XV

XV

Так была сведена на нет благородная затея друзей обеспечить Мусоргского.

Мусоргский снова был занят. Согнув спину, наклонив голову, он сидел за роялем и вслед за певицами выводил упражнения. Пели вокализы, и он аккомпанировал; пели гаммы, и Мусоргский послушно следовал за ними, время от времени внося в простое последование звуков свою гармонизацию. Когда пели дуэтом или втроем, он придумывал не только простые, обычные упражнения, но и гармонизовал песни на два или три голоса.

– Ах, какой музыкант! Чувствуете? – говорила Дарья Михайловна, обращаясь к ученикам. – Нигде во всей России нет больше такого художника, как у нас в школе.

Мусоргский, опустив голову, молчал. Похвалы ее не лишены были расчета, и ему становилось не по себе.

Проработав так добрую часть дня, он уходил.

– Прощайте, Дарья Михайловна, – говорил он невесело.

Чувствуя себя в чем-то перед ним виноватой, Леонова уговаривала его остаться, но Мусоргский в последнее время чаще отказывался. После такого дня хотелось побыть одному. А еще лучше было сесть в дальний угол трактира на Гороховой и молчать, наблюдая, как течет вокруг своя жизнь.

Иной раз, случалось, он загораживался газетой, чтобы его никто не видел, и так подолгу сидел, ни к кому не обращаясь. Затем угрюмо шел домой.

Дарья Михайловна не могла не заметить, что Модест Петрович выглядит плохо, что у него одышка, а иногда во время занятий все лицо вдруг начинает сильно краснеть.

– Голубчик, что с вами? – с тревогой спрашивала она. – Может, сделаем перерыв? Давайте, Модест Петрович, отдохнем, нам ведь не к спеху.

Она укладывала его на диван, и ученицы на цыпочках удалялись из комнаты.

Один раз с Мусоргским уже приключился припадок, и Леонова очень испугалась. Следовало бы наблюдать за ним, не упускать его из вида, но он жил отдельно. Нельзя же было следить за каждым шагом взрослого человека!

Так Дарья Михайловна утешала себя, видя, что здоровье Мусоргского становится все хуже и хуже. Он был задумчив, молчалив, печален и почти ничего не писал, кроме тех упражнений, которые исполнялись в классе.

Каждый раз, когда Мусоргский уходил, в душе Леоновой шевелилась беспокойная мысль о том, что надо бы оставить его у себя. Однажды она даже посоветовалась с Гридкиным об этом, но тот отговорил ее:

– Что ж, опеку над ним возьмем, что ли? Уж если Модест Петрович в опеке нуждается, так есть друзья поближе нас, пускай и заботятся.

– Надо бы с Владимиром Васильевичем поговорить.

– Что ж мы первые к ним обратимся? Они нас не признают. Еще подумают, что мы ищем сближения. Нет, не стоит. Да и не так он плох, кажется.

– Нет, плох.

– Я людей этого склада знаю: они живучие.

Между тем Мусоргский, возвращаясь домой, иной раз со страхом думал, что ему нельзя оставаться одному: что-то в его состоянии резко переломилось – струна, до сих пор натянутая туго, до последнего напряжения, но державшаяся, сдала как будто. Все время он ждал, что придет развязка, – какая, он сказать себе не мог.

Денег не было по-прежнему, и куда они уходят, Мусоргский понять не мог. За комнату было два или три месяца не плачено. Каждый раз, проходя мимо хозяйки, он испытывал угрызения совести. Стараясь поменьше ее беспокоить, он даже самовар не стал по утрам просить.

Хозяйка строго посматривала на него и, когда Мусоргский проходил мимо, ворчала ему вслед:

– Образованные, а так поступают!.. Ежели денег нет, надо честно сказать – я еще кому-нибудь сдам.

– Да нет, заплачу непременно, – отвечал он виновато.

