Неустанный зов Аргентины

Неустанный зов Аргентины

Вторая половина 1990-х годов прошла под знаком позднего Ельцина. Он легко вошел в роль самодержавного царя-батюшки, а затем, войдя во вкус, стал чаще прежнего поднимать бокал за здравие «дорогих россиян» и радостно принимать «парад суверенитетов».

Тихий распад страны — иногда под громкий салют криминальных выстрелов — продолжался. Всяк хотел обогатиться по своим способностям и потребностям: кто растаскивал машины по деталям, кто присваивал заводы и нефтепромыслы; кому досталось много, а кому, увы, очень мало.

Разгул свободы возрождал революционную ненависть пострадавших к родным нуворишам. Не к богатству, а к ставшим богатыми за счет народа, Хозяина земли и всего, что на ней находится. Но едва ли кто-либо из народных дедов и прадедов сидел сложа руки в 17-м году. Гениальный ленинский постулат «Грабь награбленное» обеляет историю на все времена. Справедливость — это голограмма.

Горячий правитель шел напролом вперед, обтесывая Совдепию топором а ля европейских реформ и одновременно наводя на свои новые сани глянец старых символов Российской империи.

На фоне трагической неразберихи и дикого приволья, рождавших российский частный капитал и свободу, ширилось влияние коммунистов. С экрана телевизоров Зюганов, блистая лысиной и красноречием, убеждал людей вернуться в светлое прошлое. Однако президентские выборы 96-го года он Ельцину проиграл. Русские люди, чья неизбывная надежда на лучшее будущее въелась в плоть и кровь, предпочитают всегда смотреть за горизонт.

Пришлось голосовать за Ельцина: выбор был невелик.

Как бы там ни было, на обывательском уровне жить стало интереснее, жить стало сытнее. Все зашевелились, опомнились, огляделись и стали вживаться в новизну.

В начале девяностых рядом с моим домом на Ленинском проспекте была захудалая булочная, торговавшая белыми батонами и черными буханками. Во второй половине девяностых ее помещение занял аккуратный продуктовый магазин, в котором чего только нет: какая там Мексика, какая Аргентина! И не надо за ветчиной, копченостями и прочей рыбой в Елисеевский магазин на Тверскую, как бывало, гонять или в очередях маяться. Не верилось, что мы с кузиной Лялей в 91-м, в день кончины СССР, котлетками из гуманитарной колбасы лакомились.

Моя пенсия «Ветерана труда» меньше, чем у ветеранов войны и других привилегированных категорий старых советских граждан, но мои добрые «знакомые гении» вскоре стали регулярно поддерживать мое денежное довольствие на должном уровне.

Кончилось, слава Богу, прежнее бегство от страха и моя вечная погоня за достатком.

В конце 95-го года мне надо было бы отпраздновать свое семидесятилетие, как это сделала моя школьная подруга Тамара, но отмечать этот юбилей не было никакого желания. И я пригласила к себе только одну Тамару с ее третьим мужем. Стол был очень неплох: деликатесы, пирожки, вино, а Тина соорудила даже медовый торт по торжественному случаю.

У меня в квартире поселилась Тина. Это случилось неожиданно и для нее, и для меня.

Осенью 94-го во время празднования сорокавосьмилетия Марины (дочери тети Милуши Артемовой-Потоловской) ко мне подсела милая барышня лет за тридцать. Красивое личико, умная речь. Оказалось — внучка Льва Потоловского (маминого приятеля юности). Приехала из Грузии, где осталась ее большая семья, в Москву на заработки. Живет у знакомых и вроде бы собирается вернуться. Вдруг как-то сами собой у меня вырываются слова: «Приходи ко мне жить»…

И стала со мной жить-поживать Тина Романовна Потоловская-Бускивадзе, добрая, прямодушная и норовистая дочь Грузии, не обремененная знанием жизни где-то еще под другой крышей, кроме родного крова.

Мне тоже не думалось, что так трудно впустить в свой десятилетиями складывавшийся мир привычек и вещей незнакомого человека, близкого лишь исторически, по бывшей на слуху фамилии. Очень было странно видеть у себя дома чью-то крупную фигуру, по-свойски гремящую посудой на кухне и прихорашивающуюся перед зеркалом в маминой комнате. (В старой квартире я не смогла бы даже ангелу открыть эту комнату).

Было понятно, что Тина выросла в многочисленной семье, на Кавказе, где просторные жилища — как свободный проходной двор для друзей и соседей; где эмоциональные разговоры по телефону и на базаре ведутся на громкой ноте; где южным вечером можно вернуться домой в любой поздний час, но… в каждом монастыре свой устав. Тем более в небольшом монастырчике на Ленинском проспекте, где многие годы некая москвичка все что-то пишет и пишет в тиши своих книг и мыслей.

