Глава восьмая Моя отставка

Глава восьмая

Моя отставка

14 марта утром я запросил, явиться ли мне для личного доклада [императору] в этот или на следующий день, но не получил ответа. Я был намерен доложить императору о беседе, состоявшейся у меня 12-го с Виндгорстом, а также о некоторых, сообщениях, поступивших из России. 15 марта около 9 часов утра я был разбужен сообщением, что его величество только что повелел мне сделать в 9 ¹/₂ часов утра доклад в иностранном ведомстве; под этим, по установившемуся обычаю, подразумевалась служебная квартира моего сына. Мы приняли там императора. На мое замечание, что я чуть было не опоздал, так как всего 25 минут тому назад был разбужен приказом его величества, император ответил: «Вот как… А я отдал распоряжение вчера днем». Впоследствии выяснилось, что он распорядился о назначении доклада только после 10 часов вечера, а вечерней почты из дворца, как правило, не бывает. Я начал свой доклад: «Могу доложить вашему величеству, что Виндгорст вылез из своей берлоги и посетил меня». Император воскликнул: «Но вы, конечно, выбросили его за дверь?» В то время как мой сын вышел из комнаты, я возразил, что, конечно, принял Виндгорста, как в качестве министра принял бы любого депутата, если этого не исключает его поведение, и что я обязан так поступать, когда ко мне обращается депутат. Император заявил, что я должен был предварительно запросить его. Я возражал и настаивал на праве свободно в своем доме принимать посетителей, особенно таких, прием которых является моим служебным долгом или для приема которых у меня есть основание. Император настаивал на своем требовании, добавив, что, как ему известно, визит Виндгорста состоялся при посредничестве банкира Блейхредера: «евреи и иезуиты всегда держатся вместе». Я возразил, что польщен такой точной осведомленностью его величества о происходящем в моем доме; это верно, что Виндгорст обратился к посредничеству Блейхредера, вероятно, из каких-нибудь расчетов, ибо знал, что каждый депутат во всякое время имеет ко мне доступ. Однако выбор посредника исходил от Виндгорста, а не от меня, и совершенно меня не касается. При соотношении сил в новом рейхстаге для меня важно было знать план действий лидера сильнейшей фракции, и я был доволен, что последний неожиданно просил принять его. В беседе я констатировал, что Виндгорст намерен поставить невозможные требования (status quo ante 1870). Выяснение его намерений было моей служебной обязанностью. Если его величество хочет упрекнуть меня по этому поводу, то это равносильно тому, как если бы его величество запретил своему начальнику генерального штаба производить на войне рекогносцировку врага. Я не могу подчиниться такому надзору над частностями и над моей личной жизнью в собственном доме. Но император категорически требовал этого, ответив вопросом: «Даже если приказывает ваш суверен?» Я упорствовал в своем отказе.

О планах Виндгорста император не спрашивал меня, а начал со следующего: «Я больше не получаю никаких докладов от своих министров; мне сказали, что вы запретили им делать мне доклады без вашего разрешения или присутствия и что вы сослались при этом на какой-то старый пожелтевший приказ, который уже совсем забыт».

Я объяснил, что это не так. Приказ от 8 сентября 1852 г., который действует с начала нашей конституционной жизни, необходим для любого министра-президента и требует только, чтобы последнего ставили в известность обо всех важных, принципиально новых предложениях до получения высочайшего решения, так как иначе он не может нести общей ответственности; где имеется министр-президент, там следует руководствоваться содержанием этого приказа. Император утверждал, что такой приказ ограничивает его королевские прерогативы, и потребовал его отмены. Я обратил внимание его величества, что три его предшественника правили, соблюдая этот приказ; с 1862 г. ни разу не понадобилось ссылаться на приказ, так как он всегда соблюдался как нечто само собою разумеющееся. Теперь мне пришлось напомнить о нем для того, чтобы поддержать перед министрами свой авторитет, с которым они не считались. Приказ не ограничивает докладов министров, и уведомление премьер-министра обусловлено только в том случае, если его величеству предлагают новые общие установления, чтобы премьер-министр в важных, по его мнению, случаях был в состоянии в совместном докладе изложить свою личную, быть может иную, точку зрения. Король может затем всегда решать по своему усмотрению; при Фридрихе-Вильгельме IV не раз случалось, что король решал вопреки премьер-министру.

Затем, на основании полученных депеш, я затронул вопрос о визите в Россию, который его величество назначил на лето[80]. Я возобновил свои возражения по этому поводу и подкрепил их упоминанием о секретных донесениях из Петербурга, присланных графом Гацфельдтом из Лондона; в них содержались неблагоприятные высказывания, якобы сделанные царем о его величестве и о последнем посещении [России] его величеством. Император потребовал, чтобы я прочел ему одно из таких донесений, которое я держал в руках. Я заявил, что не могу на это решиться, так как текст оскорбит его. Император взял документ из моих рук, прочел его и, видимо, был справедливо оскорблен текстом выражений, приписанных царю.