И в самом деле Мусоргский верил, что заплатит в ближайшие дни. Но просить денег у Дарьи Михайловны было неудобно; да, может, и забрано уже все, что ему причитается. Тут, как и во время поездки, он не в состоянии был разобраться и все принимал на веру.

Однажды хозяйка, набравшись духу, объявила:

– Больше терпеть не могу. Я и так из уважения к вашей доброй натуре ждала столько времени.

Мусоргский нервно стал рыться во всех карманах и, к счастью, в жилетном карманчике нашел смятые пять рублей:

– Пожалуйста, вот, прошу вас…

– Нет, Модест Петрович, это пустое, – сказала она, принимая деньги. – Вы должны мне поболе гораздо. Не серчайте, но только комнату сдавать вам больше невозможно. Я сама бедная женщина и вдова.

Мусоргский ответил смущенно:

– Понимаю, вы в полном праве… А когда же мне съехать?

– Да уж будьте так добры, сегодня: жилец один объявился, надежный человек, так мне нельзя его потерять.

Мусоргский кивнул: в это мгновение он вполне понимал ее мотивы; но вслед за тем подумал: куда же теперь ему деться и к кому пойти?

Был пасмурный, серый февральский день, когда Мусоргский вышел на улицу. Снег потемнел и слежался, и все вокруг казалось тусклым. Пальто на Мусоргском было зимнее, но ему стало холодно. Через несколько минут он продрог. Он брел по улице, ничего не замечая; странные картины проходили перед его глазами: одинокий шарманщик, с молчаливой покорностью смотревший из глубины двора на него, угрюмый извозчик, однажды довезший его до Кюи, как раз в тот день, когда познакомились с Балакиревым… Какое это все далекое! Все, что его окружало теперь, тоже казалось далеким. Он был совершенно один.

С нарастающим раздражением Мусоргский думал: он, известнейший музыкант, произведение которого совсем недавно исполнялось в концерте Бесплатной школы, он, которого без конца просят участвовать в концертах, бредет по Петербургу бездомный, не знающий, где приклонить голову!

В квартиру Леоновой Мусоргский вошел угрюмый и молчаливый. Дарья Михайловна была, наоборот, оживлена и чем-то в эту минуту особенно возбуждена.

– Что с вами, Модест Петрович? – спросила она, видя, как он грузно садится в кресло.

На лице его были растерянность и отчаяние:

– Мне негде жить. Без угла остался.

– Как же так? – произнесла она с удивлением. – Ведь у вас была приличная комната!

– Была – и нет.

Тон этот, раздраженный, даже вызывающий, был так несвойствен Мусоргскому; что она смутилась. Посмотрев на него внимательнее, Дарья Михайловна миролюбиво заметила:

– Что поделаешь, Модест Петрович! Большим достатком хвастать не могу, но прийти вам на помощь рада. Оставайтесь пока у нас.

Мусоргский отнесся к этому безразлично. Скорбь его была так велика, что даже внимание Леоновой не помогло.

– Я ждала вас, собственно, позже. Помните, какой у нас с вами сегодня день? Мадемуазель Соханская поет в домашнем концерте. Отец ее генерал. Если все пройдет хорошо, к нам потянутся девушки этого круга. Ничего, Модест Петрович: в грязь лицом не ударим!

Мусоргский сидел опустив голову и думал о своем, нелегком. Когда Дарья Михайловна предложила ему поесть, он отказался.

– Да не печальтесь, все устроится! Ну, малость у меня поживете, а там найдем для вас что-нибудь. С вашим легким нравом и так приуныть – даже не похоже на вас.

Мрачность Мусоргского беспокоила Леонову: сегодня он был ей особенно нужен: надо было аккомпанировать мадемуазель Соханской, которая в первый раз показывалась в большом обществе.

Мусоргский не двигался; он словно осел в кресле, у него не было сил подняться. Нависшая над ним тяжесть угнетала сознание, мучила, и он не в силах был от нее освободиться.

