики все еще возились с проводкой и очень мешали вносить мебель. Проблемам с ванными, кранами и освещением не было конца, и вообще все делалось страшно неумело.

Публикация «Авантюристки Энн» в «Ивнинг Ньюз» завершилась, и я купила свой «моррис каули». Это была превосходная машина, гораздо более надежная и удобная, чем нынешние. Теперь мне предстояло научиться ее водить.

Вскоре после приобретения автомобиля разразилась всеобщая забастовка. Я к тому времени взяла у Арчи не больше трех уроков, но он заявил, что я должна отвезти его в Лондон!

— Я не могу! Я не умею водить!

— Умеешь. Ты прекрасно едешь по прямой.

Арчи был замечательным учителем, но ни о каких экзаменах в то время слыхом не слыхивали, и никаких водительских удостоверений никто не выдавал. Как только человек вступал в права владения автомобилем, он нес за него полную ответственность.

— Я совершенно не умею разворачиваться, — продолжала я приводить свои доводы. — И вообще машина всегда едет не туда, куда, мне кажется, она должна была бы ехать.

— Тебе не придется разворачиваться, — уверенно заявил Арчи. — Ты прекрасно крутишь баранку — а больше ничего и не надо. Если поедешь с разумной скоростью — все будет в порядке. На тормоза ты жать умеешь.

— Этому ты меня научил в первую очередь, — согласилась я.

— Разумеется. Не вижу причин для беспокойства.

— Но движение! — сказала я неуверенно.

— Да нет, с движением тебе столкнуться не придется.

Арчи узнал, что от Хонслоу в Лондон ходят электрички, поэтому план был таков: Арчи сам ведет машину до вокзала в Хонслоу, разворачивает ее там, ставит в исходную позицию и отправляется в Сити на поезде, а я должна уже дальше справляться сама. Первый раз это показалось мне самым тяжелым испытанием, когда-либо выпадавшим на мою долю. Я тряслась от страха, но сумела тем не менее благополучно добраться до дома. Пару раз мотор глох, потому что я резче, чем требовалось, жала на тормоза; кроме того, я слишком тщательно объезжала всевозможные предметы на дороге, что тоже осложняло езду. К счастью, движение тогда даже отдаленно не напоминало то безобразие, что творится на дорогах сейчас, и от водителя виртуозного мастерства не требовалось. Покуда не нужно было припарковываться, разворачиваться или давать задний ход, все шло нормально. Самый тяжелый момент настал, когда пришло время поворачивать в Скотсвуд и заводить машину в чрезвычайно узкий гараж, где к тому же уже стояла машина наших соседей. Эта молодая пара, Ронклифы, жили в квартире под нами. Миссис Ронклиф сказала тогда своему мужу: «Я видела, как наша соседка возвращалась сегодня откуда-то на машине. По-моему, она первый раз в жизни держалась за руль. Въезжая в гараж, она вся дрожала и была белая как полотно. Это просто чудо, что она не протаранила стену».

Думаю, никто, кроме Арчи, не доверил бы мне тогда машину. Ему же всегда казалось само собой разумеющимся, что я могу делать многое, о чем сама не догадываюсь. «Конечно, ты это умеешь, — говорил он бывало. — Почему бы, собственно, тебе этого не уметь? Если ты постоянно будешь думать, что ты того не умеешь, сего не умеешь, ты никогда ничему и не научишься».

Я стала немного увереннее в себе и дня через три-четыре рискнула немного углубиться в Лондон и даже принять участие в дорожном движении. О, какую радость доставляла мне машина! Боюсь, теперь никому не понять, какое разнообразие вносила она в нашу жизнь, позволяя ездить куда угодно, в места, в которые пешком не доберешься — это раздвигало горизонты. Одним из самых больших удовольствий было отправиться на машине в Эшфилд и повезти маму на прогулку. Она обожала такие прогулки не меньше меня. Куда только мы не ездили! Например, в Дартмур, к друзьям, чьего дома она до тех пор не видела, так как без машины туда было трудно добраться. И мы обе получали одинаковое наслаждение от самой езды. Ничто не приносило мне такого удовлетворения и удовольствия, как мой длинноносый «моррис каули».

Весьма полезный в разных житейских ситуациях, Арчи ничем не мог помочь мне в писании книг. Иногда хотелось посоветоваться с ним по поводу замысла нового рассказа или отдельных линий развития сюжета. Когда, запинаясь, я начинала рассказывать, мне самой все казалось в высшей степени банальным, неинтересным — можно найти и другие определения, но не будем уточнять. Арчи слушал со всей доброжелательностью, какую выказывал всегда, если вообще обращал внимание на других людей. Наконец я робко спрашивала:

— Ну как? Что ты думаешь, может это быть интересно?

— Ну вообще-то может, — отвечал он в своей обескураживающей манере. — Я не вижу здесь, правда, рассказа как такового. И потом это не такой уж захватывающий сюжет, не думаешь?

— Наверное, ты прав. Ну и что же теперь делать?

— Не сомневаюсь, что ты можешь придумать что-нибудь получше.

