10

10

Залог успеха — в дисциплине. — Прежде чем с других, спроси с себя. — По примеру Паши Ангелиной. — Умнеем на ходу. — Конфликт с райкомом. — Байка про баньку.

Все службы Старобинской МТС помещались в пятистенке. В одной части дома — дирекция, в другой — общежитие, в третьей — магазин. Имел свой уголок я, имел его старший механик, а для агронома места уже не нашлось, и он скитался со своими бумагами со стола на стол.

Начальником политотдела был у нас Кукелко — старый член партии, рабочий-двадцатипятитысячник, присланный к нам из Москвы.

Как известно, во время сплошной коллективизации сильно активизировалось кулачество. Я уже упоминал, что в нашем районе были даже случаи убийства активистов. Прежний директор МТС Гак рассказывал мне, что в 1932 году ему самому довелось как-то вытаскивать ломик из заднего моста трактора. А однажды вредители из подкулачников засыпали песок в коробку передач. Надо было постоянно быть начеку, воспитывать в людях бдительность, ответственность за свою работу, разъяснять им политику партии — все это входило в задачу политотделов. Начальники их были облечены большими правами. При директорах МТС они считались кем-то вроде комиссаров. Начальник политотдела был настоящей грозой для всякого рода вредителей, нарушителей порядка и государственной дисциплины.

С Кукелко мы жили дружно, работали слаженно. На двоих у нас была машина для разъездов, но пользовался я ею мало: предпочитал коня. При нашем бездорожье это было куда удобнее, притом на лошади, проверяя трактористов или комбайнеров, я мог ехать прямо по пахоте.

Обслуживала наша МТС все колхозы района. Территория огромная, и это, конечно, создавало известную трудность в работе. Все же я довольно быстро близко узнал всех председателей и в первые же месяцы побывал во всех колхозах.

Договоры с артелями наша Старобинская МТС заключала и весной и осенью, но большею частью все же перед началом весеннего сева. Мы посылали своих представителей в колхозы, и там они вместе с правлением колхоза определяли точный объем работ и сроки их выполнения.

В те времена основными считались вспашка и культивация. Боронование колхозы проводили сами. Когда я заступил на должность директора, МТС частично уже занималась и уборкой урожая. Комбайны у нас были саратовского завода, имелось несколько молотилок с механическим приводом. Потом появились культиваторы, льнотеребилки «комсомолка», жатки и прочий сельскохозяйственный инвентарь.

Для поднятия производительности труда мы с Кукелко организовали соревнование между бригадами, а внутри бригад — между трактористами, комбайнерами, машинистами молотилок и льнотеребилок. Доски показателей всегда находились перед самым крыльцом МТС, и наши механизаторы могли видеть, кто из них сегодня летит на «самолете», а кто ползет на «черепахе». Премирование, как правило, происходило в торжественной обстановке, при полном стечении рабочих и служащих машинно-тракторной станции, представителей колхозов. Произносились торжественные речи, ценные подарки вручались у стола президиума, самодеятельный оркестр играл туш. Это было событие, памятное для награждаемых. Оно подстегивало и других, порождало у них желание не отставать.

Традиционным праздником решили мы сделать и начало весенне-посевных работ. После зимнего ремонта наши вычищенные до блеска тракторы, украшенные красными флажками, стройной колонной двигались за полтора километра в деревню Чижевичи. Там у сельсовета происходил митинг. На сыром весеннем ветру трепетало алое знамя. Напутственное слово говорил механизаторам Кукелко, выступали передовики производства.

На поля люди выезжали в приподнятом настроении, за работу брались дружно.

Недавняя служба в Красной Армии показала мне, какое огромное благотворное воспитательное значение имеют строгий режим и дисциплина. Кому не известно, что хорошо налаженная и систематически проверяемая машина работает без перебоев? Попробуйте-ка самый лучший, новенький, усовершенствованный механизм оставить без ухода! Трудовая дисциплина обязывает вовремя осмотреть машину, устранить мелкие дефекты, чтобы они не превратились в крупные.

Болезнь, с которой я боролся еще в колхозе «Новый быт», пустила корни и в Старобинской МТС. Болезнь эта — наплевательское отношение к народному добру. Заметив разгильдяйство, неряшливость, или я или Кукелко обязательно беседовали с виновным: дескать, добро это народное, а ты — частичка народа, значит, это и твое. Мы приучали трактористов, комбайнеров, кузнецов беречь порученную им технику, инструмент, запчасти, по-хозяйски экономить горючее, свое рабочее время.

Большое терпение надо было проявлять. Коренная ломка векового уклада внесла сумятицу в психологию крестьянина. Все наши механизаторы были выходцами из деревни, вчерашними колхозниками и совсем недавними единоличниками. Им не так легко было отрешиться от частнособственнического взгляда на жизнь, на «казенную» работу. Мы должны были сделать из них передовых людей на селе, настоящих борцов за новые общественные отношения в деревне.

Создание высокоорганизованного рабочего костяка было залогом успеха всей МТС, залогом правильных отношений с колхозниками.

Мы проводили беседы с механизаторами, слесарями, объявляли санпоходы. Приучали не только содержать в чистоте свое рабочее место, но и тщательно следить за собой. «От твоей аккуратности зависит и твоя квалификация и высокая производительность», — твердили мы. На работу я всегда приходил побритый, в свежем подворотничке, вычищенных сапогах.

На деревне про меня говорили:

— Василий Иваныч на работу ходит, как на праздник.

Надо сразу сказать: дисциплина среди трактористов, комбайнеров укреплялась быстро. Кроме командного состава в это дело включилась вся парторганизация МТС. Прекрасно зарекомендовали себя политотдельцы Михаил Бобриков и Артемий Василевский. Большим авторитетом пользовался комсомольский секретарь Иван Прокопович, серьезный, собранный, работящий парень.

