1 декабря

1 декабря

1 декабря, пятница. В Москве плюс четыре, плюс шесть. Такая же температура и в Обнинске. Я твердо решил, что по возможности буду придерживаться тех академических норм присутствия на работе, против которых боролся и которые так и не изменил. И слава Богу. Впрочем, до рекордов, поставленных другими заведующими кафедр, я так и не поднялся: и в понедельник был на работе, и во вторник был и провел два семинара. Но самое главное даже не посещение, а то что я так и не могу сломать себя и постоянно думаю об институте. Вот и сейчас обдумываю новую статью в книгу — о характере отбора абитуриентов на этапе присылки конкурсных работ.

Утром все же дозвонился до Олма-Пресс, где лежат дневники, Людмилы Павловны Буряковой на месте не было, но Лина мне все разъяснила, хотя, думаю, многое осталось и за бортом ее наблюдений. Вкратце: книга почти не идет; по крайней мере, в их отделе, где выходило до 15 книг в месяц, в ноябре не вышло ни одной. Все проекты закрыты, самотек и рукописи со стороны не принимают, моя книга держится только потому, что ее финансирует правительство Москвы. Для себя я сделал вывод: свои дела вести не умею и никогда не научусь. Но, тем не менее, новый роман до журнала все же начну показывать издательствам сам.

Все эти размышления возникали у меня до того, как я уехал на дачу в Обнинск, где не был уже две недели. К счастью, со мною поехал и С.П у которого вроде бы с работой стало получше: хотя зарплата стала поменьше, но появились свободные дни. По дороге получили все удовольствия. Во-первых, заезжали в «Перекресток», где я хорошенько отоварился — в основном овощами и фруктами, которые не очень люблю покупать на рынке. Потом в любимом магазине в Вороново, где прикупили не съедобных товаров: разные полочки и, главное, малярный скотч для заклейки окон. В Обнинске я в основном пользуюсь электричеством, тепло надо хранить и посмотрим, во сколько мне это все обойдется; одна лишь заправка по дороге бензином — 700 рублей.

2 декабря, суббота. Витя приехал из Москвы только во втором часу дня. Накануне мне звонил Вл. Ефимович и как бы просил совета: Витя подает-де заявление об уходе из института. Ну что здесь поделаешь? Витя человек довольно скрытный и решительный, с одной стороны; а с другой, я уже давно наблюдаю, как плотно Витю эксплуатируют. За 12 тысяч он, как Золушка у мачехи, делает в институте все. На таких бедолагах, как он, и экономят: Витя и грузит, и что-то делает на крыше, и чистит канализацию, и ставит батареи. Я предполагаю, уход Вити объясняется и тем, что постепенно разрушился тот автономный рабочий коллектив, в котором психологически всем было достаточно комфортно. Сначала убрали Толика, который был неплохим завхозом, потому что умел не только командовать, но и сам готов был сделать необходимое. Потом ушел Володя Рыжков, парень с недостатками, но и с золотыми руками и, когда надо, с чувством ответственности. Отпустили, так же недоплачивая, Славу Фадеева, замечательного маляра, плиточника, штукатура, за небольшие деньги он отремонтировал почти весь институт. Не взяли обратно разгильдяя Сережу Гриднева, и это тоже ребята восприняли не положительно. Проще брать грузин и киргизов со стороны и неведомо как им платить. Я все-таки знаю, что такое рабочий коллектив, и как он нуждается в некотором патернализме. Но хватит об этом, хотя и есть, что сказать…

Весь день сгребал листья на участке, а да того все утро, а потом и днем, после обеда, сидел над пятой главой. Почти закончил «пролет над Москвой» и придумал «второй» финал, где все события оказываются не событиями в жизни, а эпизодами в повести. После бани, которую топил Витя, а пиво для нее покупал С.П., смотрел телевизор. В «Максимум» долго копались в биографии покойного генсека и руководителя КГБ Андропова, тщательно отыскивая его еврейские корни. Кто ищет, тот всегда найдет: Андропов оказался в родстве с московскими купцами и ювелирами еврейского разлива. Ну и что? Какая все это гадость!

3 декабря, воскресенье. Смотрел по «Культуре» английскую версию «Лебединого озера». Становится заметнее замысел — близкий к «Жизели» с ее «мертвым» актом.

4 декабря, понедельник. Витя все же ушел. Пузырь, светлая душа, решил вычесть с него 15 тысяч, которые вносили за Витию за обучеие в институте. Задержали зарплату и вычли из нее. Полагаю, что не выдавать зарплату во всяком случае совершенно незаконно. Я разгневался и пообещал, что все разведаю и помогу Вите написать письмо прокурору. Не знаю, что из этого выйдет, но обошлись с парнем подловато.

Хорош Ефимыч, когда, прошлом году, сбрасывали снег с крыши, «делал свою долю»: снизу держал кого-то из работающих ребят на веревке. Руководить — это его обязанность, а веревка в случае падения удержать никого бы не смогла — сплошная имитация. На кого тогда «записали» деньги, я уже забыл.

5 декабря, вторник. Поздно ночью, после двух часов, закончил (вчерне, конечно) роман. Заснул, взвинченный, уже под утро. Сегодня же к вечеру так скучно стало жить. По Интернету отправил две последних главы Боре Тихоненко. Туда надо сделать еще две-три небольшие вставки — некоторые цитаты, добавки в финал: «корабли» — Костров и Р.Сеф и переписать еще несколько высказываний из зала. Но вот интересно, и много раз отмечено: сразу же, словно чертик, выпрыгнул в ближайшие планы роман о нацболе, в голове закрутилась статья о Покровском и вспыли откуда-то снизу сознания материалы, связанные с монографией — теоретическая книга о преподавании литературного мастерства.