Велика была разница в домоощущении, и наша совместимость рождалась с трудом. Бывали дни душевного сближения, а бывали и такие, когда у обеих возникал вопрос: «А надо ли?…» Я, например, сама ходила в магазин, готовила себе еду, а одиночество меня никогда не пугало.

Статус-кво держался на трех китах и обусловливался в основном тремя обстоятельствами.

Вначале — смертью отца Тины, сделавшей ее вдруг кормилицей семьи в расчете на работу и проживание в Москве.

Во-вторых, мне стало казаться, что пришествие Тины — это своего рода моя эпитимья, духовное испытание за мои собственные былые взбрыки и срывы, случавшиеся даже не помнится по какому поводу, на что мама грустно и спокойно говорила (без всякого гнева или пророчества): «Ты очень пожалеешь…»

И наконец, как бы там ни было, у нас с самого начала были единство мироощущения в широком плане, взаимная приязнь и позже привязанность, вопреки отсутствию общих интересов.

С годами Тина становилась мудрее, я — старее; прояснилось видение наших жизненных перспектив, и к нам подобрался консенсус. Потомки А. Березовского и А. Потоловского продолжили свой совместный путь.

Аргентина внезапно опять ворвалась в мою жизнь. Странные сложились у нас отношения. На первых порах я сама стремилась к ней, но она уходила, ускользала от меня. Весь срединный период моей жизни — аспирантура, журнал «Иностранная литература», Институт Латинской Америки и, наконец, переводы — Аргентина определяла пути моих интересов и занятий. И вот, словно очнувшись, она снова стала настойчиво звать меня и приглашать к себе. Уж не стараниями ли иконы Владимирской Богоматери, которую я подарила в пятидесятых годах писательнице Марии Росе Оливер, моя связь с этой страной никак не прерывалась?

Новый виток аргентинской спирали начался еще в 88-м году, когда в Союзе писателей была организована туристическая поездка специалистов-латиноамериканистов в Аргентину за сравнительно небольшие деньги. Возглавлял делегацию профессор Венедикт Степанович Виноградов, мой хороший знакомый, симпатяга и бонвиван.

Я наотрез отказалась. Попасть в Аргентину, на знакомые улицы, где когда-то так скучала по маме, но знать, что теперь к ней уже никогда не вернуться, — для меня было невозможно. О Хорхе Виаджо и не вспомнилось.

Это было начало.

В том же 88-м году в Колумбии я познакомилась с довольно известной аргентинской писательницей Анхеликой Городишер. Ее полное имя — Анхелика Беатрис Аркаль де Городишер. Она — автор довольно остроумных бытовых рассказов и фантастических интеллектуальных новелл, многие из которых получили континентальное признание и были переведены на французский и немецкий языки.

Анхелика — высокая, порывистая, коротко стриженная дама — воспылала ко мне профессионально-литературной любовью. Впрочем, мы прониклись и взаимной человеческой симпатией, но мне было ясно, что ей страшно хочется, чтобы я перевела ее творения на русский.

И вот однажды, не далее чем осенью 88-го года, я получаю из Аргентины официальное письмо на бланке Национального университета города Росарио.

7 ноября 1988

Сеньора доктора,

Имею честь обратиться к Вам с предложением приехать и прочитать в нашем университете пять лекций на любые темы из области современной русской литературы.

Принимая во внимание то, что Вы — ученый-филолог, член Союза писателей СССР, автор книги «Особенности языка аргентинцев» и перевода произведений Борхеса и Кортасара на русский язык, мы уверены, что Ваши доклады на предлагаемую нами тематику представляют для нас большой интерес.

Просим Вас сообщить нам о Вашем согласии и о дате Вашего возможного приезда в Росарио.

С глубоким уважением

Вице-ректор, д-р Дардо Фачетти

Поехать в Аргентину я снова отказалась. Во-первых, это был все тот же 88-й год, первый год после мамы; во-вторых, надо было сочинять доклады о советских литературных звездах, коими я мало интересовалась.

Тем не менее наша с Анхеликой переписка от года к году становилась все более интенсивной и дружеской. Она присылала мне свои книги. Я добросовестно их читала и раздавала своим молодым коллегам в надежде, что кто-нибудь захочет их перевести и сумеет опубликовать. Но в начале 90-х годов любые намерения издать книгу неизвестного в России иностранного автора практически равнялись нулю.

Все старые советские издательства и, как грибы, выраставшие новые словно с цепи сорвались в своих желаниях печатать, печатать и печатать все те произведения — и русские, и зарубежные, — которые были до той поры запрещены. Чтобы пробиться сквозь толпу воскрешавшихся произведений, мне надо было бы самой перевести на свой страх и риск какую-нибудь книгу Анхелики и убедить издателей, что это именно то, чего сейчас жаждут читатели.