Значительно хуже было положение с трудовой дисциплиной в колхозах. Возьму для примера колхоз «Свобода» — самый близкий к нам. Был он большой, в него входило несколько деревень.

Выходили на работу там кому когда вздумается. Бывало, приедешь в полдень, а еще не все люди на поле. Бригадир с батогом ходит от хаты к хате, отбивается от собак и уговаривает мужичков да женщин выйти на работу.

Председатель «Свободы» Долина не пользовался авторитетом у колхозников. При нем царила бесхозяйственность, отчетность была заброшена, добро потихоньку растаскивалось. Люди несли домой с работы и картофель, и овощи, и зерно с токов.

— Расшаталась твоя телега, Семен Григорьевич, — говорил я председателю. — А все потому, что по кочкам, оврагам ездишь, никак на большак не выедешь.

— Стараемся, Василий Иванович, — разводил руками Долина, пряча красные с похмелья глаза. — Но что я могу поделать? Народ трудный…

— Людей ругать легче всего, Семен Григорьевич. Ты сумей заинтересовать колхозников, чаще советуйся с ними, тогда они активнее будут участвовать в выполнении планов. Чтобы укрепить дисциплину, никому не давай поблажки, пусть это будет даже уважаемый тобою человек или родич. А то ты сегодня с одним горилку пьешь, завтра с другим, вот все тебе друзья да кумовья. Как же тебе с них строго спросить?

Долина шмыгнул красным носом:

— Пристают! Не уважишь — обидятся.

— Небось ко мне не пристанут. Иль ты маленький, Семен Григорьевич, не понимаешь: бутылка — та же взятка, только прикрытая «хлебосольством»?

И Кукелко, и я, и сельские коммунисты не раз выступали в небольшой избе-читальне «Свободы». Помогали нам и учителя: готовили лекции, читали вслух газеты. Всеми силами старались мы вытащить колхоз из отстающих.

Следует напомнить, что в те годы директор МТС должен был быть в курсе дел, событий любого из колхозов своей зоны. За весь цикл работ он нес прямую ответственность, и поэтому районные власти весьма считались с мнением директора и начальника политотдела МТС о деятельности того или иного колхозного руководителя.

Пригласил я как-то и председателя своего «родного» колхоза «Новый быт», где прежде работал парторгом ЦК. Артель «Новый быт» теперь возглавлял Иван Кондратьевич Горячко. Явился он точно к назначенному часу — к девяти вечера. Мне это понравилось. Средних лет, одет опрятно, держится уважительно, чувствуется, себе цену знает.

— Зачем вызвали, Василий Иванович?

Смотрю я на него, улыбаюсь. «С таким, — думаю, — можно работать. Самостоятельный. Из тех, кто лишнего не сболтнет, а любит сперва прощупать обстановку, все взвесить, прикинуть».

— Да вот, — отвечаю, — днем все времени нету поговорить. То дела в МТС, то разъезды по бригадам, так я пригласил тебя на вечер. По-соседски… Живем, почитай, рядом. Интересуюсь, как хозяйствуете в «Быте»? Как там дела у наших трактористов?

Отвечает осторожно:

— Ничего. Обходимся.

— Может, помощь тебе какая нужна, Иван Кондратьевич? Может, мешает что в работе и мы подсобить в силах? Говори, не стесняйся. Одно дело делаем.

Все, видимо, не может понять Горячко: неужели только из-за этого вызвал директор МТС?

— Что ж, можно посидеть часок. Потолковать.

— Вот-вот. Как у вас сейчас со скотом, Иван Кондратьевич? Хватило кормов? Интересуюсь, как бывший животновод.

— Справляемся. Отел был хороший. К осени надеемся увеличить поголовье. И удои держатся неплохие.

Расспросил я его о вывозке за зиму навоза на поля, о ремонте инвентаря, о подготовке семян к севу.

— Чем помочь?

— Спасибо, Василий Иванович. Да вот надо сено перевезти с лугов к фермам. Если б дали трактор, мы бы на санных прицепах его мигом перевезли.

— Приезжайте в конце недели, дадим «фордзон».

Побеседовали мы таким образом по-товарищески часик. Горячко поглядел в окно, встал с табуретки, спрашивает:

— Больше ничего?

Чувствую, раздумывает: какую же цель имел я, приглашая его?

Засмеялся я и сказал:

— Захотел я проверить, Иван Кондратьевич, можно ли на тебя положиться.

— И что же?

— Вполне можно.

Попрощались, за Горячко хлопнула дверь.

— Ну, шевелись, милая, — услышал я с улицы под окном его сильный голос и, вслед за этим легкие сани заскрипели по мерзлому снегу.

Общественная работа всегда была для меня обязательной. Не приходило в голову сослаться на занятость или усталость, когда тебе давалось общественное поручение.

Вообще, вся сельская интеллигенция широко привлекалась к работе. Раз я поручил провести собрание в одной из дальних тракторных бригад учителю Дубровскому и завучу семилетки Русаку. Выделил им машину.

Дня четыре спустя я заехал в Чижевичскую школу. Завуч Александр Русак поздоровался со мной и спрашивает:

— Василий Иванович, когда мы с Дубровским вышли у вас из доверия?

Слышу: в голосе его и укор, и удивление.

— С чего это вы решили?

— Да вчера встретил бригадира тракторной бригады, где мы с Дубровским проводили собрание. Он говорит: «Василий Иваныч был вчера, интересовался, как прошло собрание, о чем говорили». Вот мы с коллегой и хотим узнать: отчего такое недоверие?

