НЕУДАВШИЙСЯ СНИМОК

НЕУДАВШИЙСЯ СНИМОК

Я сижу в тесной нише, которая именуется громко: фотолаборатория. Слева от меня, за фанерной переборкой, — общественная приемная редакции районной газеты, справа — кабинет редактора. Каморка, наполненная густым оранжевым полумраком, таинственно уютна. Над столом, уставленным ванночками с растворами, громадным черным пауком высится фотоувеличитель, в углу потрескивают электроглянцеватели, над головой тихо мурлычет вентилятор.

Я люблю эти спокойные часы лабораторной работы. Набегаешься за день по совхозным полям и фермам, по заводским цехам и стройкам, а рано утром, вот как сейчас, засядешь в «ящик», то бишь в лабораторию, и вновь встречаешься с теми, кого вчера фотографировал. Кто улыбается тебе с мокрых, лоснящихся глянцем листов бумаги как старому знакомому, кто хмуро смотрит, кто устало.

Но сейчас дело что-то не клеится. Шестой лист бумага летит в ведро. Меняю выдержку, диафрагму, фотобумагу, меняю лампы в фотоувеличителе — ничего не получается. Раз за разом в мутноватом растворе проявителя вырисовывается небритая физиономия с угрюмо-удивленным взглядом и прилипшим к губе окурком. И вот эту-то физиономию я хочу «протолкнуть» на первую полосу. Нелегко это будет сделать. Ляжет такая фотография на стол ответственного секретаря, и смахнет он ее молча в корзину. Да и что я, собственно, знаю об этом человеке? Почти ничего. Вспоминаю нашу недавнюю встречу.

Выехал я поутру на автобусе в совхоз «Волошовский» снимать лучшую доярку района Нину Ивановну Николаеву. Совхоз отдаленный, до центральной усадьбы километров семьдесят, от нее до Затрубической фермы, где Нина Николаевна трудится, еще километров двенадцать — пятнадцать. До центральной усадьбы добрался часа за два, а вот на Затрубичье — пеший ход. Правда, знакомого зоотехника в Волошово встретил и дал он мне старый, хиленький велосипед. Двинулся я к Затрубической ферме по осенней лесной дорожке. Дорога тракторами разбита, грязь выше колен. Бреду по лужам, спускаюсь из оврага в овраг, перебираюсь по скользким бревнышкам через ручьи и речушки и все думаю: зачем это меня зоотехник велосипедом снабдил, пошутил, что ли? Тащу велосипед на себе. Поскользнулся, упал в яму с водой. Не только вымок, а «с головкой» — даже берет всплыл. Наконец до деревни добрался, до фермы. Не знаю, как в других районах, а в нашем худшего помещения фермы не найти. Стоит длинный сарай-развалюха, обнесенный громадным валом навоза, — это и есть Затрубическая ферма Просто не верится, что по надоям эта ферма лучшая в районе, а Нина Ивановна Николаева получает в год по пять с половиной тысяч килограммов молока от каждой своей коровы. Ведь это по пуду в день!

Подхожу к ферме. Смотрю, ползут по земле три громадные вязанки сена. Пригляделся — под вязанками доярки.

— Здравствуйте, — кричу, — уважаемые женщины! Принимайте гостя.

Думаете, обрадовались гостю? Как бы не так! Сбросили они со своих плеч вязанки и давай меня песочить. «Не нас, — кричат, — надо фотографировать, а безобразия, что на ферме творятся! Начальство сюда носа не кажет, а мы из сил выбиваемся. Скотник — лодырь, навозом заросли, воду на себе носим, сено вот подвезти не на чем…»

Стою я, помалкиваю. А что делать? Все верно. О том, чтобы сфотографировать сейчас этих разъяренных женщин, не может быть и речи. Отложил фотоаппарат в сторонку, подхватил вязанку сена и попер. Потом с ведрами за водой побежал, потом за вилы взялся — навоз кидать. Смотрю, отходят доярки, добреют, посмеиваться начинают. Одна уже в кружку молоко наливает…

— Женщины, — говорю, — дорогие вы мои! Расскажу я о ваших бедах в редакции. Все сделаем, чтобы помочь. А сейчас не откажите сфотографироваться, ведь солнце садится…

Сфотографировал доярок, распрощался — и в обратный путь. А уже смеркается. Знобить начало, радикулит старый проснулся — током бьет. Чавкаю по дороге с велосипедом, а в голове одна мысль вертится: «Попутку бы…»

Только присел на пенек передохнуть, слышу, сзади машина гудит. Обрадовался, на дорогу выскочил, руку вытянул — «голосую».