На успех такого авантюрного предприятия, которое отняло бы у меня минимум полгода тяжелого труда, я при всей симпатии к Анхелике и ее несомненному дарованию, надеяться не могла.

Анхелика, которая или не понимала или не принимала моих туманных объяснений, упорно надеялась, что сможет побороть мою «леность» и появиться в лучшем русском виде.

Шли годы, наши письма продолжали пересекать Атлантику.

Наконец в 97-м году Анхелика поставила такой золотой капкан, в который я просто не могла не попасть.

Осенью я получаю от нее письмо.

14 сентября 1997

Дорогая Маргарита!

Мне кажется, за тобой должок — письмо мне. Впрочем, не важно. Мы находимся друг от друга так далеко, что просто чудо, что мы еще можем общаться. Хочешь еще одного чуда? Пожалуйста, вот оно.

Министерство культуры провинции Росарио при участии Культурного центра организует Международную встречу писательниц. Могла бы ты приехать? Если да, то тебе будет оплачено следующее: самолет туда и обратно, четырехзвездный отель, обеды, транспорт в пределах города.

Тебе будет предложено: принять участие в какой-либо из сессий, принять диплом, памятную медаль, сувениры и сердечность коллег, которые с интересом выслушают тебя, а также — всякие другие чудеса.

Очень прошу, ответь мне как можно скорее, и, если ответ будет положителен, — а мы надеемся, что так и будет, — вышлем тебе официальное приглашение, программу и т. п.

С большим нетерпением жду твоего ответа.

Всего хорошего. Обнимаю, как всегда.

Анхелика

Это было в самом деле чудо. Аргентина меня ждала, звала, даже зазывала. Неужто можно отказаться? И я сгоряча ответила согласием.

Ровно через месяц получаю официальное письмо из г. Росарио.

Культурный центр

«Бернардино Ривадавия»

Муниципалитет Росарио

Сан-Мартин 1080 — Пласа Монтенегро

2000 Росарио

29 октября 1997

Сеньоре Маргарите Былинкиной

Россия

Уважаемая сеньора!

Мы рады узнать, что Вы сможете принять участие в Первой Международной встрече писательниц, которая состоится в Росарио, Аргентине в августе 1998.

(Далее сообщается, что в скором времени мне будут высланы программа всех сессий и официальное подтверждение приглашения; указывается E-mail для возможных вопросов и т. д. — М.Б.)

С наилучшими пожеланиями

Директор, др. Фернандо Чао.

В положенное время я получила документы из Росарио и собралась в Аргентину.

Но не тут-то было.

Вероятно, в результате творческой перегрузки в 95–97 годах или после вражьей вылазки моих «коллег», столь для меня неожиданной, а может быть, от такого фантастического приглашения у меня забарахлило сердце и стало прыгать давление. Пришлось и на сей раз отказаться от прекрасной поездки туда, куда во времена оные рвалась со страшной силой.

Странное дело: Аргентина меня и звала, и отторгала.

Анхелика Городишер, конечно, обиделась, но рук не сложила. Как я поняла, она играла одну из первых скрипок в организации этих международных писательских встреч, затевавшихся в основном ради взаимного рекламирования.

И вот в 2002 году мне снова пришло приглашение участвовать в Третьей международной встрече писательниц, которая должна была состояться в Росарио 7-10 августа и имела такой подзаголовок: «Перо и компьютер — от достопамятных времен до наших дней». Программа содержала много интересных тем, в частности: «Писательницы XIX века», «Писательницы ХХ века», «Первопроходчицы», «Преступить закон буквы», «Образ женщины в публицистике», «Женская литература и глобализация» и т. п.

Писательницы XIX века! Вот где можно напомнить об Авельянеде! Эта тема-пуля попала мне прямо в сердце. Но, увы, не вылечила. Пришлось и в этот раз не внять зову Аргентины.

Мне действительно очень хотелось поехать, но… Поздно. Даже при хорошем самочувствии, оказавшись в Аргентине, я едва ли успела бы вырваться из Росарио в Буэнос-Айрес, чтобы что-нибудь разузнать о Хорхе Виаджо. К этому времени я снова стала частенько о нем вспоминать. Но стоило ли так сильно будоражить себя? К тому же зачем вообще это делать? Мне — 77, ему — под 90. Смешно сказать. Скорее всего, его и на свете уже нет. Хирурги долго не живут.

Итак, на путешествие в Аргентину поставлен крест. Однако ее мистические зовы не прекратились.

Летом 2002 года я жила на даче в Перхушково рядом с коттеджем моей троюродной сестры (с маминой стороны) Ириной Минко-Стуловой.