Русак был человек довольно скрытный, и если уж так заговорил, значит, сильно разобиделся.

Я положил ему руку на плечо и улыбнулся:

— Это не к вам недоверие. Это я не хочу потерять доверие к самому себе. Какой же из меня будет руководитель, если я не проверяю выполнения поручений?

Да, проверка у нас была налажена строго. Взял обязательство? Голосовал за него на собрании? Дал слово? Будь добр, выполняй! Не выполнил — на очередном производственном совещании ожидай «прочистку» от своих же товарищей по работе и, конечно, от начальника политотдела, директора.

Меня считали требовательным, я это знал. Но прежде всего я был требователен к себе: чуть не сутками пропадал на работе, домой заглядывал только поесть. Ночью старался выкроить часок, чтобы почитать книжку. И сознаюсь: считал себя вправе спрашивать и с сослуживцев много.

Жила у нас в доме девушка-сирота Настя. Отвели мы ей комнатку, и она была вроде за старшую дочку. (Потом мы ее отдали замуж за своего политотдельца Ивана Прокоповича, да недолгим было их счастье — погиб Иван в первый же год Отечественной войны.) Так вот. Сели раз завтракать. Жена подает на стол сковородку с картошкой, пожаренной со свининой, смотрит на меня, улыбается.

— Чего ты? — спрашиваю.

Переглянулась она с Настей, и засмеялись обе.

— Смешинка вам в рот попала? — говорю.

— Да вчера мы вышли с Настей во двор свинью поглядеть: пороситься ей, — отвечает жена. — Уже первый час ночи. Луна в небе, лужи ледок стянул. Все Кулаки спят, лишь у тебя в кабинете окно светится. Подошли потихонечку, смотрим: сидишь над книжкой. Иногда шевелишь губами, встанешь, пройдешься по комнате — и опять к столу. Я и говорю Насте: «Давай Василия Ивановича испугаем? Постучим в стекло, а сами схоронимся». А Настя и отвечает: «Да он, пожалуй, и не услышит. Видите, губами шевелит? Наверное, наизусть что-то учит». Минут десять на тебя глядели, ты даже головы не поднял. Так и ушли.

У меня это давняя привычка: если хочу что запомнить, повторяю вслух. Когда учился в Минске, в комвузе, приехала ко мне семья. Комнатенка в общежитии была тесная, и дочка Оля обычно играла под столом. Залезет туда со своей куклой, наряжает там ее, пеленает, сидит тихо, будто воробышек. Я штудирую Ленина, вслух повторяю формулировки. Потом слышу — Оля тоже что-то шепчет. «Ну-ка, что ты там?» Она и давай шпарить мне наизусть Ленина! Так много цитат заучила, мы только диву давались.

…Да, работали мы в те годы не щадя сил, не считаясь со временем, стремились ударно построить для будущих поколений фундамент нового общества.

В тридцатые годы машинный парк был совсем иной, чем сейчас. Тракторы не отличались удобствами: кабинок и тех не было, и дожди, ветры сильно досаждали механизатору.

Наши «фордзоны-путиловцы» капризничали, работали с большими перебоями. «Десять минут пашут, десять часов стоят…» — горько острили трактористы. Не было еще хорошо оснащенных ремонтных мастерских, не было опытных механиков, даже квалифицированных слесарей. В основном пользовались кузней: отковывали, что могли.

Несовершенной была сама конструкция тракторов. Зажигание — плохое. Заводили мотор ручкой: бывало, семь потов сойдет, пока стронешь трактор с места.

Попадет молодой, «зеленый» тракторист в поле, случится с ним какая-нибудь оказия — он и кукует сутки-другие, пока подмога не придет.

И все равно мы вытягивали план.

Руководитель предприятия, если он болеет за свое дело, никогда не знает покоя. Где бы ни находился, — скажем, на совещание в райцентр вызовут, — мысли без конца на производстве: что-то там без меня? Как бы достать такие-то запчасти? За столом ли сидишь, спать ли ляжешь, а в голове тракторы, комбайны, сеялки, веялки, запчасти, ремонт, пахота.

Везде хочется поспеть, подтолкнуть, самому убедиться, как идет работа. Выеду, бывало, верхом или на линейке, заберусь в глубинку, спрошу председателя колхоза: все ли тракторы работают? А потом все-таки подверну к вагончику, потолкую с бригадиром, возьму последние сведения. Еду проселком, слышу: тарахтит «фордзон-путиловец» или «ХТЗ», подгоню туда коня. Тракторист еще издали меня заметит, остановит машину, поздороваемся, поговорим.

— Трактор смазываешь?

— А как же? Слышите, как чисто мотор работает?

— Горючее при заправке не проливаешь?

— Да или я себе враг?

Работали тогда тракторы на керосине, который не всегда регулярно завозили в кооперацию для нужд населения. И часто бабы приходили к трактористу просить «бутылочку на лампу». А там потянутся и родственники, если он сам из этой деревни, или потребует керосина хозяйка, у которой стоит на квартире. Большую надо иметь стойкость, чтобы всем отказать! А ведь находились и такие «молодцы»-механизаторы, что пропивали горючее. И когда я спрашивал тракториста: «Не проливаешь?» — он прекрасно понимал, на что я намекаю.

Осмотришь пахоту, проверишь качество. Для этого у нас был припасен специальный складной метр. Поглядишь, нет ли «балалаек» — проплешин, тщательно ли запаханы концы загонов.

Если работа хорошая, похвалишь. Нередко в таких случаях я говорил:

— Совсем был бы молодец, Андрей, да одно худо.

