1 июня 1962-го: Dodger Stadium, Лос-Анджелес

1 июня 1962-го: Dodger Stadium, Лос-Анджелес

Мэрилин не хочет оставаться наедине с женщиной в инвалидном кресле слева от микрофона. Они собрались на инфилде[6], между кругом питчера и основной базой. Позади них аккуратно выстроился хор белых и черных мальчиков в темных свитерах с золотистыми нашивками. Приглашенные, небольшая группа чиновников и влиятельных лиц, уже заняли свои места. Среди них и особый гость, аутфилдер «Ангелов» Олби Пирсон. Джо тоже здесь, но держаться старается незаметно; его больше занимает предстоящая встреча с «Янкиз», чем предшествующие ей призывы к сбору средств в пользу страдающих от мышечной дистрофии.

Женщина в инвалидной коляске – на ней белый кардиган и клетчатая блузка – сидит там, где ее посадили организаторы. Сопровождающий стоит за коляской, машинально поглаживая рифленые резиновые ручки, готовый в любой момент переместить подопечную куда следует. Когда она поднимает голову и смотрит вперед, перед собой, то выглядит собранной и уверенной в себе – темные волосы аккуратно убраны со лба, губы искусно накрашены, – но когда поворачивается, стороннему наблюдателю открываются ее беспомощные члены. Все ее тело, кажется, вот-вот сомнется, черты растекутся, и лицо примет выражение, определенное положением шеи. Снова и снова она пытается взглянуть на Мэрилин, слегка склонив голову назад, чтобы сохранить на губах улыбку.

Уловив краем глаза очередную такую попытку, Мэрилин торопливо переводит внимание куда-то еще. Вид беспомощной женщины пугает ее, вызывает неприятное беспокойство. Но дело все же не в физической инвалидности и не в уродливости форм. Женщина в каталке – напоминание о том, что даже Божье сострадание имеет свои ясно выраженные пределы.

Пятничный вечер выдался прохладным и сырым, но на стадионе все же собралось более пятидесяти тысяч зрителей – все в предвкушении первого в сезоне визита «Янкиз». Энтузиазм несколько охладила травма Микки Мантла. Некоторым утешением служит его присутствие на скамейке запасных. По крайней мере, так выразился Джо, когда они ехали сюда. Сейчас Джо у кромки поля, подходит к игрокам, что-то говорит. После ухода из спорта прошло десять лет, а он все еще живет игрой. Но на стадион он приходит не ради того, чтобы покрасоваться перед зрителями, а чтобы снова оказаться в знакомой атмосфере, ощутить под ногами упругость травы. Однажды она спросила его об этом, но он так и не смог объяснить лучше.

Огни стадиона притушены, и над «Чавез Рэвин» повисает туманное сияние. В этом сиянии, в отличие от съемочной площадки киностудии, к Мэрилин возвращается естественная легкость и грация. Костюм с приколотой над левой грудью серебристой брошью-звездочкой, уже ощущается не вещью из чужого гардероба, а нарядом, созданным специально для того, чтобы представить ее в наилучшем виде. Отороченная мехом шляпка идеально сидит на платиновых волосах; модная, она доказывает и свою практичность, согревая и защищая от сырости в этот необычно прохладный вечер. Проходя мимо Уолли Кокса, с которым провела целый день на площадке, Мэрилин тепло и удивленно, словно сто лет не видела, улыбается ему.

Между тем женщина в инвалидной коляске продолжает поглядывать на нее и, похоже, хочет сказать что-то. Изо всех сил ловит ее взгляд, шевелит губами. Оставшись в какой-то момент одна, Мэрилин улыбается ей и тут же отступает и оглядывается. Весьма кстати поблизости оказывается Джо, разговаривающий о чем-то с одним из игроков «Янкиз». Она протягивает руку, хватает Джо за рукав, и он поворачивается, загораживая собой женщину в коляске.

– А, вот она где, – говорит Джо. – На месте.

– Да, – Мэрилин смещается чуть в сторону. – Да. Я здесь.

Ее представляют Джонни Сейну. Он пришел в «Янкиз» в 1951-м – Джо проводил тогда свой последний сезон, – когда они взяли верх над «Джайантс» и стали чемпионами страны.

– Он в тот раз выложился на все сто, – объясняет Джо.

– Едва ли, – Сейн говорит по-южному, с растяжкой. – Не смог прикрыть зону в шестой игре. Три стрейта[7], и я почти проиграл.

– Тем не менее в последующие годы он нас вытащил. А теперь Джонни тренирует питчеров. Никто и не вспоминает, что он был в «Брейвзе».

– Ну, насчет этого сказать ничего не могу. – Сейн оглядывается через плечо на скамейку запасных. – Приятно познакомиться, мисс Монро. Для меня это большая честь. – Она наклоняется, потому что не расслышала его из-за шума. – Большое удовольствие, – повторяет он громче, – познакомиться с вами.

Краем глаза Мэрилин замечает, что служитель разворачивает коляску, возможно, для того, чтобы его подопечной было лучше видно.

– Да, – напряженным голосом говорит она. – Взаимно.

– Джонни ждет сегодня многого от Терри. У парня золотая рука. Он еще покажет и Белински, и «Angels».

Мэрилин отступает правее, чтобы не видеть женщину в кресле.

– Буду болеть за него, – говорит она. – За Белински.

– Нет, – Джо качает головой и с кривой усмешкой подмигивает Сейну. – Бо Белински играет за «Angels». Мы болеем за Ральфа Терри.