Июль, жарко, цветет жасмин. Я сижу в складном кресле под яблоней и стараюсь сосредоточиться на переводе немецкого романа. Но перевод не увлекал, невольно стали всплывать в памяти разные эпизоды из давних лет: война, институт… Аргентинская эпопея…

И вдруг — замираю. Не могу шевельнуться.

Архимед был наверняка менее поражен своим открытием, когда возопил: «Эврика!»

Перед глазами, как живая, заплясала открытка с Канарских островов. Сине-зеленый пейзаж, подпись: «Ваш преданнейший…» Не может быть. Неужто это?..

Только теперь мне пришло в голову сравнить подпись на открытке с подписью в кожаном альбоме, принадлежавшем Хорхе Виаджо и затем подаренном мне всей аргентинской делегацией в 53-м году.

Приехав с дачи в Москву, едва захлопнув за собою дверь, я хватаю открытку, четыре десятка лет маячившую у меня перед глазами в коробке с конвертами, и достаю из письменного стола альбом. Сличаю подпись. И там, и тут — одна и та же размашистая завитушка.

Хорхе Виаджо.

Опять злая, даже садистская шутка Аргентины. Теперь она не в будущее поманила и ускользнула, а с головой окунула в невозвратное прошлое.

Не судьба. Или, скорее, я слишком рано сделала его воспоминанием.

И еще — странное совпадение. Моя соседка по подъезду аргентинка, Ана Варела, по моей просьбе разыскала в Интернете дату смерти «известного хирурга Хорхе Луиса Виаджо». Он умер осенью 97-го года. То есть тогда, когда мне следовало оказаться в Аргентине по второму зову Анхелики. Будто желал попрощаться. Так мне хочется думать.

Таков конец этой и долгой, и краткой истории, ограниченной тремя эпизодами. Точнее, тремя днями, которые потрясли мой мир и, как ни смешно, стали самой яркой и самой истинной любовной историей в хронике моей жизни. Все-таки собственное понятие любви и упрямая живучесть памяти о нескольких днях своего счастья разгадали секрет открытки с Канарских островов, которая могла бы и впредь торчать загадочной картинкой на письменном столе.

Есть такая форма невроза — парафилия, когда получают удовольствие от долгого ожидания или предвкушения. Я ничего не ждала, хотя, может быть, и напрасно. Просто каждый любит поразному. Данте видел свою Беатриче лишь один раз в жизни, но посвятил ей и творчество, и самого себя, и был счастлив. Отелло видел свою Дездемону очень часто, но муки ревности убили счастье. Я предпочитаю разделить судьбу Данте. И притом я — счастливее поэта, ибо взаимность есть непременное условие счастья, долгого ли, краткого ли.

Пусть эту мысль баюкает вечный морской прилив у побережья Канарских островов на открытке, наконец нашедшей адресата в XXI веке.

А год 2000-й, венчавший и провожавший век ХХ, был уже в двух шагах.

Незаметно подоспело новое столетие вместе с третьим тысячелетием от рождения Христова и с каким-то миллионлетием со дня появления «гомо сапиенс». И «гомо сапиенсы» стали, не в пример остальным представителям земной фауны, с энтузиазмом отмечать придумываемые ими праздники. Но это, надо сказать — приятное занятие.

Как всегда, я водрузила небольшую елочку на кресло возле пианино и обвила ее гирляндой огоньков. Люблю запах хвои — будто по комнате разливается аромат какого-то предстоящего таинства, чего-то волшебного и непонятно почему веселящего душу. Раньше я зажигала для мамы на елке свечки, которые уютно потрескивали, а хвоя пахла сильнее. Или так кажется?

На старой квартире я всегда заранее, за месяц, припасала всякие деликатесные баночки из «заказов»: икру, огурчики, шпроты, еще что-нибудь вкусное и, конечно, шампанское, которого перед Новым годом в гастрономах не сыщешь. В большой комнате накрывала по всем правилам столик на двоих, а потом приглашала или — в последнее время — ввозила маму туда на кресле. Затем — новогодняя ночь, «Голубой огонек» на черно-белом экране телевизора, радостно, тепло, и никто нам не был нужен. Правда, то и дело звонили с поздравлениями друзья и знакомые, но это не мешало. По почте приходило больше двадцати поздравительных открыток, и столько же поздравлений посылали мы по этим же адресам.

На подходе нового века стало все по-другому. Но елочка с ее запахом детства и блеск необъяснимой радости в глазах окружающих — это всегда хорошо.

На сей раз за новогодним столом собрались Тина, Марина и я, и поставлен еще один прибор с бокалом — для мамы. Невольно вспоминается ее взгляд в последнюю встречу Нового, 87-го года, когда мы с ней подняли бокалы. Такой грустный и виноватый взгляд, мол, «вот видишь, какая я стала…». С каким бы удовольствием и интересом она смотрела бы, как празднуют Миллениум в Париже, Лондоне, Нью-Йорке.