Забеспокоится:

— Ай что не так, товарищ директор? — Тревожным взглядом окинет трактор, пахоту.

— А ты посмотрись дома в зеркало. Небось с той недели не брился? Плохо держишь марку тракториста. Имей в виду, Андрей, в деревне ты техническая сила, культурный человек. На тебя другие должны равняться!

Поговоришь еще о том, о сем, непременно спросишь, хорошо ли кормят. В то время трактористы находились на снабжении колхоза, поля которого обрабатывали. Иной тракторист похвалит «хозяина», а кто и пожалуется, что варят одну картошку. Если на поле попадешь к обеду, то почти всегда тракторист пригласит разделить с ним трапезу.

— Идем, товарищ директор, отведаешь моего харча. Сам качество определишь.

Ну и пообедаешь с ним. И коль скудно столуют тракториста, тут же заглянешь в контору к председателю или отыщешь бригадира, поведешь серьезный разговор:

— Что же так плохо кормите наших хлопцев? С таких харчей не больно поработаешь. Не обижайтесь, если и они вам будут низкое качество давать…

Так вот поездишь по полям, вернешься в Кулаки усталый, грязный как черт, не успеешь пообедать, как уже прибегают на квартиру — народ ждет в конторе.

Во-первых, бухгалтер, чтобы подписал документы для банка. Затем агроном Андрей Делендик со сводкой, в каком колхозе и как идет выполнение плана сева или подъема зяби. Не успеет агроном уйти, как в дверь — старший механик. Этот или заводит разговор насчет текущего ремонта, или выкладывает, с какими запчастями обстоит дело плохо. Чаще всего нас подводили запальные свечи и подшипники. В каждом районе имелось свое отделение Сельхозснаба, но там, к сожалению, редко что из нужного было. За поршневыми группами к трактору, передними и задними мостами, коленчатыми валами и другими деталями приходилось ездить в Минск, часто самому.

А там тянутся трактористы с личными просьбами: тому дров надо привезти, тому сена — колхоз не дает подводу. Берешься за телефонную трубку, звонишь, пишешь записки.

Да и семья требует внимания. Надо наведаться в школу, узнать, как учится старшая. А попал в школу — там тоже просят помощи: ремонт сделать, приобрести оборудование для физического кабинета, подвезти дровишек. Я — член бюро райкома партии, депутат районного Совета, кому же, как не мне, хлопотать о семилетке, учителях, «пробивать» кредиты? Кому обеспечить школу транспортом?

Старобинская МТС помогала всем, кому могла. Но и нам помогали другие организации. Взаимная поддержка была, можно сказать, круговая, всеобщая.

Большое внимание оказывала нам районная печать.

Как-то в разгар рабочего дня, когда мы огораживали усадьбу, устанавливали цистерны для горючего, к нам приехал новый редактор газеты Иван Евменович Жевнов. Вид у него был, как тогда говорили, городской: в аккуратном сером костюме, в начищенных ботинках, в кепке, с брезентовым портфелем. Блокнот с карандашом торчат из карманчика. Лицо худое, бледное, без деревенского загара. Вежливо представился, показал удостоверение:

— Приехал поглядеть, как вы тут работаете.

Пригласил его в контору, усадил за стол.

— Что ж, будем дружить, Иван Евменович, — говорю. — Не стесняйтесь нас критиковать. Одно прошу: пишите так, чтобы это нам в помощь шло. Чтобы мы из ваших «головомоек» могли дельные выводы делать.

Редактор улыбнулся:

— Постараемся, Василий Иванович. Это в наших общих интересах.

Посмотрел он усадьбу, мастерские, нефтебазу. Везде у нас лежали доски, балки, кирпич. Видно, Жевнову понравилось то, что он увидел.

— У вас стройка в полном разгаре. Широко размахнулись.

После этого не раз к нам заглядывали литсотрудники из районной газеты. Раз звонит Жевнов, просит «газик»: надо проехать по колхозам (в редакции своего транспорта не было). Что ж, мы всегда готовы выручить. Дал я ему машину.

Было это утром. А после обеда Жевнов подкатил к моей конторе на заляпанном «газике» — дождь прошел, везде стояли лужи. Зашел ко мне в кабинет.

— Накатались? — спрашиваю. — Сбрызнуло вас, обдуло ветерком? О чем же будете писать в газете? Глаз наблюдателя, бывает, острее хозяйского. Говорите, глядишь, на ходу исправим.

— Кое-где пашут с огрехами.

— Можете показать?

— Хоть сейчас.

Признаюсь, задело это меня. Где же это недосмотрели?

— Коля, — сказал я своему молоденькому шоферу Клочкову, — придется тебе еще один рейс сделать.

Поехали в колхоз «Червоная зорка» Красноозерского сельсовета. Оставили машину на дороге, пошли по сырому полю, жирно блестевшему бугристыми отвалами. Проверяю, на какую глубину пашут.

На одном загоне смотрю — борозда не глубже грачиного носа. Проверил сантиметром: и девяти не набирается вместо положенных семнадцати-восемнадцати. Пошли напрямик к трактористу. Он узнал меня, заглушил свой «ХТЗ», сидит, ждет.

— Что же ты так пашешь? — спрашиваю я, стараясь сдержать раздражение.

— Нормально пашу.

Звали тракториста Семен Павлюша. Длинный, горбоносый, глаза бесстыжие, ничем его не смутишь. Я почувствовал, что закипаю.

— Как тебе не стыдно, Семен? Разве тебя на курсах не учили, как надо работать? Объясняли, показывали, а ты ковыряешь землю, как попало. Неужели не понимаешь, что это поле пропащее? Думаешь, спасибо тебе скажут колхозники, когда вместо хлеба бурьян вырастет?