Вторник день для меня обычный, семинар по материалам Лены Иваньковой. Ее рассказы нравились мне с момента набора студентов. В них много социального и трагически привычного, трагизм быта. Но главное, она написала еще один небольшой рассказик, из которого ясен и быстрый ее рост и стилистическое взросление. Ребятишки на семинаре зоркие. Очень много добавили того, что не заметил или на что мне скучно было обращать внимание. Кто-то из студентов опоздал, я предложил всем придумать быстро, блицем «причину опоздания». Значение, пояснил, имеет не соответствие действительности, а характер придумки. Вот результаты, которые я запомнил.

— ГАИшник прикололся: «Почему вы без машины?» (Вася Буйлов)

— Любовь задержала! (Требушинина)

— Автобус захлестнуло цунами.

— Надоело вовремя приходить!

— Болтал с Гекельбери Финном (Дима Иванов)

— Иванов принял меня за Гекельбери Финна, и мы заболтались. (Власов)

— Меня украли инопланетяне в ночном клубе и проводили эксперимент.

— Встретила метрового енота и залезла на дерево. (Вера Матвеева)

— Я Пушкин — мне положено (студент по фамилии Пушкин).

Обычно к каждому семинару я подбираю несколько цитат из моего набора. Сегодня это был Ильянен. Прочел, обсудил, поразмышлял.

«Есть в этом некоторая навязчивость изображать одну сцену. Это свойственно художнику. Например: рисовать один и тот же стог. Один и тот же пруд. Одну и ту же сестру…Или: самого себя. До бесконечности, до наваждения». (стр.151). Такое ощущение, что это про меня, сколько раз я писал одни и те же впечатления юности.

«Журнализм — французское слово, в моем случае к газете не имеет отношения, а значит «писательство изо дня в день»: жанр дневника, записок, если угодно». (стр. 153). Это опять про меня, если читать мои дневники.

«Писать следует короче. Еще короче! Читатель умный, поймет, схватит на лету. Достаточно аллюзий» (стр.59). Если бы научиться!

«Пока твое тело не лежит с разорванным животом на холодном столе прозекторской (ноте бене: стол жестяной с желобками чтобы стекали кровь и жир). Вокруг не бродят курсанты с любопытством — Найти себя — найти язык» (стр. 91). Нашел, — это касается первой половины высказывания, вторая — ожидает, скоро ли, далеко ли? Так хочется еще пописать, что-нибудь сочинить, писательская жизнь моя только началась.

Иногда холодит сердце: «Опомнись, писатель! В тебе самом не хватает человека, в самом тебе — пустыня» (стр. 276). А если так и есть, если пустыня?

В конце дня был Ю.И. Бундин. К сожалению, пообедать с ним не удалось, у него не было времени, но замечательно сидели за столом с зеленой скатертью на кафедре и говорили. Подплыли Вишневская и Роман Сеф. Инна закончила что-то диктовать Е.Я., а у Романа начинался семинар. Говорили о Литературе, о Литвиненко, о разных других людях. Я, оказывается, не ошибся, именно Литвиненко в свое время «показывал» во время сфальсифицированного покушения на Березовского. Скользкий тип, в нем я сразу распознал переметчивость. Интересные сведения и о Льве Разгоне, этой совести интеллигенции — был, говорят, осведомителем. Оба свидетельства: и Бундина как человека знающего и много помнящего; Юрий Иванович сослался на прямой вопрос, заданный Разгону на одной из встреч с читателями, Романа, как человека, пять лет сидевшего в 50-е годы по политической статье можно принять как оценку экспертов. Юрий Иванович интересно говорил о самой большой опасности на Кавказе. Это уход русских: сразу проваливается слой, обслуживающий культуру. Учителя, врачи, журналисты — где они? Тут же рушится промышленность — русские рабочие, инженеры, техники. Интересная статистика: в Башкирии, где четверть башкиры, 40 % русские и около четверти татары, тем не менее, башкиры — как бы национально-образующий народ. Значит, на всех командных высотах именно они, а не демократическое большинство, не выбор лучших и способнейших. Такое же положение во многих других республиках. Единственная республика, в названии которой нет этносообразуюсщего слова — Дагестан. Именно потому там иная структура власти, не президент, а председатель Госсовета. И там другое отношение и к русским, и к языку русскому — без него они просто не поймут друг друга. Русский язык здесь не язык подавления, а язык спокойной жизни другого языка и другого народа. Говорили о приватизации, о том ее периоде, когда олигархи скинулись и выбрали Ельцина. Как интересно говорить с информированными людьми. Олигархи, оказывается, давали деньги под госсобственность — под заводы, фабрики, месторождения. Но на следующий год денег в бюджете, чтобы их вернуть, не оказалось. Вот так и была роздана собственность, объемы которой не снились кроме России никому в мире. К концу разговора подошел Слава Шипов и Михаил Петрович Лобанов с Татьяной. Слава Шипов священичает с начала перестройки, его приход — на Варварке. Вот уж человек, в котором никогда не было никакой религиозной конъюнктуры. Я с радостью смотрел на его простое русское лицо. Сегодня он встречается с семинаром Михаила Петровича.

Тут разговор перешел на Михаила Петровича; заговорили о его замечательной книге «В сражении и любви». За мной должок: я начал ее читать и сразу же наткнулся на цитату «из меня». А я, естественно, позабыл.

Днем написал кислое и уклончивое представление на Диму Лебедева.