…Мы с Тиной и Мариной накушались, как заведено, салата «оливье» с колбасами и ветчинами, чокнулись, как принято, «за счастье в Новом году», нагрузились пирожными с чаем и слились воедино с мягкими креслами, чтобы высмотреть в телевизоре еще что-нибудь, кроме бараньих глаз Киркорова, пухлых ножек Пугачевой и лягушьего рта Долиной. После шампанского и телевизионного галдежа сон был особенно крепок и долог, но пробуждение в новом тысячелетии не отличалось от прежних.

С 2000 года начался новый период в истории России.

На облучок наспех сколоченных новых саней рискнул взобраться возница, которому предстояло выбираться с проселочной дороги на скоростное шоссе. В сани впряглись Рак, Лебедь и олигархическая Щука.

Любое движение вожжами или нужный поворот влево или вправо на ухабистой дороге Рак встречает кряхтеньем, Лебедь — воплями, а Щука старается залечь на дно.

Тем не менее тяжеленный возок тихо, но упрямо ползет вперед, подальше от былых экстравагантных режимов, к людской обыкновенной жизни. Путин — первый российский руководитель на моем веку, за которого мне не стыдно.

В том же 2000-м году мне, между прочим, исполнилось 75 лет.

Когда-то, в далеком детстве, я задумала обязательно дожить до 2000-го года, который маячил где-то в космических далях. Возраст 75 лет выглядел вполне достаточным пределом бытия. Но вот Бог дал перешагнуть этот порог и не повредиться в разуме.

Забавно то, что я смотрю теперь на стариков и старушек как на обычных всегдашних людей, лишь надевших старческие маски. Они (точнее, мы) по-прежнему понятливы и чувствительны, только вот пришлось включиться в этот уродливый маскарад.

Мои годы меня не стесняют и не смущают. Морщин, как ни странно, нет, и психика не рухнула, а именно она старит или, напротив, не дает входить в антикварный возраст. И я стала себя одергивать: «Ну-ка, распрямись, представь, что тебе лет сорок-пятьдесят и шагай, как следует». Надо сказать, помогает. «Если труднее ходить, работай головой, пиши, живи».

Эти заметки я начала набрасывать в 2003 году. Сижу как-то с блокнотом на скамеечке в парке пансионата «Высотка». Мимо по дорожке идет молодая женщина с белобрысой девочкой лет четырех. И говорит своей дочке: «Помахай ручкой бабушке!»

Значит, я — бабушка. А давно ли вот так сама с мамой ходила? Ничего не поделать, пусть говорят.

Но слышала я в том же пансионате и более благозвучное определение. Одна симпатичная незнакомая женщина средних лет почему-то всякий раз со мной здоровалась. Я не удержалась и спрашиваю: «Не знакомы ли мы с вами?» Она отвечает: «Нет, но я — артистка и думала, что вы тоже актриса, из тех, что были в Художественном театре… Похожи на Гоголеву…»

Народная артистка СССР Гоголева под конец играла во МХАТе благородных старух. Такое сравнение вполне бы меня устраивало, но жизнь — не сцена и напоминает об этом, когда приходится с трудом взбираться на ступеньку в автобусе, что говорит о явной разбалансированности фигуры и об избыточном возрасте.

Впрочем, сохранить белозубую улыбку вполне возможно, был бы рядом хороший протезист. В связи с этими моими хлопотами моя соседка по подъезду, Евгения Яковлевна Френкель, — когда-то пленительный эндокринолог, а ныне просто приятная молодящаяся пенсионерка с высокой, иссиня-черной волосяной накладкой, — преподнесла мне ехидный стишок. Я, понятно, не осталась в долгу и, дабы ей не было обидно, посвятила ответный опус нам обеим.

Вот он, ответ.

Две бабуси вечерком

Обменялися звонком.

Молвит та, что помоложе:

«Надо выглядеть пригожей,

И, чтоб падали мужчины,

Заменила я седины

Черной пышною косой,

Стала девицей-красой!

Вам же вместо черной ваксы

Отбелить бы зубы пастой…»

Та, что старше, ей в ответ:

«К черту пасту "Бленд-а-мед".

Чтобы юношей пленять,

Надо зубки заменять.

Лязгнешь белыми зубами —

Набегут красавцы сами…»

Две старухи вечерком

Согласились на одном:

«В старость незачем впадать,

Обаяние терять.

В новом веке в нашей власти

Ставить новые запчасти».

В канун 2001 года нежданно-негаданно пришло письмо от Хулио Травиесо, моего молодого кубинского друга. Наша дружба началась более двадцати пяти лет назад, в ту пору, когда кубинец Хулио учился в аспирантуре, защитил диссертацию и получил ученую степень кандидата экономических наук в Институте Латинской Америки.