— Урожай тут будет не хуже, чем на других загонках!

И хоть бы покраснел. Смотрит на нас с высоты сиденья и глазом не моргнет. Меня окончательно взорвала наглость Павлюши. Я обложил его крепким словцом и сказал, что поговорим в МТС. Мы с Жевновым выбрались на дорогу, сели в «газик» и поехали в правление колхоза.

Отчитал под горячую руку и председателя:

— Если будете так смотреть за трактористами, то потом не обижайтесь. Вам тут ближе глазом кинуть, кто и как пашет.

Председатель тоже было сперва заершился:

— Техника-то ваша. Ваша и ответственность.

— Техника государственная, а хозяин земли — колхоз. Ваш интерес самый первый. А у нас нет такого бинокля, чтобы из Кулаков все поля проглядывать.

В Кулаки вернулись совсем затемно.

— Нелегкий тебе сегодня достался день, — посочувствовал я редактору. — Имеешь полное право, Иван Евменович, всыпать нам в газете. И «Червоной зорке», и нашей МТС. Проштрафились.

— Кто же по первому разу с плеча рубит? — ответил Жевнов. — Да и придется, справедливости ради, тебя, Василий Иванович, похвалить, что сразу кинулся исправлять ошибку. Так что пока воздержимся.

— Ну, за помощь, за науку я у тебя в долгу, поэтому пошли ко мне обедать. А то, боюсь, до Старобина живой не доберешься…

По примеру трактористки Паши Ангелиной, имя которой прогремело на всю страну, и у нас в Старобинской МТС была создана женская бригада механизаторов. Четыре девушки-колхозницы окончили курсы и пришли к нам комбайнерками.

Я побеседовал с ними и сказал, что мы ждем от них ударной работы, хороших показателей.

— Постараемся, товарищ Козлов, — ответила за всех Ольга Василевская.

Это была высокая голубоглазая девушка с густыми русыми волосами, прикрытыми цветастой косынкой. Сильная, веселая, с открытым характером — настоящая белоруска!

— Будешь в бригаде «Тесово» помощником Силантия Клишевича, — сказал я Василевской. — Человек он пожилой, мешать тебе любезностями не станет.

Ольга засмеялась.

— Я не на гулянку сюда приехала.

— Комсомолка? Где раньше работала?

— Комсоргом была, у себя, в совхозе «Капацевичи».

— Это хорошо. Значит, и спрос с тебя будет больше.

Поселили мы девушек-комбайнерок в общежитии при МТС. Жили они в одной комнате: и Ольга, и Анна Протасеня, такая же высокая, светловолосая, и маленькая чернявая шустрая Анна Явсейчик, и спокойная серьезная Шура Маголина.

У девушек всегда было чисто, постели аккуратно прибраны, на тумбочках, застеленных белыми салфетками, летом стояли букеты полевых цветов. Пол вымыт, половички выбиты. На собраниях мы всегда ставили «девичью» в пример мужчинам.

Ясно, что приезд женщин-механизаторов был большим событием у нас в Кулаках. Многие приходили посмотреть на них: «Баба за рулем!» Сразу, конечно, нашлись и «кавалеры»: без родителей девчата живут, да еще не худо зарабатывают. Почему бы не погулять? Так что нам еще приходилось и ограждать их от особо назойливых ухажеров.

Часто заезжал я на поле, проверял, как трудятся девчата. Старались они. Однако так ладно, как у мужчин, у них пока не получалось. Конечно, им всегда помогали бригадиры, механики, это давало повод некоторым горлопанам говорить: «Зря бабам доверили технику. Ихнее дело у печки стоять да детей нянчить».

Был у нас тракторист Сосновский. Нос кверху, волосы торчком, но себя считал парнем хоть куда и все увивался вокруг девчат. Только почему-то ни одна не хотела с ним гулять. Так этот разобиженный «жених» и на собрании кричал:

— Угробят нам эти «ударницы» машины!

Тем не менее, когда к нам в МТС пришли новые комбайны, первой на самостоятельную работу мы перевели Ольгу Василевскую. И не ошиблись. Она научилась хорошо управлять машиной и все повышала и повышала выработку. Это заставило многих насмешников закрыть рот.

Как-то заходит ко мне в кабинет главный механик, красный, взволнованный.

— Чуть беды не нажили с девчатами, Василий Иванович.

— Что случилось?

— Да Ольгу чуть не затянуло в комбайн.

— Покалечило?

— Обошлось.

— Как же это вышло?

— Юбки-то длинные, захватило подол.

Я сейчас же вызвал Николая Клочкова, сел в машину и поехал на тот участок, где убирали пшеницу.

Степной корабль Ольги важно, плавно шел по загону. Она уверенно держала штурвал и меня издали встретила улыбкой. Я посмотрел, хорошо ли Ольга регулирует хедер, низко ли срезает хлеб. Работала она спокойно.

Когда комбайн остановился, чтобы выгрузить из бункера зерно на подъехавшие подводы, я как мог спокойнее спросил:

— Что это у тебя тут вышло?

Она покраснела:

— Да так!..

— Ну-ну, я ведь слыхал.

— Во время работы переходила от трактора к комбайну, и юбку захватило карданным валом. Перебросило с одной стороны на другую. Отделалась испугом.

Опять улыбнулась, а лицо при воспоминании побелело-побелело. Вижу, перепугалась сильно, значит, тряхнуло ой как!

Проследил я, как разгрузили бункер, отъехали подводы на ток, и вернулся в Кулаки. Мне все было ясно: Ольгу спасло лишь то, что юбка оказалась старой, порвалась. А будь это, скажем, андарак — национальный белорусский наряд из очень крепкой материи, — могли бы и похоронить свою лучшую комбайнерку.