Приписываемые императору Александру [III] мнимыми очевидцами выражения о впечатлении, произведенном на него кузеном во время его последнего визита в Петергоф, действительно были такими неприятными, что я колебался, упоминать ли вообще его величеству обо всем этом донесении. У меня и без того не было уверенности в том, что источники и сведения графа Гацфельдта являются подлинными; подложные документы, подсунутые императору Александру в 1887 г. из Парижа, были с успехом опровергнуты мною. Они побуждали меня подумать о возможном намерении с помощью фальсификации попытаться воздействовать с другой стороны в аналогичном направлении на нашего монарха, чтобы восстановить его против русского родственника и в англо-русских спорных вопросах сделать врагом России, а следовательно, прямо или косвенно союзником Англии. Правда, мы живем уже не в те времена, когда оскорбительные шутки Фридриха Великого превращали императрицу Елизавету и госпожу де Помпадур, т. е. тогдашнюю Францию, в противников Пруссии. Тем не менее я не мог заставить себя зачитать или сообщить своему собственному суверену выражения, приписанные царю. Однако, с другой стороны, мне приходилось считаться с тем, что император, как обычно, охвачен недоверием, не скрываю ли я от него важные депеши, и что наведение им справок не ограничивалось непосредственным обращением ко мне. Император не всегда относился к своим министрам с таким же доверием, как к их подчиненным, и граф Гацфельдт, как полезный и послушный дипломат, иногда пользовался большим доверием, чем его начальник. При встречах в Берлине или Лондоне Гацфельдт легко мог обратиться к его величеству с вопросом, произвели ли на императора впечатление и какое эти поразительные и важные сообщения. Если бы при этом обнаружилось, что я не использовал их, а просто приложил к делу, – а это было бы лучше всего, – император мог бы мысленно или устно упрекнуть меня в том, что я в интересах России утаил от него эти депеши. Именно так было днем позже с военными донесениями одного из консулов. Кроме того, полному умолчанию о донесениях Гацфельдта противоречило мое намерение побудить императора отказаться от вторичного посещения Петербурга. Я надеялся, что император посчитается с моим категорическим отказом сообщить ему приложения к донесению Гацфельдта, как, без сомнения, сделали бы его отец и дед. Поэтому я ограничился изложением документов и намекнул, что из них явствует нежелательность визита императора для царя, которому будет приятнее, если визит не состоится. Текст, который император взял своими руками и прочитал, несомненно, глубоко его оскорбил, как можно было себе представить.

Он поднялся и сдержаннее обычного протянул мне руку, в которой держал каску. Я проводил его по лестнице до дверей дома. Перед подъездом, уже садясь в экипаж, он на глазах у слуг снова взбежал по ступенькам и горячо пожал мне руку.

Если уже характер всего поведения императора по отношению ко мне мог вызвать только то впечатление, что его величество хочет сделать для меня службу невыносимой и добивается того, чтобы я подал заявление об отставке, то, как мне кажется, справедливая чувствительность к оскорблениям, сообщенным графом Гацфельдтом, в данный момент, независимо от соображений последнего, еще более усилила эту тактику императора по отношению ко мне. Даже если перемена в обращении и в отношении императора ко мне не имела той цели, на мысль о которой она меня наводила, а именно – установить, как долго выдержат мои нервы, – то все же для монархов было обычным за обиду, нанесенную королю каким-либо посланием, отплатить прежде всего посланцу. История древнего и нового времени знает примеры, когда посланцы становились жертвами королевского гнева за содержание послания, авторами которого они не были.

Во время доклада император неожиданно заявил, что хочет во всяком случае избежать роспуска рейхстага и поэтому в такой мере уменьшить военные кредиты, чтобы обеспечить большинство в рейхстаге. Аудиенция и мой доклад оставили у меня впечатление, что император хочет от меня отделаться, что он изменил свое намерение вместе со мной провести первые заседания нового рейхстага и решить вопрос о нашем расставании лишь в начале лета, когда выяснится, необходим ли роспуск нового рейхстага. Мне кажется, что император не хотел аннулировать состоявшееся между нами 25 февраля quasi [подобие] соглашение, но пытался теперь немилостивым обращением побудить меня к прошению об отставке. Однако я не отклонялся от принятого мною решения подчинить мои личные чувства интересам службы.

По окончании доклада я спросил, настаивает ли его величество на своем повелении мне о безусловной отмене приказа 1852 г., на котором основано положение министра-президента. Ответом было краткое: «Да». Я все же не принял при этом решения о немедленной отставке, а решил, как говорится, отложить повеление «в долгий ящик» и ожидать напоминания об исполнении, затем испросить письменного распоряжения и доложить о нем в государственном министерстве. Таким образом, я еще и тогда был убежден, что я не должен брать на себя инициативу моей отставки и тем самым ответственность за нее.

На следующий день, когда у меня на обеде были английские делегаты конференции, ко мне явился начальник военного кабинета генерал фон Ганке и обсудил со мной требование императора об отмене упомянутого приказа. Я заявил, что по приведенным деловым соображениям это нецелесообразно. Председательствовать в министерстве невозможно без полномочий, предоставленных этим приказом; если его величество желает отменить приказ, то он должен сделать то же самое со званием председателя государственного министерства, против чего я в таком случае не возражал бы. Генерал Ганке покинул меня, заявив, что вопрос наверное уладится и что он берет это на себя. (Приказ не был отменен и после моей отставки[81].)