6 декабря, среда. Утром уже не в первый раз звонил Э.В. Лимонову. Приглашал его на семинар, раньше он обещал мне поговорить с ребятами. Но Эдуард оказался занят аж до 16 декабря, когда пройдет «Марш несогласных». По своей наивности я не знал, что это такое. Оказывается некий союз, в котором Касьянов и Каспаров. Я сказал Эдуарду, что он плохо монтируется с Касьяновым, и что я всегда выбираю союзников по морально-этическому признаку, по внутренней гармонии. Эдуард ответил мне, что это, дескать, тактический союз. Запахло тем тактическим большевизмом, который я никогда не мог понять. Утром же позвонили с какой-то радиостанции, попросили прокомментировать короткий список Букера. Я сказал, что вообще не считаю ни этот конкурс, ни «Большую книгу» явлениями, отражающими литературный процесс. Так, литературный междусобойчик, связный единством плохо пишущих и всем завидующих людей. В редких случаях Букер отражал качество литературы, но всегда связан с интересами малой группы либеральных даже не писателей, а литераторов. Спросили меня: могу ли я это повторить в эфире? Могу. Можно вам позвонить через пол часа. Но ведь не позвонят!

Позвонили. Мне кажется, что никогда я не был так раскован и никогда так свободно раньше не говорил. Кое-что сказал и о «Большой книге». О тех ожиданиях, которые были у публики, о жажде ориентиров, которая эта акция опять не дала. Про себя я почему-то имел в виду несколько статей в «Литгазете», в том числе и статьи о лауреатах «Большой книги». Так жалко, что «Большая книга» идет под патронажем С.В.Степашина, который, конечно, сам не имеет возможности многое прочесть, но как его дурачит милое окружение по Книжному союзу.

Оказывается, что «Литературную газету» я имел в виду, когда давал интервью радио, не зря. Потому что, слушая меня, у телефона притаился Юра Поляков. Мы с ним, оказывается, спели все в одной тональности. Об этом он рассказал мне на вручении премии «России верные сыны».

Я туда немножко к началу опоздал. Признаюсь: Сережа Каргашев, приглашая меня на церемонию, назвал точное время 18.30, а я, зная вальяжность и необязательность писателей, решил, что раньше семи не начнут. Однако зал оказался полный, в отличие, как мне передавали от «Большой книги», где в зале занято было только половина мест. Ничего не поделаешь, на такие мероприятия ходят или читатели, или тусовка. Тусовка желает продолжать блудить, но читатели блуд не поддерживают. Сесть мне было некуда, сидели даже на ступеньках. Хорошо, что хоть удалось устроиться, прислонившись к стенке. Но место оказалось очень выгодное. С него как на ладони виден президиум. Министр Соколов, Юра Поляков, С.Б. Куняев, вручающий премию Вере Галактионовой. Вот появилась и «первая верная дочь России». Наша берет, и в том числе берет свое Литинститут! Потом вручили премию Леве Аннинскому; тоже были и аплодисменты, и цветы, и его, как всегда, живая и достойная речь, потом под оглушительную овацию вышел Коля Добронравов. Я разглядел сидящую в первом ряду Александру Николаевну Пахмутову. И больше порадовался не за Николая, а за нее, потому что было заметно, как она страдает, когда «недодают» — по отношению к деятелям искусства патриотического крыла (я всегда пользуюсь этим термином); другими-то давно все дали и передали, теперь голову ломают, чтобы предложить еще… — когда — продолжаю мысль — недодают ее очень талантливому и играющему огромную роль и в ее творчестве мужу, спутнику и товарищу. Я представлю их довольно одинокую жизнь, как и у нас с Валей, без детей, и мне так становится больно. Зал встретил Добронравова громом оваций. И здесь мне, вечно чем-то недовольному и строящему искусство по самому высокому ранжиру, пришла мысль, что мы, в отличии от Букеров свою держим марку. Если не всегда попадаем в самый верхний ряд, то уж в народную жизнь, в читательский интерес, попадаем точно, как пчела в медоносный цветок.

Коля читает свои стихи, где наша русская жизнь. Сборник, из которого он читает, я знаю. В его стихах попадаются удивительные, пленительные и захватывающие своей грустной энергетикой строки. Но, видимо, в душе наболело, Коля тянет, разворачивает картины своей боли, уходя на поля публицистики. Я думаю, какой замечательный поэт пожертвовал себя песне.

Его отпускают со сцены, завалив цветами. Тут же вызывают на сцену Александру Николаевну, она тоже говорит, она рада за Добронравова, в ее голосе, в ее очень простой русской и чрезвычайно доброй манере слышится и боль, и искренность, и радость.

Пользуясь присутствием А.С. Соколова, министра, Коля, как бы между прочим, говорит и о Доме РАО. Несколько позднее, когда церемония закончится, я тоже напомню Александру Сергеевичу об этом. Но в ответ слышу, что и ожидал услышать: Соколов нам помогает, именно его усилиями несколько раз удавалось снять здание с торгов.

Но возвращаюсь от своих раздумий в зал. Анна Шатилова, которая вела, как и обычно, эту церемонию, вдруг объявила «профессора Литинститута Сергея Николаевича Есина». Я начал продираться через штативы телевизионных камер, через сумки фоторепортеров и рюкзаки студентов к сцене. «Сергей Николаевич есть в зале». «Да, есть, есть!..» Это я говорю уже на сцене, уже под аплодисменты. Вот уж точно: зал меня прекрасно знает. Хотя возможно, именно этот зал и именно эта публика. Правда, потом за кулисами, во время фуршета, Александра Николаевна говорила мне, что оторваться от «Марбурга» не могла, что «Хургада» — «это глоток шампанского», что книжку никому не дает, потому что знает, обратно ее не получит.

Специального, как у Левы Аннинского, выступления у меня нет, и я говорю приблизительно то, что только что промелькнуло и что давно уже саднит. О несправедливости в нашем литературном мире, о наших так называемых премиях. Что есть все же место, где людям воздают по заслугам. И надо, во чтобы то ни стало, держать уровень.

Уже из президиума я наблюдаю, как премию получает Володя Еременко. Большому кораблю большое и плаванье. Его объявляют как пресс-секретаря и помощника Миронова. Быстро летит время, я помню, как он еще ездил на мотоцикле.