После этого мы всех девушек заставили носить спецодежду. Была она у них давно, да они стеснялись ее надевать, боялись насмешек.

Постепенно к девушкам совсем привыкли. Больше того, они хорошо повлияли на мужчин. Чего греха таить: мужчины на язык невоздержанны — и в поле, и в мастерских, и в столовой частенько можно было услышать крепкое слово. Боролись, конечно, с этим, даже на собраниях вопрос не раз поднимали, да все без толку.

Присутствие же скромных, серьезных девушек невольно сдерживало и механизаторов и приезжавших на усадьбу колхозников. Да и в общежитии установился порядок. Мужчины теперь уже не ложились одетыми на застланную кровать, не разбрасывали окурки по всей комнате, даже бриться стали чаще. Кому охота, чтобы тебя поднимали на смех?

Со временем Старобинская МТС стала своего рода технической базой района. У нас был и значительный парк сельскохозяйственных машин, и грузовики, и хорошо оборудованные ремонтные мастерские.

Со стороны может показаться, что быть директором МТС — это значит заключать договоры с колхозами, отвечать за обработку полей, за своевременный ремонт тракторов, комбайнов, — словом, хозяйничать. Все перечисленное входило в мои обязанности, но этим дело не ограничивалось. Райком привлекал нас к общественной работе так же, как мы привлекали агрономов, учителей, механизаторов.

Я не ждал, когда меня нагрузят. Выступал на районных, областных партконференциях, на пленумах, делал доклады на колхозных собраниях, проводил политбеседы. Я не знал, что кое-кому в Старобине не нравилась моя активность, расценивали это как стремление выдвинуться.

Работы было очень много — не до кривотолков. Мы пахали целину. Не только в буквальном смысле — поднимая залежи, осваивая болота, корчуя кустарники, — а и в переносном: пахали целину частновладельческого землепользования.

Мы, коммунисты, и беспартийные массы, что шли за нами, — все вместе творили новую историю деревни.

Мы на ходу набирались опыта и, не побоюсь сказать, умнели на ходу, крепли, с каждым днем чувствовали себя уверенней.

Мы не только пахали, косили, обмолачивали зерно, мы строились. Работа шла на два фронта. Государство отпускало нам большие кредиты, и мы в Кулаках воздвигали на своей усадьбе кирпичное здание ремонтных мастерских. За короткое время построили четыре гаража, здание конторы МТС. Кроме того, клуб для рабочих и, сверх плана, баню.

Вид усадьбы МТС менялся на глазах.

Деньги нам давали щедро. Считалось, что мы получаем и стройматериалы, во всяком случае, нам их планировали. А вот доставать их по нарядам приходилось нелегко. Да это и неудивительно. По всей громадной, необъятной стране от Негорелого до Амура такое поднялось строительство, что кирпич, цемент, балки, лес, скобы, гвозди, листовое железо, черепицу и прочий «строительный хлеб», пожалуй, труднее было достать, чем хлеб ржаной, а, как известно, и ржаной-то отпускали по строгим нормам.

Получишь на руки наряд и бегаешь с ним высунув язык по разным районным, областным и республиканским снабам. Ответ чаще всего один: «Откуда мы вам возьмем стройматериал? Ждите, когда получим».

Так же мы бедствовали в то время с запчастями для тракторов, комбайнов. Со всем, вплоть до баббита для подшипников. Но мы всегда как-то умудрялись выкручиваться.

И вот однажды, когда я нигде не мог получить стройматериалы, поехал я в райком. У нас в районе был новый первый секретарь — Боярченко. Приехал к нему, рассказал о своих бедах и попросил помочь. В кабинете находился и второй секретарь — Жуковский.

— Лесу тебе надо? — переспросил Боярченко. — Может, ты считаешь, что у нас в райкоме лес растет? И кирпичи мы тут обжигаем? У тебя же в наряде сказано, куда обращаться.

Объяснять я секретарям ничего не стал: оба они отлично знали, как туго у нас со стройматериалами.

— В Старобине есть лесопилка, — сказал я. — Дайте хоть пяток кубометров тесу. Очень нужно.

— Туда бы и обращался. Ты что-то, Козлов, все двери путаешь.

— Они на вас показывают: «Райком разрешит — дадим».

Сидел Боярченко за своим столом с видом человека, перегруженного важнейшими государственными делами. Жуковский ходил по кабинету, и я поймал на его тонких губах ядовитую усмешку. В разговор он не вмешивался.

В Старобине Боярченко появился совсем недавно, но мы уже поняли его стиль. Ходил, как и большинство районных работников, в полувоенной форме: гимнастерка защитного цвета, галифе, хромовые сапоги. Голос у Боярченко был грубый, сильный, говорил он обычно командирским тоном, возражений не терпел. Свободно мог перебить человека репликой, оборвать, а то и высмеять. Очень любил, чтобы выступавшие на собраниях ссылались на его высказывания, цитировали его.

Кое-кто это уловил и быстро попал в милость. Я знал, как держатся некоторые районные «незаменимые» работники: по каждому поводу бегут к начальству, поступают только так, как им указывают.

Такой привычки у меня лично не было. Я с юности привык сам за все отвечать. Партия доверила — действуй. Сумеешь поднять свой участок — честь тебе и хвала. Не справишься, завалишь — уступи место другому. Вот эта-то самостоятельность, видимо, не понравилась кое-кому из нового руководства райкома.

— Я ведь не для своего дома стройматериалы ищу, — напомнил я.

— Тогда бы мы с тобой совсем по-другому заговорили.