Утром следующего дня, 17 марта, Ганке явился снова и с сожалением сообщил, что его величество настаивает на отмене приказа и после доклада Ганке о нашей вчерашней беседе ожидает, что я немедленно подам в отставку; я должен днем явиться во дворец для получения отставки. Я ответил, что чувствую себя не вполне здоровым и сделаю это в письменной форме.

В то же утро от его величества поступил обратно ряд донесений, в том числе от одного из наших консулов в России. К нему была приложена в открытом виде, стало быть проходившая через канцелярию, собственноручная записка императора следующего содержания:

«Донесения с совершенной ясностью показывают, что русские находятся в разгаре стратегической подготовки для вступления в войну. Мне приходится весьма сожалеть, что я получил столь незначительную часть донесений. Вы могли бы уже давно обратить мое внимание на угрожающую страшную опасность! Давно пора предупредить австрийцев и принять контрмеры. При таких обстоятельствах, конечно, нечего и думать о моей поездке в Красное.

Донесения превосходны.

В.».

Суть дела заключалась в следующем. Упомянутый консул, редко имевший надежную оказию, прислал сразу 14 более или менее объемистых донесений, в общей сложности свыше 100 страниц. Первое из этих донесений было написано несколько месяцев тому назад, следовательно, его содержание, надо полагать, не было новостью для нашего генерального штаба. Для обработки донесений военного содержания существовала следующая практика: донесения, которые не являлись достаточно важными и срочными, чтобы быть представленными иностранным ведомством непосредственно императору, направлялись в два адреса: 1) военному министру, 2) начальнику генерального штаба для сведения с просьбой возвратить обратно. Делом генерального штаба было отделить новое в военном отношении от уже известного, важное от неважного и через военный кабинет довести первое до сведения его величества. В данном случае четыре донесения со сведениями смешанного – военного и политического характера я представил непосредственно императору; шесть – исключительно военного характера – я направил в указанные два адреса, а остальные четыре передал соответствующему советнику для доклада мне, чтобы выяснить, не содержат ли они чего-либо, требующего высочайшего решения. В противоречие с обычным и единственно возможным порядком делопроизводства император, по-видимому, вообразил, что я хотел скрыть от него те донесения, которые послал в генеральный штаб. Если бы я хотел сохранить что-либо в тайне от его величества, то уже, конечно, не ожидал бы бесчестной утайки документов именно от генерального штаба, не все руководители которого были моими друзьями, или от военного министра Верди.

Итак, из-за того, что консул сообщил о событиях военного характера, частично трехмесячной давности, происходивших в сфере его наблюдения, и, между прочим, об известном генеральному штабу перемещении нескольких казачьих сотен к австрийской границе, надо было поднять тревогу в Австрии, угрожать России, готовиться к войне и отказаться от визита, о котором император объявил по собственной инициативе. А из-за того, что донесения консула поступили с опозданием, мне бросили implicite [подразумеваемый] упрек в государственной измене, в утайке фактов для сокрытия грозящей извне опасности. В немедленно представленном мною личном докладе я доказывал, что все донесения консула, которые не были представлены иностранным ведомством непосредственно императору, были без промедления направлены военному министру и генеральному штабу. Отослав этот доклад, я созвал вечером заседание министров (через несколько дней мой доклад вернулся обратно в иностранное ведомство без какой бы то ни было пометки на полях, следовательно, тяжелое обвинение не было взято обратно).

Я должен признать игрой случая, а история, быть может, назовет это роковым событием, что утром того же дня меня посетил прибывший ночью из Петербурга посол граф Павел Шувалов и заявил, что он уполномочен вступить в переговоры о некоторых договорных отношениях[82]. Эти переговоры вскоре прекратились, когда я перестал быть канцлером.

Я составил следующий проект заявления для оглашения на заседании министерства:

«Я сомневаюсь в том, могу ли я впредь нести возложенную на меня ответственность за политику императора, так как он не оказывает мне необходимого для этого содействия. Я был поражен тем, что окончательное решение относительно так называемого законодательства об охране труда его величество вынес совместно с Беттихером, не снесясь со мной и с государственным министерством; я выразил тогда опасение, что подобный образ действий во время выборов в рейхстаг вызовет волнение, возбудит несбыточные надежды и, при их невыполнимости, в конце концов подорвет престиж короны. Я надеялся, что контрпредставление государственного министерства побудит его величество к отказу от провозглашенных намерений, но я не встретил поддержки у моих коллег, а обнаружил, что мой ближайший заместитель, господин фон Беттихер, без моего ведома уже дал согласие на инициативу императора, и убедился, что многие из моих коллег считали целесообразным согласиться на это. Уже тогда я должен был усомниться в том, обладаю ли я еще, как президент государственного министерства, прочным авторитетом, необходимым для ответственного руководства всей политикой. Я узнал, что император договаривался теперь уже не только с отдельными господами министрами, но и с отдельными подчиненными мне советниками и другими чиновниками. В частности господин министр торговли, без предварительного согласования со мной, делал его величеству важные личные доклады. Поэтому я сообщил господину фон Берлепшу о неизвестном ему приказе от 8 сентября 1852 г., и, убедившись, что вообще не все министры, а в особенности мой заместитель господин фон Беттихер, помнят о приказе, я распорядился препроводить каждому копию, а в сопроводительном письме подчеркнул, что приказ относится только к тем личным докладам, целью которых являются изменения законодательства и существующих правовых отношений. Применяемый с надлежащим тактом, приказ в этом смысле содержит не более того, что необходимо для любого президента государственного министерства. Осведомленный кем-то об этом происшествии, его величество повелел мне, чтобы приказ был отменен. Я вынужден был уклониться от содействия этому.