Его не назовешь красавцем — длинный рот, приплюснутый нос, но большие выразительные черные глаза оставляют в тени остальные детали. При том — он добрейшей души человек и большая умница. Будучи в юности приверженцем Фиделя, Хулио во времена правления Батисты попал в тюрьму, где ему перебили позвоночник. С тех пор его постоянно мучили боли в спине и он тяжело переносил московскую морозную зиму.

Хулио прекрасно понимал, что режим Фиделя оказался не тем, за что он отдал здоровье. От него я впервые услышала критику кубинских строителей социализма. Оказывается, большинство кубинцев уже тогда называло социализм словом «сосиолизм» (от исп. «сосио» — «кум, приятель»); по-нашему — блатной строй. От него я узнала и такой смелый анекдот, правда, без указания места действия: «Идет военный парад. Прошли танки, пушки, а под конец появляется грузовик, полный дряхлых стариков. «Кто это?» — спрашивают. «Это наше самое страшное оружие, — отвечают. — Это марксисты-экономисты. Они без единого выстрела могут уничтожить любое государство».

У нас дома он чувствовал себя свободно и раскованно, отогревался душой, а для телесного сугрева в общежитии мы снабдили его электроплиткой.

Вскоре после того как Хулио вернулся на Кубу, он забросил экономику, отошел от государственной службы и занялся писательским трудом, благо у него оказался немалый талант. Все последующие годы мы переписывались. Он прислал мне свою книгу, получившую в Мексике Национальную премию. В России же его роман «Пыль и кровь» издательства, увы, не заинтересовал, как больше не интересовала и Куба. В самой же Кубе эта вещь не могла быть издана, так как в последней главе, где описан расстрел кубинского интеллигента-диссидента, в приговоренного к смерти попадают всего лишь три пули, хотя расстрельная команда состояла из десяти человек…

После распада СССР переписка с Кубой затруднилась, что очень жаль. Мне не хватает разговоров с этим умным чутким человеком и его теплых посланий.

Последнее письмо Хулио Травиесо.

Гавана, 14.12.2000

Дорогая Маргарита И.

Сердечно поздравляю Вас с наступающим Новым годом. Прежде всего желаю Вам здоровья и успехов с Авельянедой. Хочу надеяться, что у Вас все в порядке и что Вы такая же бодрая и предприимчивая, как всегда. Посылаю Вам это письмо с одним своим другом-испанцем, который часто бывает в Гаване.

Вы мне сообщили, что получили мое прошлое письмо с годичным опозданием. Вот так обстоят дела. Ничего не поделать.

Все-таки пишите мне и расскажите, как живете, что нового. Ваши письма — радость для меня. Как дела с Авельянедой? Написали ли Вы что-нибудь еще?

У меня все по-прежнему. Пишу мало-помалу и надеюсь на будущее, которое почему-то никак не приходит. Закончил еще один роман и отослал в Испанию для издания. Посмотрим, что получится. Сейчас завершаю сборник рассказов и настраиваю себя на новый роман. В Италии распродан первый тираж «Пыли…» и готовится второй. В Испании эта вещь тоже хорошо расходится. Кроме этого, нет никаких других новостей. Вот так; год бежит за годом, я старею. Хотел бы иметь Вашу энергию, но, к сожалению, Бог не дал.

Сколько же лет я Вас не видел? Много. Несмотря на все, я Вас не забываю и нежно люблю, как всегда.

Крепко обнимаю

Ваш Хулио

Чувствуется, что мой милый кубинец хандрит, что на Кубе ему нелегко, но что мою энергичность ныне явно преувеличивает. Мне бы его годы, коих у него на двадцать меньше, чем у меня. Я бы ринулась в гущу событий и придумала бы себе новое интересное дело в нашу новую, трудную, но такую перспективную эпоху.

А теперь мне надо вести свой собственный отсчет лет.

В канун 2001-го я зашла к Людмиле Михайловне Романовой, «моей» ясновидящей докторше. Хотелось подарить ей «Божественную Тулу», ибо она в свое время правильно предсказала, что издатель этой книги сам явится ко мне «с востока» и все сложится удачно. В самом деле, меня по каким-то делам навестил Юрий Валентинович Тихонов из издательства «Академический проект», которое находится в Новогиреево, в Восточном округе Москвы, а сам он живет в Жуковском…

Разговорилась я с Людмилой Михайловной о своих планах, она мне вдруг и говорит: «Все нормально. Вы будете долго жить. Семь лет обязательно. И напишете еще (она задумалась)… три книги».