Я понял, что ничего не добьюсь, и собрался уходить. Жуковский спросил:

— А что ты там строишь, Василий Иванович?

Я перечислил все, недоумевая, неужели второму секретарю не известно, что сооружают у райкома под самым, можно сказать, носом? «Что, — думаю, — за этим таится?» Ломать голову долго не пришлось.

— И баню? — спросил Жуковский таким удивленным тоном, будто впервые об этом слышал. — Она ведь вроде в смете у тебя не стоит?

— Не предусмотрена. Это уж наша собственная инициатива.

— Помыться захотелось, — с явной насмешкой сказал Боярченко. — Попариться, веничком обмахнуться, на полке полежать кверху пузом.

И он и Жуковский засмеялись. Я не нашел причины для обиды:

— А почему бы и не так, Степан Николаевич? Рабочему человеку после трудового дня сам бог велел кости попарить.

— Может, вы еще там у себя парикмахерскую соорудите?

— И это бы не худо.

Независимый тон мой не понравился Боярченко. Он нахмурился, надул губы:

— Живете в Кулаках, будто в собственном княжестве. Как ни позвонишь, тебя все в конторе нет.

— Значит, на полях. В колхозах.

— Руководитель обязан бывать и в конторе. Как у тебя день распланирован?

«Проверку, — думаю, — устраивает? Ну что ж, районный партийный руководитель имеет на это право».

— Мы люди деревенские, — начал я, словно бы полушутя, поддерживая обычную товарищескую беседу, — Просыпаюсь с петухами. В шесть часов уже на ногах и сразу на усадьбу МТС. Если хотите застать меня в кабинете, то прошу в первую половину дня. А уже после обеда, как правило, выезжаю в тракторные бригады.

— Катаешься, значит? — с усмешкой спросил Боярченко.

— Катаюсь. Иногда и гощу дня два-три в какой-нибудь артели. Если там какой конфликт и просят моей помощи.

— Гастролером живешь, — подытожил Боярченко, опуская последнюю часть моего ответа. Повернувшись к Жуковскому, продолжал: — Мне говорил помощник мой… Шевченко. «Прыткий, — говорит, — у нас директор МТС. Вчера видал его на собрании в «Луче коммуны» Чепелевского сельсовета. Покачнулся вдруг прямо на сцене, вывели его под руки. Ну, думаем, слег наш Козлов. Глядь, а он назавтра уже на полях колхоза «Третий решающий» под Зажевичами». Так, что ли, Василий Иванович?

Бессистемное питание, постоянное напряжение нервов действительно расшатали мое здоровье, и у меня начались приступы каменно-почечной болезни. Но какое дело до моей болезни Боярченко? Мне все больше не нравился его тон. Я поднялся и сказал, что мне пора домой.

— Стараюсь поспевать туда, где я нужен. А катаемся мы все, Степан Николаевич. Вам ведь тоже приходится?

— Приходится. Но все-таки ты… командир тяжелой артиллерии. Твое место на батарее. Все время нельзя разъезжать, на то у тебя есть заместители, штат специалистов.

— Каждый работает, как умеет.

С тем я и уехал.

Нехорошо у меня было на сердце. Давно ли я входил в райком, как в родной дом? Я старался не надоедать Николаю Андреевичу Воронченко мелкими неполадками, заботами и беспокоил его лишь в крайних случаях.

Но если уж являлась настоящая нужда, к примеру как теперь со стройматериалами, я ехал в райком с надеждой, крепкой верой, что меня обязательно правильно поймут, откликнутся. Если в чем неправ — поправят. Но встречать ухмылкой, издеваться? Нет, я к такому отношению не привык…

Лесу я, конечно, все-таки достал.

Да и как мне было его не достать, если он позарез нужен? Все колхозы района зависели от наших машин, каждому мы старались помочь, неужели бы они отказались поддержать свою МТС? Ведь от ее мощности, благоустройства зависела и обработка полей, в конечном счете — урожайность.

Все это я растолковал Ивану Кондратьевичу Горячко, председателю «Нового быта», заехав к нему в Метявичи. В правлении мы сидели вдвоем.

— Выручай, — говорю. — За нами добро не пропадет.

— Знаем, Василий Иванович. Да как это сделать? — задумался он.

— У вас же в «Быту» лес есть.

— Есть. Так ведь мы сами его не рубим. Запрещено. Сухостоем лишь да гнильем пользуемся для топки. Леса местного значения — это не наша собственность. Себе на сани да оглобли вырезать не можем. Узнают в Старобине — в суд потянут.

— Это мне все хорошо известно, Иван Кондратьевич, — говорю. — Ответственность полностью беру на себя.

Горячко помедлил.

— Что же, тогда общее собрание надо скликать.

Нечего говорить, что колхозники, когда я объяснил, для чего нужен лес, меня поддержали.

Мы привезли техника-строителя, тщательно сделали выборку деревьев, срезали их и перетащили тракторами к себе на усадьбу.

Когда впоследствии об этом узнал Боярченко, он здорово рассердился, но сделать уже ничего не мог. Во-первых, было поздно: бревна обтесывали на усадьбе МТС. Во-вторых, все по закону, комар носа не подточит. Да Боярченко и чувствовал: едва ли бы кто его поддержал, попробуй он представить данный случай как мое самоуправство, анархизм.

Стройматериалы расходовали так экономно, что хватило и на баню. Я понимал, что вот за нее-то мне могут «прищемить хвост», но это меня не смутило. Почему, действительно, баню считать ненужной роскошью? Пора же перестраивать деревенский быт!

Баню мы построили отменную, из толстых бревен, теплую, с отличной каменкой, просторным предбанником. В наших краях ничего подобного никогда не бывало. У меня сердце радовалось.