Машина — новенький ЗИЛ с тремя ведущими мостами — легко плывет по грязи. Шофер в белой рубашке при галстуке (сейчас у молодых водителей это модой, шиком становится — работать при галстуке) высунулся из кабины и дремотно на меня поглядывает. Не с интересом поглядывает и не с равнодушием, а как на лося примерно, из леса вышедшего.

— Эй, товарищ! — кричу и велосипед уже приподнимаю, чтобы в кузов его бросить. А машина неторопливо мимо ползет, «товарищ» даже головы не повернул. В первый момент не поверил, что не остановит. Ну, понятно, на людной дороге или улице не остановить, а тут лес, грязь, ночь надвигается.

Скрылся ЗИЛ за поворотом, и такая меня обида и злость взяла, что дыхание перехватило. «Эх, шофер, шофер, — думаю, — позоришь ты это гордое звание. Сволочь ты, а не шофер!» И еще разные нехорошие слова вслух произнес, да так громко, что невольно по сторонам оглянулся — не слышит ли кто.

Плетусь дальше. Спускаюсь в овраг и слышу: вновь тарахтит что-то сзади. Оглядываюсь — самосвал — газик. Не машина — развалюха с перекошенным железным кузовом, вся забрызгана грязью, только на ветровом стекле щетками две смотровые амбразуры размазаны. В двуместной кабине двое сидят. Я уже не «голосую», газику сейчас останавливаться нельзя, из последних своих лошадиных силенок ползет по колее, а впереди крутой подъем. Поравнялся самосвал со мной и вдруг остановился, фыркнул дымом. Из кабины шоферская голова в помятой кепчонке высунулась, и рука машет: залезай! Швырнул велосипед в кузов, в кабину втиснулся, и не верится, что все дорожные мытарства остались позади. Только я растолкался в кабине поудобнее, как пришлось вылезать. Подъем, как я и думал, без разгона взять не удалось, забуксовали. Вылезли все, и, как полагается в таких случаях, кто чем: шофер с лопатой под машину полез, мы со вторым попутчиком — парнишкой лет четырнадцати — хворост подтаскиваем и под колеса пихаем. Час провозились, вылезли, едем. Шофер, мрачноватый дядя с нездоровым, отечным лицом, заросшим седеющей щетиной, оказался не из разговорчивых. Всю дорогу молчал и только жадно-жадно, будто не мог надышаться дымом, затягивался сигаретой. Парнишка, по всей видимости сын шофера, тоже помалкивал. К городу подъезжаем, я в кармане рубль нащупываю. Протягиваю водителю.

— Не надо, — говорит шофер, просто так, устало: «Не надо». Дескать, спасибо, парень, в данный момент не нуждаюсь.

«Как бы мне тебя, товарищ, сфотографировать?» — думаю я, вылезая из кабины. Ведь если предложить — откажется. Это точно. У меня на таких людей глаз наметан.

Еще раньше заметил я на руке шофера четыре выколотые буквы: «Петя». Прощаюсь и словно бы невзначай спрашиваю:

— Эта машина откуда?

— Из передвижной мехколонны.

— А вас, случайно, не Петром звать?

— Петром… — Водитель высовывается из кабины.

— А фамилия? — Я выхватываю фотоаппарат.

— Фадеев…

И прежде чем изумленный шофер пришел в себя, я успеваю два раза щелкнуть затвором.

…Еще и еще вглядываюсь в неудавшийся фотоснимок. Глаза незнакомого человека совсем близко. Почему они так волнуют и беспокоят? Дался мне этот шофер! Подумаешь, подвез уставшего фотокорреспондента…

А тот, при галстуке, не подвез. Тому не нужно было лезть с лопатой под машину, нужно было только нажать педаль тормоза. Он не нажал.

Два человека, два поступка, на первый взгляд неприметные. Ну а если вглядеться в них попристальнее, если обобщить?

Вчера я звонил в передвижную механизированную колонну, справлялся о шофере Петре Фадееве.

— Что за человек? — переспросил начальник отдела кадров. — Да как вам сказать… Работает без замечаний, а так — невеселый человек.

Немногое мог сказать начальник отдела кадров про Петра Фадеева. «Невеселый человек…» Жизнь-то, она сложная штука. Не каждого весельем полнит. Иного так пошвыряет да пожует, что многое порастеряет человек. Видно, и Петра Фадеева не баловала она. Повытрясла из него и здоровье, и радость, но одного не сумела отобрать — человечности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.