В дальнейшем его величество проявил признаки недостаточного ко мне доверия, указав мне, что я не должен был без высочайшего разрешения принимать депутата Виндгорста. Сегодня я убедился в том, что не могу более представлять и внешнюю политику его величества. Несмотря на мое доверие к Тройственному союзу, я никогда не упускал из виду возможность его распада, потому что в Италии монархия не является прочной; согласию между Италией и Австрией угрожает ирредента; в Австрии только непоколебимость царствующего императора исключает перемену при его жизни, а позицию Венгрии никогда нельзя точно предвидеть. Поэтому я старался никогда не разрушать окончательно мост между нами и Россией». (Далее следует сообщение о собственноручной записке его величества относительно военных донесений консула.) «Я вообще не обязан представлять его величеству все донесения, но в данном случае я это сделал, отчасти непосредственно, отчасти через генеральный штаб. При моем доверии к миролюбивым намерениям императора России я не в состоянии проводить мероприятия, предписанные мне его величеством.

Его величество одобрил мои предложения об отношении к рейхстагу и возможному его роспуску, но теперь считает, что военный законопроект должен быть внесен в таком виде, чтобы можно было рассчитывать на принятие его теперешним рейхстагом. Военный министр недавно высказался за внесение проекта в целом, и если считать, что одновременно грозит опасность со стороны России, то это правильно.

Итак, я полагаю, что между мною и моими коллегами нет больше полного единодушия и что я более не облечен в достаточной степени доверием его величества. Я рад, если прусский король хочет править самостоятельно; зная, что моя отставка невыгодна для государственных интересов, я не стремлюсь к праздной жизни, так как мое здоровье сейчас в хорошем состоянии; однако я чувствую, что стою на пути императора, и официально уведомлен кабинетом, что император желает моей отставки. Ввиду этого я испросил высочайшего повеления о моей отставке».

После моего заявления, сделанного в соответствии с этим наброском, вице-президент государственного министерства господин фон Беттихер выступил в защиту ранее высказанного мною намерения ограничиться руководством иностранными делами. Министр финансов заявил, что приказ от 8 сентября 1852 г. отнюдь не выходит за пределы необходимости и что он присоединяется к просьбе господина фон Беттихера изыскать средства к соглашению. Если же такое средство нельзя найти, то государственное министерство должно было бы обсудить, не следует ли присоединиться к моему поступку. Министры вероисповеданий и юстиции были того мнения, что ведь речь идет только о недоразумении, которое надо разъяснить перед его величеством, а военный министр добавил, что он давно уже не слышал от его величества ничего, имеющего отношение к военным осложнениям с Россией. Министр общественных работ назвал мою отставку несчастьем для безопасности страны и для спокойствия Европы. Если отставку не удастся предотвратить то, по его мнению, министры должны предоставить свои портфели в распоряжение его величества; по крайней мере лично он намерен так поступить. Министр сельского хозяйства заявил, что если я убежден в желательности моей отставки для его величества, то не следует меня отговаривать от этого шага. Во всяком случае государственное министерство должно обсудить, что предпринять, если моя отставка будет принята. После нескольких замечаний личного характера, сделанных министром торговли и военным министром, я закрыл заседание[83].

После заседания меня посетил герцог Кобургский и пробыл в течение часа, не сказав ничего заслуживающего внимания.

Вскоре после обеда явился начальник гражданского кабинета [двора] Луканус и нерешительно выполнил поручение его величества – спросить, «почему еще не поступило прошение об отставке, затребованное утром». Я ответил, что император может уволить меня в любое время и без моей просьбы и что я, конечно, не намереваюсь против его воли оставаться у него на службе; однако свое прошение об отставке я хочу составить так, чтобы я мог его вскоре опубликовать. Только с этим намерением я вообще решаюсь написать его. Я не намерен принимать на себя ответственность за отставку, а предоставляю ее его величеству. Возможность публичного разъяснения причин, право на которое Луканус оспаривал, уж, конечно, найдется.

В то время как Луканус выполнял поручение, не мотивируя его, мое прежнее состояние равнодушия естественно должно было уступить чувству обиды. Последнее усилилось, когда, еще до того как я получил ответ на прошение об отставке, Каприви занял часть моей служебной квартиры. Это было выселением, и притом без предварительного оповещения; все это, ввиду своего преклонного возраста и продолжительности своей службы, я не без основания расценивал, как грубость. Еще и теперь я не могу оправиться от последствий этого торопливого выселения. При Вильгельме I нечто подобное было невозможно даже по отношению к непригодным чиновникам.

Отто фон Бисмарк. 1896 г. Худ. Ф. Эрлих.

Автограф Бисмарка

18 марта днем я послал свое прошение об отставке.

Текст моего прошения гласил:

«Его величеству императору и королю.