Теперь концерт, фуршет, милые разговоры, много интересных и давно знакомых мне людей. Время поменялось, меня теперь больше интересуют люди, а не сюжеты. Куда-то уходит и писательская ревность. Внимательно смотрю на Володю Личутина, думаю, что пора его брать в институт — успокоился, помудрел, стал терпимее. Перекидываюсь парой слов с Юрой Поляковым. Юра похудел и помолодел. Его, сказал, расстроило, что я не попал в список букерианцев в литгазетовскую статью по премии. Я тоже в свое время расстроился и даже озлобился. Юра вроде бы просил Мнацаканяна проследить, и тот его заверил, что «все наши перечислены». Ах, эти торопливые и быстрые комсомольские секретари! Меня это не удивило. Я всегда знал, что принадлежу к тому немногочисленному клану современных писателей, которых не очень любят, как правые, так и левые, как «свои», так и «чужие». Полагаю, что это не относится к Полякову.

Сегодня, когда ехал в метро, дочитал, видимо, его (подписанную «Литератор») статью о встрече Путина с интеллигенцией в Ленинграде. Больше ее написать было и некому, — Юра единственный свидетель. Цитату обязательно дам в конце этих записей.

На выходе, когда двигались через нижнее фойе Дома литераторов, встретили Андрея Максимова. Вернее, встретила Пахмутова, а я был рядом с ней. Я скромненько представился: «Я ваш зритель». Огромный Максимов с подтекстом ответил: «Я прекрасно знаю, кто вы». Я про себя подумал: «я-то писатель». Встретил еще Алексея Баталова. Я давно уже называю его Леша, и это так приятно, хотя, может быть, мне и не по чину. Но избавиться от умилительного чувства собственной молодости, когда вместе работали, когда молодой Женя Григорьев звенел в Доме радио на бывшей Качалова шпорами, а режиссер Толстовских «Казаков» Алексей Баталов писал с ним по несколько дублей, я не могу. Тогда был Главным редактором литературного вещания.

Теперь обещанная цитата из Литературки:

«Подводя итог более чем двухчасового разговора, В. Путин подчеркнул, что следующий год объявлен годом русского языка, который является универсальной основой Российского государства и — шире — русского мира. В наше сложное время мы должны, продолжил президент, искать новые адекватные формы исторической общности людей. И русский мир может и должен объединить всех тех, кому дорого русское слово и русская культура, где бы они ни жили, в России или за её пределами, и к какой бы этнической группе ни принадлежали. Почаще употребляйте это словосочетание — «Русский мир»!

Почему все каналы скрыли от своих зрителей острую и справедливую критику в адрес ТВ, настойчиво звучавшую из самых разных уст во время всей встречи, догадаться нетрудно. Удивляет и тревожит, особенно в преддверии 2008 года, другое: почему СМИ единодушно замолчали долгожданные, концептуально значимые слова В. Путина о созидании русского мира, о важнейшей роли культуры в российском обществе? Если это — информационная политика, то чья? И почему в угоду этой политике утаиваются от граждан принципиальные высказывания президента нашей страны? Не знаю, какой исторический шанс упустила творческая интеллигенция, но вот наши журналисты, кажется, бесповоротно упускают свой исторический шанс — научиться говорить людям правду!»

7 декабря, четверг. Володя Бондаренко вчера дал мне последний номер «Дня литературы». Я уже довольно давно потерял к газете интерес, но тут внимание привлекла статья «Игорь Дедков как феномен» со знакомым для меня именем. Это тот же Юрий Павлов, что довольно гнусно и, наверняка не без некой наводки, написал о «Марбурге» в «Литературной России». На этот раз, как мне показалось, замечательная и огромная статья. У меня всегда было смутное ощущение, что Игорь Дедков все же не так прост по своим привязанностям и литературным вкусам, каким он может показаться. И дело здесь не в медленной трансформации убеждений, а в неком духовном и органичном для него параллелизме. Когда он у него возник? Я и себя, пожалуй, в этом мог бы упрекнуть. Много лет назад мне показалось это, когда я был у него в доме, еще в Костроме. Ощущение настороженной сдержанности, постоянного испытания собеседника. Наши весьма общие разговоры никогда не уплывали очень далеко. Но у него на столе я увидел несколько писем — в глаза бросились, естественно, только конверты — от людей, с которыми он как бы, судя по разговорам и умолчаниям, не должен был бы переписываться. Многое здесь замыкалось и на проклятом национальном вопросе, о котором впрямую мы с ним никогда не говорили. Все это утонуло в воспоминаниях, а потом мне вдруг, уже много после его смерти, попались в руки его дневники, изданные отдельной книгой. Дневник его я всегда читал и в «Новом мире», и всегда понимал объем и масштаб личности Игоря. Чего там говорить, человек был очень крупный. Но, видимо, тоже был надломлен лагерями и группами. Всем надо было в свое врем выбирать, с кем идем дальше, но были люди очень осторожные и задумывающиеся больше о своей складывающейся репутации, нежели о своем исконном чувстве.

Листая словник в огромном томе «Дневник 1953–1994» я встретил и свою фамилию. Я тоже мастер писать дневники и тоже мастер придавать отдельным эпизодам свое толкование. Об одном из эпизодов этого дневника Дедкова я, наверное, уже писал. Тогда прочитав этот текст у Дедкова, я так расстроился, что дальше через небольшую цепочку страниц, помеченных моей фамилией, не пошел. А может быть, и не писал, а только подумал написать? Но так саднит на сердце, что, если даже и не писал, то изживу этот эпизод вовсе, напишу еще раз. Сначала, так сказать, «разбираемый текст». Игорь Дедков, стр. 239. В известной мере эпизод этот Дедковым записан со слов моего покойного замечательного товарища и замечательного, редкой души и сердца человека — Виктора Бочкова. Я дружил с ним с юности и до его смерти, хотя виделись редко. Витя жил в Костроме, но и там мы встречались не раз.