– Может, рюмочку коньяку хотите? – прибегла к последнему средству Леонова.

Мусоргский поднял на нее тяжелый недоумевающий взгляд и мрачно ответил:

– Давайте, что ж.

Выпив, он поморщился неприятно и отвернулся. Когда Леонова предложила ему закусить, он только покачал головой.

– Моденька, милый, там у генерала будет много вина. Так уж вы, пожалуйста, после того, как наша барышня выступит, а до этого не берите.

Опять он посмотрел удивленно, но ничего не ответил.

Странное состояние раздвоенности испытывал Мусоргский. Точно впервые за долгое время он увидел себя со стороны: зачем-то едет к генералу, какая-то у него забота о генеральской дочке, какие-то отношения с этой деловой женщиной… Да что же это такое? Неужели он в самом деле до этого дошел – он, автор «Бориса», «Хованщины», «Сорочинской», «Детской»! Почему этот путь лишений, унижений, нужды? Кто повинен – он? Разве обиды, которые ему причиняли, раны, которые ему наносили, он сам себе наносил? Разве кто-нибудь догадывается, как жестоко он страдает?

Леонова хлопотала, выходила из столовой, давала распоряжения прислуге. Войдя, она посматривала с беспокойством на сидящего в кресле Мусоргского.

– Модест Петрович, я скажу, чтоб вам визитку немного отутюжили.

Мусоргский нехотя встал, через силу скинул визитку, в которой вот уже сколько времени появлялся везде.

Когда горничная появилась в столовой с его визиткой, Мусоргский даже не протянул за нею руку.

– Пожалуйте, Модест Петрович, – сказала она. – Совсем как новенькая стала.

Что-то вроде грустной улыбки мелькнуло на его лице.

У генерала, когда Дарья Михайловна доставила его туда, Мусоргский держался с обычным своим достоинством и даже не без светскости. Народу в комнатах было много. Подходили дамы и говорили ему любезности. В ответ он вежливо кланялся.

Соханская, в белом платье, шепнула ему:

– Модест Петрович, дорогой, поддержите меня, я очень волнуюсь!

И опять Мусоргский поклонился, обещав ей свою поддержку.

Сев за рояль, он по старой привычке приподнял в воздухе руки и не без изящества опустил их на клавиши.

Аккомпанировал Мусоргский блестяще, как всегда. Ученица имела шумный успех у гостей. Леонова стояла улыбающаяся, довольная и старалась всех пленить своей добротой и артистичностью.

Когда начался концерт, Леонова первые минуты волновалась за ученицу и за Мусоргского, но все прошло хорошо, и он за роялем был такой же, как всегда. У Дарьи Михайловны отлегло от сердца: весь день она провела в волнении, главным образом, из-за него. Нет, Модест Петрович такой же; даже что-то вроде неподвижной улыбки на лице. Ну, авось обойдется.

У нее были другие заботы: надо было завязать побольше полезных знакомств, очаровать побольше матерей, внушить им зависть к Соханским. Из гостиной она перешла в столовую, там побыла недолго и, разговаривая с супругой действительного тайного советника, вместе с нею прошла в кабинет. Все шло как нельзя лучше.

Вдруг вбежала растерянная хозяйка дома:

– Господину Мусоргскому худо!

Леонова смущенно сказала тайной советнице:

– Ах, извините, пожалуйста! – и кинулась в гостиную.

Мусоргский, видно, упал, когда ему стало плохо. С пола его перенесли на диван. Дарья Михайловна, перепуганная, подошла, все расступились перед нею.

Мусоргский лежал с закрытыми глазами; приоткрыв их, он виновато посмотрел на нее.

– Нет, ничего, теперь уже лучше… – пробормотал он с трудом. – Это пройдет, ничего…

Сзади послышался зычный, но благосклонный голос генерала:

– Да лежите, лежите!.. Бывает всякое, с кем не случается!