Во время моего почтительнейшего доклада 15-го числа с. м. ваше величество повелели мне представить проект приказа об отмене высочайшего приказа от 8 сентября 1852 г., который с того времени определял положение министра-президента по отношению к его коллегам.

Позволю себе в нижеследующем всеподданнейше изложить происхождение и значение этого приказа:

Во времена абсолютной монархии не было потребности в должности президента государственного министерства, и лишь в 1847 г. на заседании Соединенного ландтага тогдашние либеральные депутаты (Мевиссен) впервые указали на необходимость подготовить конституционный порядок назначением премьер-министра с задачей контролировать и осуществлять единство политики ответственных министров и нести ответственность за общие результаты политики кабинета. С 1848 годом в нашу жизнь вошли конституционные обычаи и назначались президенты государственного министерства, как граф Арним, Кампгаузен, граф Бранденбург, барон фон Мантейфель, князь фон Гогенцоллерн, на которых в первую очередь лежала ответственность не за отдельное ведомство, а за всю политику кабинета, т. е. за совокупность ведомств. Большинство этих лиц не имели собственного ведомства, а были только председателями, как, например, князь фон Гогенцоллерн, министр фон Ауэрсвальд и принц Гогенлоэ. Однако на них лежала обязанность сохранять в государственном министерстве и в его отношениях к монарху то единство и постоянство, без которых неосуществима ответственность министров, составляющая существо конституционного строя. Соотношение между государственным министерством и его отдельными членами и этой новой должностью министра-президента очень скоро потребовало более точного, соответствующего конституции, регулирования, которое по согласованию с тогдашним государственным министерством последовало в виде приказа от 8 сентября 1852 г. С тех пор этот приказ оставался решающим для положения министра-президента по отношению к государственному министерству. Только этот приказ создавал министру-президенту авторитет, дававший ему возможность взять на себя ответственность за политику кабинета в той степени, какой этого ожидают от него ландтаг и общественное мнение. Если каждый отдельный министр может добиться высочайших распоряжений без предварительного согласования со своими коллегами, то в кабинете невозможна единая политика, за которую кто-либо может нести ответственность. Ни у одного министра, и в частности у министра-президента, не остается в таком случае возможности нести обусловленную конституцией ответственность за политику кабинета в целом. В абсолютной монархии такое предписание, как приказ 1852 г., было лишним и оставалось бы таковым и сейчас, если бы мы вернулись к абсолютизму, при котором нет места ответственности министров. Однако, соответственно существующим по закону конституционным учреждениям, необходимо руководство всей коллегией министров со стороны председателя на основе принципа приказа 1852 г. Как показало вчерашнее заседание государственного министерства, все мои коллеги согласны со мной в этом вопросе, как и в том, что любой мой преемник на посту министра-президента не сможет нести ответственности за свою должность, если он будет лишен авторитета, которым его наделяет приказ 1852 г. Каждый из моих преемников еще сильнее меня будет ощущать эту потребность, так как он не будет с самого начала располагать тем авторитетом, который был мне дарован многолетним председательством и доверием обоих усопших императоров. До сих пор мне никогда не приходилось категорически ссылаться своим коллегам на приказ 1852 г. Наличия последнего и уверенности в доверии ко мне в бозе почивших императоров Вильгельма и Фридриха было достаточно для того, чтобы обеспечить мой авторитет в коллегии. Но этой уверенности нет сейчас ни у моих коллег, ни у меня самого. Поэтому я вынужден был прибегнуть к приказу 1852 г., чтобы обеспечить необходимое единство на службе вашего величества.

По вышеприведенным причинам я не в состоянии исполнить повеление вашего величества, согласно которому я должен сам произвести и контрассигнировать отмену приказа 1852 г., о котором я недавно напомнил, и несмотря на это оставаться президентом государственного министерства.

После сообщений, сделанных мне вчера генералом-лейтенантом фон Ганке и тайным советником кабинета фон Луканусом, у меня не может быть сомнений в том, что ваше величество знает и полагает, что я не могу отменить приказ и тем не менее оставаться министром-президентом. И все же ваше величество сохраняете в силе свое повеление, данное мне 15-го числа сего месяца, и обещаете согласиться на мою отставку, ставшую в результате этого необходимой.

После предшествовавшего обсуждения с вашим величеством вопроса о том, явится ли дальнейшее мое пребывание на службе нежелательным для вашего величества, я мог полагать, что вашему величеству было бы угодно, чтобы я отказался от своих должностей на прусской службе, но остался бы на имперской службе. При ближайшем рассмотрении этого вопроса я позволил себе почтительно обратить ваше внимание на некоторые рискованные последствия такого разделения должностей, в частности относительно будущего выступления канцлера в рейхстаге. Я воздерживаюсь от повторного изложения всех последствий, какие имело бы такое разграничение между Пруссией и имперским канцлером. Ваше величество изволили согласиться, что пока «все остается по-старому». Однако, как я уже имел честь объяснить, я не могу оставаться министром-президентом, после того как ваше величество снова повелеваете capitis diminutio [умаление полномочий] последнего, заключающееся в отмене основного приказа 1852 г.

