Отрешенность вместо воодушевления Время освободительных войн

Отрешенность вместо воодушевления

Время освободительных войн

Когда Наполеон вступил в Москву и русские ради изгнания захватчика пошли на то, чтобы поджечь свою столицу (с 15 по 20 сентября 1812 г.), Гёте отозвался об этом кратко: «Что Москва сгорела — нисколько меня не трогает. Хоть в будущем найдется о чем поведать мировой истории» (из письма к Рейнхарду от 14 ноября 1812 г.). А историческое значение отступления французских войск из Москвы — то есть начало заката звезды Наполеона — Гёте в ту пору еще понять не мог. Саркастический лаконизм его высказывания отражал попытку отгородиться от всего, что творилось в мире, с помощью насмешки отделаться от события, чудовищность которого он осознал вполне, как о том свидетельствует сохранившийся черновик письма. В сущности, это стремление отгородиться от происходящего объяснялось глубоко скептическим отношением поэта к историческим событиям, поскольку со времени Французской революции многие из них, вызвав у поэта сильное потрясение, никак не укладывались в его сознании. К тому же, хоть Гёте безусловно восхищался Наполеоном, к этому чувству примешивалась и гнетущая растерянность — этот завоеватель, с его поистине демонической силой, внушал ему ужас. Еще в 1828 году Гёте будто бы говорил канцлеру Мюллеру: мировая история — самое нелепое, что только можно вообразить. «Кто бы ни умер, какой бы народ ни погиб — мне все равно, и глупцом был бы я, если бы все это меня заботило».

Прохладно и отрешенно отнесся он и к патриотическому подъему, охватившему немцев, когда Пруссия принялась оказывать французам сопротивление и мобилизовала все силы на борьбу с захватчиками. Спасаясь бегством, Наполеон, почти никем не замеченный, 15 декабря 1812 года на пути в Париж проехал в простом экипаже через ночной Веймар. Однако даже в этих условиях он поручил своему посланнику в Эрфурте, барону де Сент-Эньяну, передать особый привет Гёте. Поэт поддерживал теплые отношения с этим образованным французским бароном, отлично понимавшим роль Веймара в культуре той эпохи, хотя барон справедливо подозревал герцога Веймарского, члена Рейнского союза, в антипатии к Наполеону. Герцог, кстати, назавтра же иронически заметил, обращаясь к Гёте: «А ты уже знаешь, что Сент-Эньяну поручено передать тебе поклон от властителя тьмы? С тобой, как видишь, заигрывают и небеса, и преисподняя» (16 декабря 1812 г.). Герцог намекал при этом на Марию Людовику, которая была решительной противницей корсиканца. Но если герцог жаждал краха Наполеона, к которому все еще приковывали его цепи Рейнского союза, то Гёте, давний приятель герцога, удерживался от высказываний на этот счет. Гёте не мог радоваться гибели Наполеона, потому что уважал его как некую могучую историческую силу и опасался, что после исчезновения ее с арены истории вновь воцарится столь ненавистный ему хаос. Не доверял он и вдруг ожившему стремлению немцев к единству. На взгляд поэта, к этому стремлению примешивалось слишком много незрелых эмоций. Никогда еще не видел немцев объединенными, разве что в общей ненависти к Наполеону, писал Гёте Кнебелю 24 ноября 1813 года, «посмотрим, как они поведут себя, когда прогонят его за Рейн». Не мог он не заметить и того, что у народа, сплотившегося в освободительной войне против чужеземного господства, появились предводители, рассматривавшие борьбу с внешним врагом одновременно как борьбу за завоевание определенных буржуазно-демократических порядков внутри Германии. Князьям, поставленным в безвыходное положение, пришлось на сей раз дать определенные обещания в этом плане. Гёте опасался, что возникнут волнения, способные поколебать существующую структуру. И это было ему не по сердцу.

В конце концов Пруссия заключила союз с Россией и 27 марта 1813 года объявила войну Франции. Наполеон по-прежнему не сдавался: после катастрофы в России чудом собрав новую армию, он вел теперь ожесточенные бои и даже выиграл несколько сражений. Однако победа союзных войск (к ним присоединилась еще и Австрия) в трехдневной «битве народов» под Лейпцигом (16–19 октября 1813 г.) окончательно и бесповоротно решила его судьбу. Веймару тогда пришлось пережить бурные месяцы. Если в середине апреля казалось, что прусские войска, занявшие город, прочно удерживают его, то уже 18 апреля в Веймар вновь вернулись французы. А ведь Карл Август, хоть и член Рейнского союза, успел уже отобедать с командующим пруссаков. Наполеон еще раз лично прибыл в Веймар и нанес визит герцогу в его дворце. Все эти месяцы герцогу приходилось лавировать и вести хитрую политическую игру, но тут и на него произвела сильное впечатление личность императора, непреклонно продолжавшего свою борьбу.