«Виктор, — пишет Дедков, — вернулся из Нижнего Тагила, куда ездил по командировке от Грибова: смотрел музеи и старину. Рассказывает, что с едой там хуже, чем у нас. Даже сыра там нет. В Перми, куда Витя заезжал к приятелю, — то же самое. Не знаю, много ли толку от этих путешествий; сидел бы на месте и работал. В Москве (он) разговаривал со своим однокурсником Сергеем Есиным (ныне редактор литературных программ Центрального радио и сочинитель повестей; когда-то нас с ним знакомил Игорь Саркисян, и они вместе нагрянули как-то раз в Кострому) по телефону, стараясь как-то помочь Олегу Мраморнову, «щелыковцу» устроиться к Есину на работу. Есин разговаривал с Виктором очень дружески, а насчет Мраморнова попросил ответить на несколько вопросов. Среди вопросов были такие: еврей Мраморнов или не еврей? не еврейка ли его жена? И как он Мраморнов относится к евреям?»

Не стану размышлять, почему Витя Бочков, среди нескольких вопросов зафиксировался именно на этих, или почему Игорь Дедков из нескольких вопросов и ответов решил в свой дневник внести именно вопросы о евреях? Но дело в том, что я хорошо помню, этот разговор действительно состоялся и подобные вопросы, кроме последнего вопроса, как некто относится к евреям, прозвучали. Но тогда же я Виктору объяснил, почему я об этом спрашиваю.

В то время я работал не просто редактором литературных программ, а Главным редактором Главной редакции литературно — драматического вещания, т. е. начальником главка в большом идеологическом министерстве. Практически я отвечал за все вещание на Советский Союз, связанное с поэзией, прозой, театром. Это было огромное количество передач и новых и старых и большое количество людей, для которых я был начальником. Мои вопросы в разговоре с Витей Бочковым о совершенно неизвестном мне Мраморнове были вызваны двумя обстоятельствами. Первое: существовал в этом министерстве огромный отдел кадров, который внимательно отслеживал все параметры кадровой политики. Говоря сегодняшним языком, отдел кадров внимательно следил, чтобы на большом базаре торговали не только перекупщики, но и свои «фермеры». Пропускал и писал необходимые бумаги именно этот отдел кадров, понятно, что отдел в подобном учреждении был тесно связан с другими учреждениями. Второе, что было бы необходимо отметить, это большое число, как говорится, людей еврейской национальности, которые работали в Литературном вещании. Начиная с главного режиссера редакции, которым был отец нынешних братьев Верников — я знаю этих мальцов почти с младенчества — Эмиля Григорьевича Верника. Коротко говоря, Литературное вещание давно и безнадежно превысило все квоты по евреям, которые могли подразумеваться при раскладе по представителям разных национальностей, населяющих даже не СССР и Россию, а просто Москву. Вопрос был вызван чистой прагматикой — ни одного еврея в мою главную редакцию, даже если я головой бы стукался о стенку, никто бы никогда не взял. Но интеллигенция понимает только свои обстоятельства.

Но вернусь к статье Юрия Павлова, с которой я начал. Она открывается такой посылкой «Согласно устойчивому мифу, Игорь Дедков в литературной борьбе 60-80-х годов занимал независимую нейтральную позицию». Павлов приводит свидетельство нескольких мифотворцев, один из которых С.Чупринин, другой его жена Тамара. (Вот уж идеальная писательская жена, достаточно взглянуть на корпус дневников писателя, тщательно ею отредактированного, вычитанного, набранного на компьютере и откомментированного — комментарии прекрасные, хотя есть и неточности). Дальше Павлов пишет о тяготении молодого Дедкова к либеральным взглядам, хотя «в записях Игоря Александровича начала 60-х годов упоминания о литературной борьбе отсутствуют, что естественно, ибо она — полноценная — начинается со второй половины этого десятилетия, с возникновения русской партии». Заметим это. Дальше Павлов говорит и доказывает с текстами, что «независимая и нейтральная позиция» Дедкова понятие условное. Я пропускаю здесь ряд приводимых критиком, разбирающем некоторые работы И.Дедкова, примеров. Они, показываютх специфику его «независимой» оптики. Выхватываю цитату, которая корреспондируется с моей обидой. «Примерно на таком уровне многократно говорит И.Дедков и об антисемитизме в жизни (до этого и в литературе, в частности, упрекая в этом В.Катаева — С.Е.). Он приписывает реальным и мнимым представителям «русской партии» выяснение состава крови, еврейской примеси в ней в частности (17.о6. 1979) приписывает то, чем в реальности занимались многие из противников «правых»»…

Утро четверга было временем удивительных открытий. Я уже давно слышал, что в седьмом номере «Нового мира» должна была быть напечатана статья Марка Розовского о том, что будто бы Товстоногов украл у него спектакль. Мне это было особенно интересно, потому что много лет назад я видел самодеятельную постановку Розовского «История лошади», очень похожую на спектакль Товстоногова. Тогда мне это показалось интересным, а претензии Розовского — обоснованными. Но вот «Л.Г.» публикует открытое письмо Рудольфа Фурманова, залуженного деятеля искусств России. Это защита Товстоногова и укор Розовскому: — «А какие ваши личные успехи? — обращается Фурманов к Розовскому. — Кого покорили ваши спектакли, в частности ваша «История лошади»? По неизменной вашей инсценировке? Где на афише уже не мелким, а крупным шрифтом написано — постановка Розовского?» Аргумент почти убийственный. Крупная личность она всегда личность — во всем, что касается дела его жизни. Фурман обвиняет Розовского главным образом в том, что тот поднял компанию исключительно, чтобы возбудить толпу и привлечь внимание к своей персоне. «Не будь вашей встречи с Товстоноговым — у вас была бы другая биография. Точнее, у вас вообще могло не быть творческой биографии. И «Бедной Лизе» пришлось бы утонуть на самодеятельной сцене, и не было бы ни «Трех мушкетеров», ни театра у Никитских ворот».