Кроме того, при почтительном докладе моем от 15-го сего месяца ваше величество соизволили поставить моим служебным правомочиям границы, не допускающие той степени участия в государственных делах и ознакомления с ними, а также той свободы в министерских решениях и в моих сношениях с рейхстагом и его членами, какие требуются мне для несения установленной конституцией ответственности за мою официальную деятельность.

Однако если бы даже было возможно вести нашу внешнюю политику столь независимо от внутренней политики и нашу имперскую политику столь независимо от прусской политики, как это было бы в том случае, если бы имперский канцлер был так же непричастен к прусской политике, как к баварской или саксонской, и не принимал бы участия в формировании прусского вотума в Союзном совете и в рейхстаге, – то все же после недавних решений вашего величества о направлении нашей внешней политики, резюмированных в высочайшей записке, приложенной вашим величеством при возвращении донесений киевского консула, я не мог принять на себя выполнение предписанных вашим величеством в этой записке распоряжений относительно внешней политики. Этим я поставил бы под вопрос все те важные для Германской империи успехи, которых при неблагоприятных условиях наша внешняя политика в течение десятилетий достигла в наших отношениях с Россией в духе обоих усопших предшественников вашего величества. Чрезвычайно важное значение этих успехов для настоящего и будущего мне только что подтвердил граф Шувалов по возвращении из Петербурга.

При моей привязанности к службе королевскому дому и к вашему величеству и после того как я в течение многих лет сжился с положением, которое считал постоянным, мне очень больно расстаться с привычными отношениями к вашему величеству и ко всей политике империи и Пруссии. Однако, добросовестно взвесив намерения вашего величества, осуществлять которые я, оставаясь на службе, был бы обязан, я не могу поступить иначе, как всеподданнейше просить ваше величество милостиво освободить меня от должности имперского канцлера, министра-президента и прусского министра иностранных дел с предоставлением законной пенсии.

Впечатления последних недель и сообщения, полученные мною вчера от гражданского и военного кабинетов вашего величества, позволяют мне почтительнейше предположить, что этим своим прошением об отставке я иду навстречу желаниям вашего величества и, таким образом, могу с уверенностью рассчитывать на благосклонное удовлетворение моего прошения.

Я уже давно представил бы вашему величеству просьбу об увольнении меня с моих должностей, если бы у меня не было впечатления, что вашему величеству желательно использовать опыт и способности верного слуги ваших предков. Уверившись в том, что ваше величество в этом не нуждается, я могу удалиться от государственных дел, не опасаясь, что мое решение будет осуждено общественным мнением, как несвоевременное.

фон Бисмарк».

Я не упустил случая сказать начальникам гражданского и военного кабинетов его величества Луканусу и Ганке, что отказ от борьбы с социал-демократией и возбуждение у нее несбыточных надежд внушили мне сильную тревогу.

На вечер 18 марта в Берлинский дворец были вызваны генералы строевой службы; в качестве внешнего повода к этому ссылались на желание его величества заслушать их мнение о новых военных законопроектах. В действительности же на собрании, которое продолжалось около 10 минут, император произнес речь. Как мне доверительно рассказали, он в конце речи сообщил генералам, что вынужден уволить меня: к начальнику генерального штаба Вальдерзее якобы поступили жалобы на мое самоуправство и скрытность в сношениях с Россией. Граф Вальдерзее, по долгу службы, сделал его величеству доклад об упомянутых консульских донесениях и их военном значении. Как мне сообщили, ни один из генералов не взял слова после выступления императора. Не сделал этого и граф Мольтке, лишь уже на лестнице он будто бы сказал: «Это очень прискорбно; молодой государь еще задаст нам не одну загадку».

19 марта, после приема во дворце, мой сын Герберт был у Шувалова. Стараясь побудить его остаться на службе, Шувалов сказал, что если мы оба уйдем, то из переговоров, на которые он уполномочен, ничего не выйдет. Так как это высказывание, возможно, могло повлиять на политические решения императора, то на следующий же день в полдень мой сын в собственноручном докладе сообщил об этом его величеству.

Не знаю, до получения этого доклада или сейчас же после него, во всяком случае 20-го днем к моему сыну явился дежурный адъютант граф Ведель повторить желание императора, объявленное уже в предшествующие дни через уполномоченных лиц, чтобы мой сын остался на своем посту, предложить ему длительный отпуск и заверить в безусловном доверии к нему его величества. Мой сын полагал, что не пользуется доверием, так как император неоднократно без его ведома приглашал советников ведомства иностранных дел с целью дать им поручения или потребовать от них информацию. Ведель не оспаривал это и заверил, что его величество, несомненно, был бы готов устранить это основание для недовольства. Мой сын ответил на это, что его здоровье настолько пошатнулось, что без меня он не может принять тяжелое и ответственное положение. Позднее, когда я уже получил отставку, граф Ведель посетил также и меня и потребовал, чтобы я воздействовал на моего сына, чтобы он остался. Я отклонил это со словами: «Мой сын – совершеннолетний».

20 марта днем Ганке и Луканус передали мне два синих письма об отставке. Накануне Луканус по поручению его величества был у моего сына, чтобы выяснить мое отношение к возведению меня в герцогское достоинство и испрошению соответствующей последнему дотации у ландтага. Мой сын, не задумываясь, заявил, что и то и другое было бы для меня нежелательно и тягостно. Днем, поговорив со мной, он написал Луканусу, что «награждение титулом было бы для меня тягостным, ввиду характера обращения его величества со мною в последнее время, а дотация неприемлема, ввиду состояния финансов и по личным причинам». Несмотря на это, я был удостоен герцогского титула.