Гёте тогда надолго покинул Веймар. Еще 17 апреля он отправился в Богемию, на этот раз в Теплице, и путь его проходил через Лейпциг и Дрезден. Так как страна была заполнена войсками, он путешествовал инкогнито. Однако неподалеку от Майсена его узнали солдаты из добровольческого корпуса, и по их просьбе он согласился благословить их оружие — ведь Гёте был для них кумиром немецкого духа. В Дрездене он побывал у Кернеров, где встретил и Арндта (дневниковая запись от 21 апреля 1813 г.). Эрнст Мориц Арндт следующим образом рассказал об этой встрече: «Приехал сюда и Гёте, и не раз навещал он дружественный ему дом Кернеров. Я не видел его за эти двадцать лет ни разу; он сохранил свою величественную красоту, однако великий человек не производил отрадного впечатления. Он был в подавленном состоянии, и последние события не вызывали у него ни надежды, ни радости. Был там и Кернер-младший, пошедший добровольцем к лютцовским егерям. Отец его говорил о происходящем с восторгом, был полон надежд, но Гёте чуть ли не гневно возразил ему: «Что ж, сотрясайте свои оковы — человек этот слишком велик для вас, оковы эти вам не разбить» («Воспоминания из внешней жизни», 1840).

«Ни надежды, ни радости» — это выражение Арндта метко определяло скептическую позицию Гёте, который в ту пору провел в Богемии все лето до середины августа. В своем послании в канун 1814 года Карлу Августу Гёте называл минувший год «печальным и ужасным», хотя в новогоднюю ночь войска под командованием Блюхера перешли Рейн, чтобы преследовать Наполеона на французской территории. После «битвы народов» под Лейпцигом Рейнский союз распался, и веймарский герцог присоединился к антинаполеоновской коалиции, причем его назначили командующим одного из германских воинских корпусов. В январе 1814 года он выступил в поход с целью завоевания бельгийской части Нидерландов. Справившись с этой задачей, он в конце апреля 1814 года выехал в Париж, с 30 марта уже занятый войсками союзников; 11 апреля император отрекся от престола. Понятно, что Карл Август со смешанными чувствами пошел навстречу просьбе Гёте оградить его сына Августа от участия в военных действиях; кстати, из-за этого Август предстал в невыгодном свете перед своими друзьями и знакомыми. Еще в 1811 году он получил место асессора на герцогской службе, а впоследствии выразил желание пойти в армию. Однако его назначили ординарцем к наследному принцу, обретавшемуся в родном городе «до тех пор, пока молодой человек пожелает здесь оставаться», как язвительно присовокупил герцог в своем письме к Гёте (2 февраля 1814 г.).

В декабре 1813 года молодой историк Генрих Луден провел с Гёте длительную беседу, которую он воспроизвел впоследствии, пожалуй, недостаточно достоверно. Луден искал покровительства Гёте на предмет издания журнала под названием «Немезида». Как «государственный чиновник», Гёте ничего не мог возразить против намерения Лудена, однако в частном порядке он советовал не приниматься за издание. Лудену, по мнению Гёте, следовало по-прежнему заниматься научной работой, предоставить миру идти своим обычным путем. Политический журнал, считал поэт, доставит Лудену лишь неприятности: «Против вас обратятся все, кто обладает властью, вся знать; вы же хотите защитить хижины от дворцов…» Консерватизм Гёте — он желал сохранить существующий порядок, на крайний случай подвергнуть его улучшениям — был прочен. Дальше, как сообщает Луден, разговор коснулся текущих политических событий. Он отнюдь не равнодушен к «великим идеям свободы, народа, отечества», сказал Гёте, ему дорога судьба Германии, а у немецкого народа, как он заметил, «столь достойного в частностях и столь жалкого в целом», будущее еще впереди. Но вот что касается настоящего: разве народ и вправду пробудился? Разве люди знают, чего хотят? И разве удалось хоть чего-нибудь добиться? Конечно, французов прогнали, однако теперь в германских землях — войска других народов. «Мы с давних пор привыкли направлять наш взор лишь на запад и любую опасность ждать лишь оттуда, но ведь суша простирается и далеко на восток». Гёте опасался, как бы не произошла лишь смена гегемона. Слова поэта произвели сильное впечатление на Лудена. Значит, лгали все, кто твердил вокруг: будто у Гёте «нет любви к отечеству, будто ему чужды германский дух и вера в свой народ и честь Германии, как и ее позор, счастье или беда совершенно безразличны ему».