Вот так весь день я развлекался газетами, лежа на диване. А на вечер Саша Колесников пригласил меня на Турандот в Большой театр. Вперед!

Еще когда я поднимался по лестнице от метро на платформу, где расположена Новая сцена, то подумал: что-то ты, Есин, зачастил на мероприятия «не по рангу», и припомнил, что впервые пришла мне в голову эта тревожная мысль, кажется, во время обеда с издателями в Ленинграде. Я выгляжу как вполне обеспеченный человек, но никогда таковым не был, а лишь делаю вид, что одного с ними социального ранга. Теперь та же мысль снова пришла в голову. Большой стал весьма дорогим для моего возраста удовольствием. Это в молодости мы могли сидеть на пятом ярусе, а нынче оттуда ничего не увидим, не услышим, да сможем ли без одышки туда подняться?

Новая сцена — я не был здесь три года — как-то быстро постарела. Сравнительно небольшой зал с лепниной вдруг потерял новизну и через украшения, через хрусталь люстр полез мещанский вкус, какая-то немецкая мелкость, будто это не сестра расположенной рядом сцены Большого, а копия оперного театра какого-то немецкого княжества, изо всех сил старающегося выглядеть столицей. Тем не менее, кое в чем я ошибся. В публике. Все же парадная, очень дорогая публика так просто в Большой на оперу не ходит. Было много старых людей с привычными лицами меломанов, студенты. В этом смысле Россия удивительная страна, которая своих культурных привычек и преданности к искусству не сдает. Старухи, которые, отказывая себе во многом, покупают билет.

Много размышлений возникло у меня, пока слушал оперу. Саша оказался хорошим знатоком, как и положено ученику Вишневской, и хорошо меня зарядил своими знаниями. Это, конечно, очень неожиданный и очень непохожий на другие, оперный сюжет. В опере все посвящено смерти и о ней все говорят. И какое понимание серьезности искусства, которое может понять и эгоистичную глупость толпы, и ее доброту. Подумать только, опера

не только о любви, но и о тирании. И все, конечно, не задело бы, если бы не эта невероятная музыка. По большому счету, музыку я понимаю плохо, только изредка она приоткрывает мне свой тайный смысл. Я так жалел, что со мною нет В.С., которая получила бы несравненное со мною удовольствие от этой обнаженной эмоции. Поставила все с несравненным размахом, с прекрасными народными сценами Франческа Замбелло — оперная режиссер с мировым уровнем. Но американцы не были бы американцами, если бы не хотели показать нам то, что мы и без них знаем. Что у нас был Сталин, а в Китае произошла культурная революция. В финале вдруг, когда в душе уже

были накоплены силы и определенные эмоции, стилистика вдруг поменялась, зареяли красные флаги, народ немедленно переоделся в белую униформу — сегодняшний счастливый день без тирана. О певцах говорить не приходится. Миквала Касрошвили излишне монументальна, немножко упустила момент. Голос с возрастом становится менее гибкий и теряет обертона. Калафа пел покрикивая, народный артист Украины Владимир Кузменко, ныне солист Штутгардсской оперы.

8 декабря, пятница. Перечел третью, после правки Бори Тихоненко, главу. Боюсь, что это все же очень неплохо, хотя вижу и недостаток: я опять пишу свою жизнь, вернее жизнь литературы. Меня ведь ничего больше не интересует. Но уже витают мысли, где все это печатать, целиком или частями? Не воспользоваться ли мне предложением Юры Полякова дать кусок в Литгазете? Если уж вспомнил Тихоненко, то — в связи с близким соседством и тем, что «Дневники» Игоря Дедкова сейчас на моем столе — порадую и его, постоянного первого читателя моих дневников.

«На премьеру спектакля «Гибкая пластинка» по повести С.Есина (постановщик В.А.Симакин) приезжали Ю.Апенченко, В.Клименко, Б.Тихоненко. И, конечно, С.Есин. После премьеры сидели у нас часов до четырех Юра Апенченко, Володя Клименко, которого не видел с 57-го, и наш актер Эмиль Очаговия с женой. Днем следующего дня, т. е. в воскресеье, заехали к нам уже втроем: Юра, Володя и Сергей. Борис Тихоненко так и не появился: уже в театре был пьян. Не столь разговоры были интересны, сколь любопытно было взглянуть друг на друга. Отяжелели мы все и огрубели, вероятно, тоже — в сравнении со студенческой нашей молодостью, но превращение Юриного лица разительно: исчезли следы тонкости, «трепетности»…»

В четыре, как всегда, провел семинар: иркутянин В.Рудаков — две главы из его повести «Институт». Но не тот институт, о котором пишу я. Это перестройка и оборонное НИИ, которое закрывают. Без малейшей претензии, точно, глубоко, душевно. Но пока только две главы. Как я и предполагал, семинар оказался короткий, все было ясно; посидели с ребятами, отметили ошибки и хорошие места, и я быстро на метро отправился на Лубянку в «Библио-Глобус» на презентацию книжной серии «Новая библиотека русской классики — обязательный экземпляр». Поехал-то я туда, потому что вроде надо было как председателю книголюбов, скорее из чувства долга и обязательств перед Людой Шустровой, но оказалось, что это и интересно, и, по сути, что-то новое.