Текст обоих адресованных мне приказов от 20 марта гласил:

«Дорогой князь! С глубоким волнением усмотрел я из вашего прошения от 28-го сего месяца, что вы решили оставить должности, которые в течение долгих лет занимали с несравненным успехом. Я надеялся, что, пока вы живы, мне не придется думать о моем расставании с вами. И если теперь, в полном сознании тяжелых последствий вашего ухода, я все же вынужден освоиться с этой мыслью, то делаю это хотя и со скорбью в сердце, но с твердой уверенностью, что удовлетворение вашего прошения будет содействовать тому, чтобы как можно дольше сохранить и сберечь вашу незаменимую для отечества жизнь и ваши силы. Приведенные вами основания вашего решения убеждают меня в том, что дальнейшие попытки побудить вас взять ваше прошение обратно не имеют надежды на успех. Поэтому я отвечаю вашему желанию, препровождая вам при сем милостивое согласие на просимую отставку от занимаемых вами должностей имперского канцлера, президента моего государственного министерства и министра иностранных дел в уверенности, что вы и впредь не откажете мне и отечеству в вашем совете и в вашей энергии, в вашей верности и преданности. Я считал одним из счастливейших обстоятельств моей жизни, что при моем вступлении на престол я в вашем лице имел своего первого советника. Благодарным и неизгладимым останется у меня и у германского народа воспоминание о том, что вы сделали и чего добились для Пруссии и Германии, для моего дома, моих предков и для меня. Но и за границей всегда будут с признательностью вспоминать вашу мудрую и энергичную политику мира, которой я с полным убеждением решил и впредь руководствоваться в своей деятельности. Не в моей власти вознаградить ваши заслуги по достоинству. Я должен удовольствоваться заверением вас в неизгладимой благодарности моей и моего отечества. В знак этой благодарности я возвожу вас в достоинство герцога Лауенбургского. Я также прикажу послать вам свой портрет в натуральную величину.

Да благословит вас бог, мой дорогой князь, и да подарит вам еще много лет безмятежной старости, озаренной сознанием честно исполненного долга.

В этом расположении пребываю к вам и впредь неизменно преданный и благодарный ваш

император и король

Вильгельм I. Я.»

«Я не могу отпустить вас с поста, на котором вы в течение долгих лет действовали для моего дома и для величия и благосостояния отечества, без того, чтобы как глава армии не вспомнить с глубокой благодарностью о ваших неизгладимых заслугах перед моей армией. С дальновидной предусмотрительностью и железной твердостью помогли вы моему в бозе почившему деду, когда в тяжелое время требовалось осуществить признанную необходимой реорганизацию наших вооруженных сил. Вы помогли проложить путь, по которому армию можно было с Божьей помощью вести от победы к победе. Во время великих войн вы героически выполнили свой долг солдата, и с тех пор до настоящего дня вы были готовы с неустанным усердием и самопожертвованием выступить, чтобы сохранить нашему народу унаследованную от отцов военную силу и тем самым создать гарантию для сохранения благ мира.

Я знаю, что я единодушен с моей армией, желая сохранить для нее и впредь в высшем чине человека, совершившего столь великие дела. Поэтому я назначаю вас генерал-полковником кавалерии с рангом генерал-фельдмаршала и уповаю на Бога, что он еще на многие годы сохранит мне вас в этой почетной должности.

Вильгельм».

С того времени ко мне ни прямо, ни через посредников никогда не обращались за советом. Наоборот, моим преемникам, по-видимому, было запрещено говорить со мной о политике. У меня такое впечатление, что все чиновники и офицеры, которые дорожат своим положением, обязаны бойкотировать меня не только при деловых сношениях, но и в обществе. Тот же бойкот нашел странное официальное выражение в дипломатических указах моего преемника, изданных с целью дискредитировать за границею своего предшественника.

Свою благодарность за военный чин я выразил в следующем письме:

«Почтительно благодарю ваше величество за благосклонные слова, коими ваше величество сопроводили мою отставку. Я чувствую себя осчастливленным награждением портретом, который будет для меня и моих близких почетной памятью о тех временах, когда ваше величество разрешали мне посвящать свои силы службе вам. Одновременно ваше величество удостоили меня милостью возведения в достоинство герцога Лауенбургского. Я позволил себе устно почтительнейше изложить тайному советнику фон Луканусу причины, затруднявшие мне принятие подобного титула. В связи с этим я просил не опубликовывать этой новой милости. Исполнение этой моей просьбы оказалось невозможным, так как официальное сообщение уже появилось в «Staats-Anzeiger» в то время, когда я выражал свои сомнения. Осмеливаюсь, однако, всеподданнейше просить ваше величество о милостивом разрешении мне и впредь носить мое прежнее имя и титул. За столь почетное для меня повышение в военном чине прошу разрешения всеподданнейше повергнуть к стопам вашего величества свою почтительнейшую благодарность, как только буду в состоянии рапортовать лично, чему в данный момент препятствует состояние моего здоровья».