Сюжет тут же умирал, сраженный наповал. Иногда я, правда, воскрешала его, вернее, он сам восставал из пепла лет через пять-шесть и, не подвергнутый предварительной критической обработке, расцветал весьма недурно, превращаясь порой в одну из моих любимых книг. Дело в том, что писателю очень трудно выразить в устной речи свой замысел. С карандашом в руке или за пишущей машинкой — другое дело, тогда вещь получается почти такой, какой станет в окончательном виде, но рассказать то, что ты только еще собираешься написать, почти невозможно, во всяком случае, для меня. В конце концов, я поняла, что пока вещь не написана, о ней никому нельзя рассказывать. Потом критика даже полезна. С чем-то можно спорить, с чем-то соглашаться, но, по крайней мере, ясно, какое впечатление она произвела на читателя. А описание будущего рассказа получается таким беспомощным, что, мягко выражаясь, едва ли кого-нибудь увлечет.

Я никогда не соглашалась на просьбы — а ко мне обращались с ними сотни раз — прочесть чью-нибудь рукопись. Во-первых, стоит согласиться лишь однажды — и у тебя уже не останется времени ни на что другое, ты только и будешь что читать чужие рукописи. Но главное — я не считаю, что писатель может быть компетентным критиком. Его возможности сводятся к тому, что он объясняет, как бы написал это сам, но ведь каждый пишет по-своему и по-своему себя выражает.

К тому же меня пугает мысль о том, что я могу ненароком обескуражить человека и у него опустятся руки. Один добрый друг показал рукопись моего раннего рассказа известной писательнице. По прочтении его дама с сожалением, но твердо вынесла вердикт: писателя из этого автора не получится никогда. На самом деле, хоть, будучи не критиком, а писательницей, она себе в том отчета и не отдавала, она, скорее всего, имела в виду, что автор прочитанного ею рассказа пока еще незрелый писатель и что публиковать его вещи рано. Критик или издатель на ее месте обнаружили бы большую проницательность, так как их профессия — находить побеги, из которых что-нибудь может вырасти. Вот почему я не люблю выступать в роли критика — боюсь причинить вред.

Позволю себе лишь одно критическое замечание в адрес начинающих писателей: они совершенно не ориентируются на рынке, куда выбрасывают свою продукцию. Например, бессмысленно писать роман объемом свыше тридцати тысяч слов — в наши дни такой роман трудно напечатать. «О, — возразит автор, — но этот роман должен быть именно таким!» Быть может. Если автор — гений. Но большинство-то из нас — ремесленники. Мы делаем то, что умеем и от чего получаем удовольствие, и мы хотим выгодно продать свое изделие. А коли так, ему следует придать ту форму и тот размер, которые пользуются спросом. Какой толк плотнику делать табуретку высотой в полтора метра? Никто не захочет на ней сидеть, сколько бы кому ни внушали, что табурет такой высоты выглядит красивее. Если вы собрались писать книгу, узнайте, какого объема книги лучше читаются, и постарайтесь уложиться именно в этот объем. Если хотите написать рассказ для определенного журнала, вы должны точно знать, какого рода и объема рассказы печатает именно этот журнал. Вот если вы задумали написать рассказ для себя — тогда дело другое, пишите как хотите и сколько хотите; но тогда вам придется ограничиться удовольствием, которое вы получите от его написания. Весьма неплодотворно для молодого автора считать себя богоданным гeнием, — конечно, встречаются и такие, но очень редко. Нет, следует рассматривать себя как мастера, у которого в руках хорошее, честное ремесло, и овладеть сначала всеми тонкостями этого ремесла, а уж затем вкладывать в него свои творческие идеи; но подчиняться при этом дисциплине по части формы — обязательно.

К тому времени у меня впервые забрезжила мысль, что я могу стать профессиональным писателем. Хоть уверенности еще не было. Я все еще считала, что писать книги — это естественное развитие умения вышивать диванные подушки.

Перед нашим переездом из Лондона в пригород я брала уроки ваяния. Я была истовой поклонницей искусства скульп-туры, предпочитала его живописи и мечтала стать скульптором. Однако меня очень скоро постигло разочарование: я поняла, что это не для меня, ибо у меня отсутствовало предметное воображение. Я не умела рисовать, следовательно, не могла и лепить. Какое-то время я еще лелеяла надежду, что работа с глиной поможет обрести чувство формы, но в конце концов поняла, что не вижу своей будущей скульптуры. А это все равно, что заниматься музыкой, не имея слуха.

Я сочинила несколько песен, из тщеславия переложив на музыку свои же стихи. Послушав вальс собственого сочинения, пришла к выводу, что никогда не слышала ничего более банального.

Хотя некоторые мои песенки были, по-моему, недурны. А одно стихотворение из цикла «Пьеро и Арлекин» мне даже нравилось. Я решила, что стоит позаниматься гармонией и композицией. И все же именно писательство, похоже, было моим способом самовыражения.

Я сочинила мрачную пьесу. Фабула была основана на инцесте. Ее решительно отвергли все импресарио, которым я ее посылала, — «слишком неприятный сюжет». Забавно, что нынче эта пьеса как раз могла бы заинтересовать продюсеров.

Еще я написала историческую пьесу об Эхнатоне. Мне она страшно нравилась. Джон Гилгуд любезно откликнулся на нее, написав мне, что в пьесе есть интересные моменты, но она потребует слишком больших постановочных средств и ей недостает юмора. Я как-то не связывала юмор с Эхнатоном, но вдруг поняла, что была не права. В Древнем Египте, разумеется, было столько же юмора, сколько в любом другом месте, — жизнь везде и всегда жизнь — в трагическом тоже есть смешное.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.