Мусоргский попробовал спустить ноги с дивана, но не смог. Он полежал некоторое время с закрытыми глазами, потом вздохнул и произнес словно про себя:

– Нет, ничего… Я сейчас… – И в самом деле попробовал встать.

Мусоргского поддержали под руки и довели до кресла. Он старался двигаться без посторонней помощи, но двигался с трудом.

В гостиной было тихо. Дарья Михайловна, чувствуя себя виноватой перед Мусоргским, думала тем не менее, что вечер испорчен, что эффект от выступления ученицы пропал. Но нельзя было не тревожиться о больном человеке.

– Модест Петрович, милый, ну как вы? – спросила она.

Он кивнул ободряюще:

– Лучше, лучше…

– Может, поедем?

Мусоргский снова кивнул.

– Э-э, позвольте, – вмешался генерал, – я сейчас прикажу сани подать. Сани удобные, и лошади хорошие, домчат мигом.

Мусоргский приложил руку к сердцу, выражая свою признательность.

С той минуты, как его подняли, он чувствовал себя в чем-то виноватым. Не осталось ни раздражительности, ни мрачности – были сознание вины перед всеми и благодарность за заботы о нем.

Ему принесли сюда пальто. Генерал сам помог ему просунуть руки в рукава.

– Жаль, жаль, – заметил он благосклонно, – не довелось вас послушать, а мы рассчитывали… Ну, до другого раза.

Мусоргский осторожно спустился по лестнице, поддерживаемый под руку. Его усадили в сани. Леонова села рядом, прикрыв ему меховой полостью ноги.

– Ну как? – спросила она по пути.

– Ах, голубушка, сколько я вам хлопот причинил!

– Да это ничего, пустяки, только бы вы поправились.

– Я поправлюсь. Мне уже лучше. – Подумав, Мусоргский с тревогой спросил: – Дарья Михайловна, а вы мне позволите ночь у вас провести?

– Конечно. Ведь мы так и условились.

Леонова была в искренней тревоге за него. Мысль, что он поправится, располагала Дарью Михайловну к нему.

Мусоргский вошел в квартиру и, оглянувшись, сказал с облегчением:

– Вот и хорошо как, что приехали! – точно он в первый раз был в этих комнатах.

Леонова хлопотала вокруг него; она приказала постелить ему в кабинете, но он запротестовал:

– Нет, лучше в кресле, так спокойнее. Мне этак легче дышать.

Он настойчиво просил об этом, и она в конце концов согласилась.

Леонова приказала девушке, чтобы та наблюдала за Модестом Петровичем, а сама пошла спать.

«Как теперь быть с ним? – думала Дарья Михайловна с тревогой. – Может, и вправду все пройдет без следа? Ведь однажды уже что-то подобное приключилось».

Утром Мусоргский объявил, что чувствует себя значительно лучше. Он опять стал благодарить и извиняться, что причинил Дарье Михайловне столько хлопот.

Обрадованная его состоянием, Леонова твердила, что это все пустяки и что каждая на ее месте поступила бы так же.

– Вот мы с вами кофе сейчас напьемся, Модест Петрович. Потом опять отдыхать ляжете, и помаленьку все придет в прежний порядок. И опять мы с вами в классах начнем хлопотать. А вчера вечер какой был удачный!

Она суетилась вокруг него, послала девушку помочь ему умыться, но Мусоргский не пожелал:

– Да я сам, спасибо.

Он умылся, расчесал перед зеркалом свои сбившиеся за ночь волосы и пошел в столовую.

Не дойдя до стола, он вдруг упал.

– Ах, боже мой, что ж это! – воскликнула Дарья Михайловна, кидаясь к нему.

Мусоргский лежал, вытянувшись во весь рост, ничком на полу, большой и тяжелый. Дарья Михайловна с горничной не в силах были поднять его; они с трудом повернули его на бок, чтобы он не задохнулся.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.