Здесь надо бы разместить большой комментарий о том, как постепенно мы возвращаемся к строму. Вернее, начинаем понимать, что это старое есть проверенный и выбранный, как единственный и оптимальный, путь к результату. И, несмотря на то, что в глазах власти он заклеймен «коммунистическим» происхождением по нему необходимо идти. Но идти так, как шла советская власть, заботясь обо всех и заставляя общество в известной мере жить в аскетизме, чем, может быть, и рождались взлеты духовности, — так идти мы не можем: средства уже давно отданы тем, кто пришел на смену власти. А пришли жадные, чванливые, не желающие делиться. Но, тем не менее, и они сами, и государство понимают: происходит что-то, что может сорвать все их планы. Чего и правительство, и бизнес взялись за книгу и чтение? Бизнес — потому что понял, лишившись читателя (а он его лишается, несмотря на малоформатные тиражи), он потеряет свои деньги. Для государства же — с потерей читающего и живущего хоть какой-то духовной жизнью общества возникли проблемы воспитания следующей генерации граждан, роста преступности, деградации социальной жизни. Любое государство, любые чиновники хотят управлять породистыми баранами, дающими высокосортную шерсть при стрижке. Нужны квалифицированные рабочие, нужны сильные и грамотные солдаты.

Здесь, конечно, надо бы сказать и о проблеме пьянства. Она не возникла просто так, она, как наркомания, началась с экономики, с «прикорма» наркотиками населения. Теперь схватились, потому что подпирают избиратели, потому что подпирает весь ход жизни. В Литературке я недавно прочел некоторые данные. От «пьяных денег» Екатерина II получала 29 процентов госдоходов. Николай II — 30 процентов. При Борисе Ельцине осталось только 2 процента. Значительно выгоднее было а) иметь пьяную страну, поэтому государство отдало свою монополию водочной торговли; б) нужно было, чтобы соратники по «революции завлабов» составили свой капитал.

Приблизительно то же самое случилось и с другими статьями доходов, и госмонополии ушли в частные руки. Так оскудевал бюджет. А уж чего стоят невероятные истории последних месяцев с отравлением некачественным алкоголем. В Белгородской области отравилось 912 человек, умерло 44, в Иркутской области — 559, умерло 15. Пресса публикует статистику и по другим регионам. Почему предприниматели решили травить людей дешевой водкой? С 1-го января государство ввело налог в 159 рублей на литр этилового спирта, вот бизнесмены и перешли на спирт технический, изопропиловый. И дешевле, и без налогов.

Но пора вернутся к книгам.

В «Библио-Глобусе» я встретил много знакомых. В нижнем зале, где обычно проходят презентации, сидели Н.Дементьева, В.Мирнев, наш самоназначенный президент Академии русской словесности Юра Беляев, издатель М.В.Дегтярев, президент фонда Бориса Ельцина А. А. Дроздов. Вот и Ельцин пригодился! Я порадовался за первые две книги, которые показывали публике. Два — для меня — самых знаковых писателя русской литературы. Петр Павлович Ершов «Конек-Горбунок. Избранные произведения и письма» и Николай Семенович Лесков «Человек на часах. Избранные повести и рассказы». Почему не с Ильфа и Петрова или, скажем, не с Василия Гроссмана? Здесь стоило бы посмотреть редколлегию. Точно — во главе ее Ник. Скатов. Среди членов — Ю.Л.Воротников и Ю.М.Поляков. Славный момент: на благотворительной основе книги будут распространяться через ведущие библиотечные коллекторы страны. Если бы и дальше так, если бы только серия была выпущена до конца!

Много говорили о падении интереса к чтению. Говорили — все: и Мирнев, и Дементьева, и Дегтярев — говорили небессодержательно и небезынтересно. Что-то сказал и я, увидев некоторое разочарование на лице Юры Беляева. Но наши призывы — это призывы гуманитариев, еще мыслящих по-советски. Все отчетливо понимали, что сделать что-то можно не при помощи компьютеров, а только через экономику, через, как и «при советской власти», планомерную и ежедневную работу — через учителей, которым нужно дать зарплату; через родителей, у которых должно оставаться время на детей; через библиотеки, которые не должны стоять необновляемыми фондами двадцать лет; через целенаправленную политику в книжном издании. Детские книги, приносящие самый крупный доход, — самая низкопробная отрасль книжного дела. Но здесь начинается рассказ, — где, друзья, бюджетные деньги? — с которого я и начал.

9 декабря, суббота. Утром телевизор огорошил новой катастрофой. В Москве загорелась наркологическая больница. Пожар вроде затушили быстро, но в огне, за железными решетками и металлическими дверями сгорело 45 человек. Чего здесь скажешь? Читаю это через три (или два?) года после написания. В Перми сгорел клуб «Хромая лошадь». На сегодняшний день погибло 145 человек. Так мы поднимаемся с колен. Россия и впрямь, как хромая лошадь, идет по кругу бедствий. Вот тебе и Птица-Тройка. Как спрашивал герой Шукшина: «А кто в тройке-то? Чичиков?» — примечание редактора (или автора — как угодно). С этими печалями я и поехал в Обнинск. Погода пока стоит хорошая, надо бы очистить участок от листьев.

Вчера в передаче у Киры Прошутинской разбирали поправки к закону о выборах. Круг интеллектуальной и управленческой коррупции уплотняется. Сначала отобрали при выборах пункт в бюллетенях «против всех», потом добавили процент голосов для прохождения партии в парламент, теперь пытаются переделать систему выборов в Совет Федерации. Сегодняшняя верхушка делает все, чтобы остаться при власти навеки. Обо всем этом и говорили в передаче. Сидели «эксперты», проводящие линию правителей, в частности Мигранян. Иную точку зрения представляла Хакамада, с которой я впервые совершенно согласен, хотя и она из партии аллигаторов. Хакамаду спросили, будет ли она еще раз баллотироваться в Думу. Она ответила, что в голливудских фильмах твердо решила больше не участвовать. Что-то подобное испытал и я, после того как два раза меня прокатили сначала на «Большой книге», а потом и на «Буккере». Кстати, впечатления были сравнивымы и с тем, когда прокатили Доронину с ее «Вассой». Теперь, когда все позади, в том числе и огорчения, хотел бы как летописец отметить, что «Букер» получила Ольга Славникова за роман «2017».