Меня такое расписание вполне устроило. Людмила Михайловна, возможно, не могла точно предвидеть, какие произведения — переводные или оригинальные — выползут из-под моего пера. Но действительно, если не считать регулярно переиздаваемых книг моей лихой тройки — Маркеса, Борхеса и Кортасара, — то в 2002-м и в 2003-м годах я уже перевела с немецкого языка для издательства «ЭКСМО» два фантастических романа, и вот принялась за свои записки, которые, правда, не планировала опубликовывать.

Мне хотелось завершить переводческую деятельность переводом с немецкого, с языка, на котором почти свободно говорила в юности и не сказала ни слова целых пятьдесят лет! Какое же это удовольствие — смотреть на немецкий текст и все понимать, видеть ясный смысл в закрученных немецких фразах и при том вдруг замечать новшества, родившиеся за прошедшие полвека.

Тем не менее с переводами покончено. Разве что с Зудерманом немного пообщаюсь.

«Я сделала, что смогла…» — как говорили древние римляне, а мудрец Гёте яснее сказал о том, чего мне хотелось достичь: «Самое главное, чтобы человек до конца знал что-нибудь одно и делал это дело так, как никто в его ближайшем окружении». (Из книги «Годы странствий Вильгельма Мейстера».)

Моя же тяга к странствиям тихо угасла в конце прошлого тысячелетия, хотя теперь можно отправиться не только в Южную Америку, а к черту на кулички. Теперь мне хотелось бы не путешествовать, а жить где-нибудь в одном из красивых мест Европы, в тиши и спокойствии и что-нибудь кропать для себя. Я люблю русские поля, леса и реки, но не хочу, чтобы крутые братаны замочили меня где-нибудь в прелестной березовой роще, а дом ради куска землицы спалили.

Впрочем, неплохо и в своей уютной московской квартире сесть за свой «морозовский» письменный стол, за которым, как за каменной стеной, чувствуешь себя надежно и спокойно.

Открытка с Канарских островов вдохнула в меня необоримое желание пролистать всю свою жизнь с самого начала. А тут подоспело — в 2003 году — и столетие мамы. Летопись тронулась с места. Смерть, далекая ли, близкая ли, меня не пугает. Мама смогла ее перенести, перенесу и я. Забавный аргумент, но очень действенный.

Впрочем, пожить еще не мешает. Сейчас, в первые годы XXI века интересно даже лишь наблюдать окружающую жизнь. Хаотичен и сумбурен этот очередной переходный период российской истории, но хотя бы стало понятно, куда идти и на кого равняться. Мои родители, тоже жившие в «годы великого перелома», абсолютно не представляли себе и не имели понятия, какой будет и когда наступит затеянный социализм.

Хотя Россия, как ни крути, навсегда останется евроазиатским исполином, а народ всегда будет заложником своей огромной богатейшей территории, любопытно следить за кипением человеческой мысли. Ровно сто лет назад, в 1903 году, только-только просачивались в быт телефонные трубки и мотоколяски, а в 2003 году всюду соловьями поют мобильники, лезут друг на друга «иномарки», а невесты ищут женихов в Интернете.

Можно было бы любоваться фатальным наступлением Прогресса, если бы знать, что это не возвещает о начале конца рода человеческого. Век назад не знали таких недугов, как результат атомного облучения, СПИД или «атипичная пневмония»; таких способов самоуничтожения, как терроризм или вражда уже не столько религий, сколько разных цивилизаций, что похоже на симптом изживания себя Цивилизацией как таковой.

Остается надеяться, что общий фронт человечества, называемый «глобализацией», поможет людям еще пару тысячелетий копать, перепахивать, удобрять, отравлять, изучать, опустошать и взрывать планету Земля. А за это время Россия успеет найти свою национальную идею и пережить свой бриллиантовый век.

В 2005 году мне исполняется 80 лет. Вокруг еще немало античных друзей и приятелей. По одному — и даже больше — на каждый заметный этап моей жизни. Все уже причислены к лику великозрелых, но у меня свой взгляд на вещи и на людей — иногда очень консервативный. Они остались теми, кем были в самом начале и в других местах моего повествования: подружка детства Валя Горячева, «костинские» соратники Сева Прусов, Жорик и Вова Артемовы и примкнувшая к ним сестра Марина (из Потоловских); Симочка Певзнер из Института внешней торговли и Нинон Соколовская из «Иностранной литературы», мои соратники по Институту Латинской Америки: Инна Глушко, Лена Бинева и Сережа Табунов.

Со всеми другими я встречаюсь еще реже, чем с этой когортой, но они есть. Особенно интересно мне общаться с молодыми из следующих поколений.

Существуют на Земле и мои троюродные родственники: страстотерпец Герман, колесящий по святым местам России, и его богомольная сестра Надежда; розовощекая Ирина, сошедшая с картин Кустодиева в вековечный ремонт своих домовладений; ясноокая Галочка, спасающаяся бегством в чистый Тибет из нашего духовно запущенного мира; и моя бравая кузина Ляля, упорно двигающая вперед науку и сельское хозяйство в своем северном Борке.