21 марта в 10 часов утра, когда мой сын был на Лертском вокзале для встречи принца Уэльского, его величество сказал ему: «Судя по вашему вчерашнему письму, вы неверно поняли Шувалова, он только что у меня был; сегодня днем он посетит вас и урегулирует это». Мой сын возразил, что больше не может вести переговоры с Шуваловым, так как подает прошение об отставке. Его величество и слышать не хотел об этом, – «он предоставит моему сыну всяческие облегчения и днем или позже обстоятельно поговорит с ним; но остаться он должен». Днем Шувалов, действительно, посетил моего сына, но отказался от переговоров, так как в его инструкции говорилось о моем сыне и обо мне, а не о наших преемниках. Об утренней аудиенции Шувалов рассказал, что около часа ночи его разбудил армейский жандарм, который передал краткое распоряжение флигель-адъютанта с предложением явиться к 8 ¹/₄ часам утра. Он очень взволновался, предположив, что случилось что-либо с царем. Во время аудиенции император беседовал с ним о политике, был любезен и заявил, что хочет продолжать прежнюю политику; он, Шувалов, сообщил об этом в Петербург.

На вопрос Каприви о подходящем преемнике мой сын указал на посланника в Брюсселе фон Альвенслебена. Каприви изъявил согласие и высказал сомнения, может ли не пруссак быть во главе ведомства иностранных дел; его величество называл ему Маршалля. Между тем 24-го император, встретившись с моим сыном на завтраке у драгунов, заявил, что и для него Альвенслебен весьма приемлем.

26-го утром мой сын ознакомил Каприви с секретными делами: Каприви нашел порядки слишком сложными; ему придется их упростить. Он упомянул, что утром у него был Альвенслебен, но чем больше он его уговаривал, тем упорнее тот отказывался. Мой сын условился, что днем сделает еще одну попытку договориться с Альвенслебеном и сообщит Каприви о результатах. В тот же день мой сын получил отставку, причем намеченная императором беседа с ним так и не состоялась.

Днем мой сын, в соответствии с обещанием, пытался при содействии бывшего в отпуску посла фон Швейница побудить фон Альвенслебена стать его преемником, но безуспешно. Альвенслебен заявил, что лучше откажется от всякой карьеры, чем станет статс-секретарем, но обещал не принимать окончательного решения, прежде чем не переговорит с императором.

27-го утром император посетил моего сына и, неоднократно обнимая его, выражал надежду, что скоро увидит его выздоровевшим и снова на службе, и спросил, что с Альвенслебеном. Когда мой сын доложил [о переговорах], император выразил удивление, что Альвенслебен еще не явился, и немедленно распорядился вызвать его к 12 ¹/₂ часам во дворец.

Мой сын направился к Каприви, сообщил ему о позиции Альвенслебена и о приглашении последнего к его величеству и изложил доводы, при помощи которых он пытался воздействовать на Альвенслебена. На это Каприви высказался примерно следующим образом:

Все это теперь уже поздно. Вчера он доложил его величеству об отказе Альвенслебена и после этого получил полномочия обратиться к Маршаллю. Последний тотчас же изъявил свою готовность, добавив, что у него уже имеется согласие великого герцога о переходе на имперскую службу; таким образом, официальный запрос в Карлсруэ является лишь формальностью. Если Альвенслебен теперь все же согласится, то ему, Каприви, не останется ничего другого, как просить об отставке. В 12 ¹/₄ часа назначен его доклад, и он напомнит его величеству о вчерашнем поручении относительно Маршалля.

Альвенслебен, который был принят во дворце непосредственно перед Каприви, не поддался уговорам и императора; когда последний сообщил об этом Каприви с выражением своего сожаления, тот возразил, что это очень удачно и спасает его от неловкого положения, так как он уже договорился с Маршаллем. Император кратко заявил: «Ну, хорошо, пусть будет Маршалль». Таким образом, Каприви не выждал результата переговоров моего сына с Альвенслебеном, а заранее привлек баденского посланника.

Великий герцог Баденский, который из высказываний моего сына против господина фон Маршалля установил, что мне стало известным его решающее воздействие на императора, нанес мне 24 [марта] визит и покинул меня в немилостивом настроении. Я сказал ему, что он вторгся в компетенцию имперского канцлера и сделал для меня невозможным пребывание на службе у его величества.

26 марта я прощался с императором. Его величество сказал, что только «забота о моем здоровье» побудила его дать мне отставку. Я ответил, что за последние годы мое здоровье редко было таким хорошим, как прошедшей зимой. В опубликовании моего прошения об отставке было отказано. Одновременно с поступлением моего прошения Каприви уже занял часть служебной квартиры канцлера. Я видел, что послы, министры и дипломаты должны были ожидать на лестнице; это вынудило меня крайне ускорить упаковку вещей и отъезд. 29 марта я покинул Берлин, побуждаемый к этому тем, что был вынужден крайне спешно освободить свою квартиру. На вокзале мне, по распоряжению императора, были оказаны воинские почести, которые я с полным правом мог назвать погребением по первому разряду.

Перед этим я получил от его величества императора Франца-Иосифа следующее письмо:

«Вена 22 марта 1890 г.

Дорогой князь,

Данный текст является ознакомительным фрагментом.