«КоммерсантЪ» довольно подробно обозревал весь короткий список. В статье от 01.12 газета пишет: «Среди шести вошедших в шорт-лист романов два родись в Израиле. Филолог из университета в Хайфе Денис Соболев соревнуется со звездой русскоязычной израильской прозы Диной Рубиной». Следующая фраза статьи не менее знаменательна, но следует обратить внимание на предложенный жюри «Русского Букера» счет! «Однако по его собственному гамбургскому счету он конкурирует с Андреем Белым или даже с Львом Толстым». Газета довольно жестко обошлась с этим претендентом на корону. «Жанр того самого большого романа, о котором печется русский «Букер», требует еще чего-то. И это что-то не историософский или мистический конструкт, а прежде всего язык. Андрей Белый и даже граф Толстой это неплохо знали».

Боюсь, что даже очень либеральный «КоммерсантЪ» не ожидал, победы Славниковой. Или это общий уровень нынешнего «Букера», когда газета так и не нашла и не уверилась в фаворите? Вот что пишет о победившем романе менее чем за неделю до торжественного Букеровского обеда. Упоминаю только одну линию в рецензии Анны Наринской, т.с. любовную составляющую. «Это описание любви представляет собой микс дамского романа и того раздела любой популярной книжки про секс и отношения, где говорится, «чего хочет женщина». Причем женщина, достигшая уже того возраста, когда она понимает, чего хочет». Дальше текст рецензии становится просто оскорбительным, но, наверное, члены жюри и особенно Светлана Сорокина, которая уверяла, что должна победить женщина — или Славникова или Рубина, — рецензии, конечно, не читали. Здесь в рецензии появляются и герой и героиня. «Крылов — очень брутальный и неожиданный. И так умеет любить. Он гладит ее «костлявые и нежные ступни, которые натирались ремешками сандалий до мокрых мозолей, а потом покрывались словно известью и грубыми ракушками», и удивляется «скрипичным формам этого совершенного творения природы». Татьяна — она такая загадочная. Как бы некрасивая, но при этом отменяющая всех красавиц просто фактом своего существования и холодноватым высокомерным взглядом сквозь стекла очков. Вроде бы слабая — Крылов «утомляет ее настойчивой любовью, едва не вывернув из суставов хлипкие бедра».

Как пишет, как излагает!

Тот же «КоммерсантЪ», рассказывает об уже победившей Ольги Славниковой так: «…литтусовка приняла славниковский роман на ура — настолько желанна была «индульгенция», позволяющая обойтись без Сорокиных-Пелевиных. Шаблоны здесь те же, а вот стилистика — привычной, многословной элитарной прозы. Жаль, что никто не заметил, какой кровью это дается писательнице… Ольга Славникова ни раз сама выступала как критик, прекрасно знает, что нужно сегодняшнему роману, отчаянно пытается все это в свой роман впихнуть. Но кабинетные эксперименты со стилем ей по-прежнему куда роднее, чем вся новомодняя мистика-фантастика».

На следующий день, 8-го декабря, «Труд» поместил интервью с опытнейшей в литературной тусне лауреатом Ольгой Славниковой. Здесь интересны три момента. 1-ый — лотерея или стратегия?Участвуя в конкурсе ты всегда рискуешь попасть на экспертизу к тому, кому твое творчество глубоко чуждо. 2-ой — коммерческий успех и Букер.Опыт британского Буккера показывает…попадание книги в букеровский шорт-лист сразу поднимает ее тираж до ста тысяч. Российская ситуация другая. Чтобы неразвлекательное чтение стало коммерчески выгодным, нужно потрудиться, но наш книжный рынок предпочитает снимать сливки с поверхности. Боюсь, что здесь причина другая: Букер настолько уронил себя в глазах публики своей вечной тусовочной конъюнктурностью, страстью к «своим», стремлением противопоставить русскому роману, что-то эдакое, что публика уже инстинктивно голосует: «нет». А ведь в свое время даже Госпремия или Ленинская премия почти всегда гарантировали раскупаемость. 3-й — чувство участника литературного конкурса.…результаты некоторых конкурсов так разочаровывают, что вообще перестаешь верить в то, что люди (в том числе эксперты и жюри) действительно читают книги. К этому уже добавлю: знаю я этих экспертов! Знаю я это жюри!

10 декабря, воскресенье. Утро начал с просмотра фильма Аллы Суриковой. Я собираюсь его взять на фестиваль, но Алла Ильинична поставила условием, чтобы я его посмотрел предварительно. Когда ехал с дачи домой, то по «Маяку» передали, что наконец-то нашлись часы Киркорова (стоимость этих часов непростой и судьбоносной марки «Брегет» 78 тысяч долларов). В свое время сообщалось, что в похищении этого музейного экспоната участвовала некая молодая цыганка. В нынешнем сообщении «женщина восточной наружности». Имущество, принадлежащее заслуженному артисту России, было найдено в комнатке ее ухажера. Вот она сила любви!

Объявлены лауреаты премии Б.А.Березовского «Триумф»: композитор Софья Губайдулина, Эльдар Рязанов, украинский актер Богдан Ступка, тот самый, который в фильме «Мазепа» неистово сношал в задний проход Петра Первого, выражая, наверное, патриотические чувства и «опуская» всех москалей, и певец Юрий Шевчук. Вполне интернациональная компания. Жюри здесь возглавляет Владимир Познер, художественный координатор Зоя Богуславская. Не начать ли мне коллекционировать председателей жюри: Кабаков, Познер… Ты можешь быть и из другой тусовки, но тогда непременно с антисоветским или, что лучше, антинародным содержанем!