«Пускай, — думаю, — намылят нам за нее голову, зато есть где ополоснуться».

В первую же субботу баню хорошенько натопили. Милости, мол, просим, товарищи, после работы попариться с веничком березовым. Новые цинковые шайки к вашим услугам, в мастерских жестянщики наделали их предостаточно, — приходите!

Очень хотелось мне и самому попариться. Да заработался в этот день, мотался по колхозам и домой на усадьбу попал только затемно.

Отказавшись от ужина, побежал в баню, кляня себя по дороге: «Запоздал! Надо же!» Вижу — свет горит: работает еще. Обрадовался. Зашел, спрашиваю истопника:

— Есть, Тихоныч, вода?

— Сколько хотите, Василий Иванович. Можете хоть поплавать. Налейте под самый полок, да и ныряйте.

Не пойму, то ли Тихоныч шутит, то ли сердитый.

— Что, — говорю, — так? Народу мало пришло?

— Вас первого вижу. Признаться, я остолбенел.

— Ну хоть кто-то… обновил баню?

— Заходил было механик, а купаться не стал. Белье, говорит, забыл чистое. Взялся за дверь да с тем и был здоров.

С трудом верил я своим ушам. Вот это здорово! Хоть бы из любопытства, что ли, заглянули! Экий народ.

Конечно, я знал, что в окрестных деревнях люди раньше жили и небогато, и не очень опрятно. Мылись раза два в год: под рождество да перед пасхой. Нагревали в чугунах воду ну и плескались в избе.

Пришлось мне самому опробовать новостройку. Никогда я так не купался, один на всю баню.

Смешно сказать, но кое-кто потом судачил: «Вот Козлов как живет! Для одного себя распорядился баню вытопить. Дровищ сколько пожег!»

Я-то мечтал, что открытие бани станет радостью для всех окрестных деревень. Ан не вышло. Оказывается, и за это с умом браться надо.

На следующую субботу объявили банный день. Специально из-за этого я никуда не поехал, решил сам за всем проследить. Баню снова жарко натопили, ждем. Час проходит, другой опять никто не идет. Я, понятно, нервничаю. Курю папиросы, меряю кабинет из угла в угол. Выйду во двор, гляну на баню. Стоит, как сирота. Опять одному мыться?

Вызываю шофера:

— Заводи, Николай, полуторку, езжай за людьми. Вези всех в баню.

— А если не согласятся?

— Какой же ты директорский шофер? Сумей сагитировать.

— За шиворот, что ли, тащить?

Уехал.

Слышу, проурчал мотор под окном. Приехали.

Спустя какое-то время захожу я со свежим бельем в предбанник. Мужчин порядком, даже на скамьях все не могут поместиться, кое-кто на корточках присел у стены. Курят, жмутся, уже наплевали на пол.

— Вы что, на посиделки сюда? — спрашиваю. Переглядываются, улыбаются смущенно.

— Женщин тут, — говорю, — нету, раздеваться можете смело. Стесняться нечего. Если кто не совсем чистый после работы, так на то и баня.

Опять никто ни с места. Прячут от меня глаза. «Пример надо показывать», — думаю.

— Что ж, начну первый, — говорю. — Это долг руководителя. Только парку мне потом поддадите, да попрошу веничком постегать. Ну вот хоть ты потрудись, Игнат Семеныч, а потом я тебя обхожу.

А постегать веничком — это уже, значит, надо раздеться. И когда этот тракторист с видом обреченного, вроде бы посмеиваясь над собой, стал раздеваться, его примеру последовали и другие.

Поглядел я, всем был полный смысл хорошенько помыться.

— А ну-ка на полок, — командую. — Кто смелый?

Взял березовый веничек, ошпарил крутым кипятком, хлещу одного. Ежится.

— Больно? — спрашивают его товарищи и смеются.

— Прохватывает! — отвечает.

Хохот громче.

— За что вы его так, Василий Иванович? Наверно, за то, что в баню не хотел идти.

— Нет, — смеюсь. — Пашет мелко. «Балалайки» оставляет. Вот я теперь в бане и буду устраивать разносы. Так отхлещу — впредь неповадно будет портачить!

Весело стало в бане. Тракторист спрашивает меня:

— А вас, Василий Иванович, так же хлестать?

— Дело твое, — отвечаю. — Только ты ведь знаешь, как критикуют «сверху» и как критикуют «снизу»?

За шутками так напарились, что выглядели будто вареные раки.

Много на другой день было разговоров о хорошей «баньке», какую директор устроил рабочим. Те, кто не пришел мыться, пожалели.

Народ потянулся. Особенно нравилась баня женщинам. Этих и упрашивать не пришлось.

Кстати, расскажу и о кинокартинах.

Клуб свой мы еще не закончили, и фильмы смотреть можно было только в Старобине, за десять километров. Никто туда не шел: далеко. Как же это, думаю, у нас остается народ в такой непросвещенности? Иные, особенно из стариков, еще ни разу в жизни картину не видели. Тогда я выделил автомашину и сказал, что билеты беру за счет директорского фонда. Демонстрировалась в Старобине «Путевка в жизнь». Посмотрели люди и всю обратную дорогу проговорили о Мустафе, о Жигане, о ликвидации беспризорщины. Фильм очень всем понравился.

В другой раз уже за свой счет охотно поехали.

Впоследствии же, если в выходной не было свободной машины, сами приходили ко мне с жалобой: почему нет транспорта в Старобин? Нечего говорить, с каким нетерпением ждали окончания строительства эмтээсовского клуба.

Тогда уж фильмы стали смотреть дома. От зрителей отбою не было.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.