– Хорошо, пусть так. Я буду болеть за Ральфа Терри.

– Я так ему и передам, мисс Монро. Думаю, это добавит ему газу.

– Да, так ему и скажите.

Сейн спускается к полю, и Джо следует за ним. Женщина в инвалидной коляске снова прямо перед Мэрилин. Уж лучше бы Джо задержался, рассказал что-нибудь про бейсбол, про то, почему «Angels» играют на «Dodger Stadium», или про что-то еще – неважно про что.

Она стоит рядом с Олби Пирсон, ждет, когда ее объявят. За ними плотной стеной выстроился хор мальчиков. Коляска чуть впереди. Женщина в ней вытягивает шею, пытаясь перехватить взгляд Мэрилин. И она знает – рано или поздно ей придется что-то сказать.

Услышав свое имя, Мэрилин смотрит в сторону сидений за основной базой. Ярусы сливаются. Зрители шумят, и она напоминает себе, что на этот раз они собрались сюда не ради нее. Но после неприкрытых угроз, после инсинуаций насчет ее возраста и заката карьеры упустить такой момент невозможно. Мэрилин поднимает руки, аплодирует и поворачивается к женщине в коляске. Толпа поднимается. Она подходит к микрофону, торопливо минуя кресло, словно от него можно заразиться чем-то, и обращается с призывом от имени благотворительного фонда.

Хор мальчиков исполняет «С днем рожденья» трогательно дрожащими от волнения, высокими голосами, слегка фальшивя и чересчур реально для нее. Как будто вспыхнувшая ярко миллионваттная лампочка являет всем ее скрытые доселе слабости. Когда они заканчивают, она, едва не падая на них, обнимает двух мальчиков в переднем ряду.

Кто-то берет ее за руку. Она оборачивается и видит, что это женщина в инвалидном кресле, собрав все силы, тянет ее к себе. Губы пытаются складываться в какие-то формы. Хриплый голос едва слышен из-за рева зрителей.

– Я только хотела сказать… с днем рожденья, – выговаривает она.

По дороге домой Мэрилин сидит спиной к Джо, уставившись в окно и потирая переносицу. Сырой, холодный ветер «Чавез рэвин» пробрал ее насквозь. На игру они не остались, поэтому Джо по большей части отмалчивается. Она сказала, что ему лучше посмотреть матч, но он, руководствуясь чувством долга, решил сопроводить ее домой. Ему и в голову не пришло, что она совершенно искренне хотела, чтобы он остался. Иногда она не знает, какой вариант хуже: пригласить Джо в свою жизнь или прогнать.

Ближе к центру, на Пасадена-фриуэй, движение замедляется. Городские огни раздражают, вызывая приступ тошноты. Она закрывает глаза и просит шофера включить радио, чтобы не слушать собственные мысли – от них только голова пухнет. Джо растирает ей шею. Рука у него слишком большая. Неуклюжая. В ней нет нежности. Она жмется к дверце, дергает плечом, отводя его руку. Не хочет, чтобы ее трогали.

На следующее утро дышать почти невозможно. Градусник показывает 38. Лицо горит и распухло – синусит. О том, чтобы ехать в студию, не может быть и речи. Больно пошевелиться. Она смотрит на телефон. Не хочется даже набирать номер. Много лет назад, работая в «Radioplan», она всегда боялась сказаться больной, боялась потерять в зарплате. Бывали дни, когда из-за плохого самочувствия темнело в глазах и голова ничего не соображала, но все равно приходилось стоять у сборочной линии, собирать модели. Отмерять бальзу. Отрезать. Склеивать и собирать. Повторяя на протяжении всей смены «никогда больше». То же самое она повторяла про себя позже, когда ехала из старого аэропорта Метрополитан через поля в районе Ван-Найс. «Никогда больше».

Затаив дыхание, Мэрилин набирает номер Генри Уэйнстайна. (От одной лишь мысли объясниться с Кьюкором ей делается еще хуже.) Едва услышав ее голос, Уэйнстайн настораживается в ожидании неприятных новостей. Она начинает с извинения, потом рассказывает о благотворительном мероприятии и синусите, с которым ничего не может поделать. В общем, сниматься она сегодня не может. Лихорадка отправила ее в нокаут. Все плохо. Так плохо, что она уже думает сказать служанке, чтобы та позвонила доктору Гринсону.

Уэйнстайн молчит.

– Генри, ты меня слышал?

– Нет.

– Не можешь?

– Нет. Пожалуйста.

– Мне так жаль, Генри. Я не хочу остановок, ты же знаешь. Но сейчас все по-настоящему. Я этого не хочу.

– Нет. Нет. Нет.

Оба понимают, что это приведет к проблемам для нее и фильма. И что ей остается, как не извиниться еще раз?

Но он и слушать не хочет. Только повторяет:

– Нет. Нет. Нет.

– Мне пора, Генри. Я собираюсь хорошо отдохнуть и подготовиться к съемкам. День или чуть больше. Как скажет доктор. Но, пожалуйста, Генри, не беспокойся. Я вернусь, как только смогу. Просто мне нужно отдохнуть. Понимаешь? Я едва ноги волочу. Еле языком ворочаю. Ты ведь и сам слышишь. Так что мне пора. Иду отдыхать.

Она кладет трубку, выпивает таблетку от головы и откидывается на горку подушек с салфеткой, смоченной в теплой воде и яблочном уксусе. Компресс лежит на щеке, и у нее течет из носа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.