Рассказывая о встрече с поэтом, Луден пользовался формулировками, которые сам Гёте воспринял бы настороженно, ведь сомнительные последствия некоторых из них всем хорошо известны. Показательно, что поэт подчеркивал в той беседе: перед наукой и искусством, принадлежащими всему миру, рушатся «национальные барьеры». Гёте чувствовал, что патриотическая волна способна выплеснуть на поверхность также и тупой национализм с его враждой ко всему иноземному. Еще и поэтому он столь сдержанно относился к патриотическому энтузиазму периода освободительных войн. Накал ненависти в клейстовской «Битве Германа» никак не согрел бы его душу.

Между тем и он не собирался оставаться в стороне, в роли безучастного наблюдателя, и, как явствует из писем, сознавал важность освобождения страны от чужеземного господства, как и то, «с какой благодарностью нам следует праздновать эту победу» (из письма Фойгту от 11 июля 1815 г.). Гёте имел в виду окончательный разгром Наполеона 18 июня 1815 года в битве при Ватерлоо, после того как, возвратившись с острова Эльба, он в течение ста дней удерживал в своих руках власть. А когда весной 1814 года Ифланд попросил Гёте написать торжественную пьесу по случаю возвращения прусского короля в Берлин, поэт после некоторого размышления согласился. Эта пьеса — «Пробуждение Эпименида» — была поставлена лишь 30 марта 1815 года, в годовщину вступления союзных войск в Париж. Она оказалась перегруженной символикой, с трудом расшифровываемой; сложным образом сплелись в ней мифология и современность. В письме к Ифланду от 15 июня 1814 года Гёте признавался: он хотел воспользоваться возможностью «высказать нации, как переживал и переживает вместе с нею и горе и радость». К тому же он — со всей очевидностью — вложил в уста Эпименида критику собственного поведения:

Но стыдно мне часов покоя.

Зачем я с вами не страдал?

Пред вашей скорбью и тоскою

Теперь ничтожен я и мал.

Правда, жрец тут же оправдывает кающегося Эпименида:

Боги так определили,

Не хули их: ведь они

В тишине тебя хранили,

Чтоб ты зорче видел дни.

(Перевод С. Соловьева — IV, 474)

Сходную мысль Гёте высказывал еще в ноябре 1813 года в одном из своих писем: в то время как многие подающие большие надежды молодые люди были принесены в жертву на полях сражений, те, кто остался трудиться в своей мастерской, обязаны бережно хранить «священный огонь науки и искусства» (из письма к Ф. И. Йону от 27 ноября 1813 г.).

Гёте написал «Пробуждение Эпименида» в тихом городке, неподалеку от Веймара, где с 1812 года был открыт небольшой серный курорт. Кстати, Гёте принимал участие в его создании советами и контролем («Краткий обзор возможного устройства купального заведения в Берке на Ильме», 22 января 1812 г.).

В мае и июне 1814 года он провел в этом уединенном городке полных шесть недель в обществе Кристианы и ее подруги Каролины Ульрих. «Здесь так тихо и мирно, как будто […] за сотню миль отсюда вообще нет военной суеты» (из письма X. Мейеру от 18 мая

1814 г.). Инспектор курорта, он же местный органист Иоганн Генрих Фридрих Шютц, часами играл для Гёте на рояле Баха и Моцарта, впоследствии он нередко наезжал в Веймар, чтобы музицировать в доме на Фрауэнплане. Когда поздней осенью 1818 года Гёте вновь пробыл три недели в Берке, то умелый инспектор, некогда обучавшийся в Эрфурте у Киттеля — ученика Баха, устроил для своего гостя приватный курс музыки, играя ежедневно на рояле по три-четыре часа: «в Берке… инспектор по моей просьбе ежедневно играл мне три-четыре часа в исторической последовательности все произведения от Себастьяна Баха до Бетховена, таким образом исполнив вещи Филиппа Эммануила, Генделя, Моцарта, Гайдна, а также Дюссека и многих других» (из письма Цельтеру от 4 января 1819 г. — XIII, 443).

Ранней весной 1814 года, однако, его полонило нечто совсем далекое и увело прочь от смутной современности. Духовная эмиграция была для Гёте вполне возможна, в согласии с его девизом: «Едва в мире политики вырисовалась серьезная угроза, как я тотчас своевольно уносился мыслями как можно дальше» («Анналы» за 1813 год). Здесь в Берке Гёте прочитал стихотворения персидского поэта Хафиза в переводе Йозефа фон Хаммер-Пургшталля. Это была восточная лирика, где дурманяще сплетались чувственное и духовное начала, где немалую роль играло волшебство многообразных намеков. И если прежде Гёте не удавалось что-либо воспринять из отдельных стихотворений этого поэта, то теперь полное собрание этих стихов попросту заворожило его. Но он еще не знал, к каким удивительным творческим свершениям оно приведет его самого.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.