Я благополучно прошла почти весь ХХ век, и просунула голову в век XXI. Мне крупно повезло. Наверное, осознание своей удачи родило этот назидательный элегический экспромт:

О неба синь! О желтой кроны сень!

Крадется тихо дымчатая осень

И навевает грусть. И думу думать лень…

Но не хандрите без шумливых вёсен:

Хорош бывает и осенний день.

2003–2005

Москва

P. S. Мне никогда не приходилось вести дневник, но вошло в привычку сохранять интересные бумажки, записки и письма в папках и ящиках письменного стола. Случилось так, что эти «документы эпохи» в конце концов пригодились. Однако из-за разрозненности архивных материалов некоторые любопытные письмена не нашли в нужное время своего места в хронике.

Тем не менее одно, недавно попавшее мне под руку письмецо из времен Второй мировой войны, просто нельзя не добавить к летописи. Тем более что оно, полвека назад служившее руководством к действию, теперь, как ни странно, вполне может послужить для заключительного резюме.

Это послание сочинили и адресовали самим себе две вчерашние школьницы с косичками, Тамара Пылева и я, летом 1943-го года. Кончался второй год тяжелой войны и голодной поры, а две девицы, только что закончившие десятый класс, с ребячливым задором и бесшабашной смелостью весело глядели в еще очень туманную даль, настраивая себя на будущие свершения.

У меня в руках — коричневый конвертик, на котором синими чернилами выведено:

9/VIII—1943 г. -

9/VIII—1953 г.

На листочке из тетради в клеточку моим крупным почерком написано:

Через 10 лет.

Место встречи: на Курском вокзале у метро (в Москве).

Время встречи: 2 ч. дня по Моск. времени — 9-го августа 1953 г.

<…>

Что будет с нами через 10 лет??

Сейчас мы только начинаем жизненный путь, мы (я и Тамара Пылева) на пороге института. Мечты, мечты и мечты. Я пробью себе дорогу в жизни, пусть это самоуверенно, но я не паду духом и не остановлюсь перед препятствиями. Надо жить, а не существовать. Я должна побывать за границей, должна стать человеком, должна в своей жизни не повторять жизненных ошибок моей дорогой мамуси.

И пусть мне будет очень стыдно, если через 10 лет, когда мне будет 27 лет, когда я буду читать эти строки, я не выполню того, что написала сейчас.

У меня должно хватить энергии, иначе я окажусь не тем, чем сейчас считаю себя, т. е. упорным в достижении своей цели человеком. Итак, через 10 лет. Чем буду я, чем будет Тамара Пыле- ва, сейчас это ведает только Бог, но за это ответственны и мы сами.

Итак, посмотрим, что-то будет, 10 лет — срок немалый.

9.VIII—43. М. Былинкина

P. S. Даем обещание, что эти 10 лет не пройдут даром в нашей жизни и будут иметь влияние на всю нашу последующую жизнь до последних дней, в чем и подписываемся:

Маргарита Былинкина Тамара Пылева

Как было задумано, мы с Тамарой встретились через 10 лет в назначенное время и подвели итоги наших двух пятилеток. У меня за спиной уже были институт, министерство, Аргентина. Тамара родила сына и поступила в институт. От этой поры в письме осталась моя приписка:

19 августа 1953 г. — 10 лет прошли, вернее, пролетели. Что ж, я могу сказать, что сделала почти все, что намечала на этот срок, и эти 10 лет действительно определили мой дальнейший путь. Ну, поедем дальше, Гретхен, это еще не конец, далеко не конец, — если смогу.

19.VIII.53. М.Былинкина

Но загадывать на 1963 год уже страшновато. Не буду.

Забавно, что эти 10 лет — 1943–1953 — в самом деле стали решающими в моей жизни. Именно в намеченное в письме десятилетие испаноязычный мир включил меня в свою орбиту, хотя и не без моего активного участия.

Мой жизненный путь зримо определился тогда, когда я пошла к директору Института внешней торговли и настойчиво попросила включить меня в группу испанского языка. Фаталисты же сочтут, что газетное объявление об этом институте, случайно попавшее мне на глаза, стало всему началом, — мол, «такова судьба». Однако, не ставь я своей первейшей целью поехать за границу, это объявление тихо прошло бы мимо меня. А посему определять изначальность и роль характера и судьбы, как показал просмотр моей киноленты, не имеет смысла при нынешних скудных человеческих знаниях в области тонкой материи.

Тем не менее не стоит смешивать понятия «жизненный путь» и «судьба». Первое — это то, что намечается волей, характером. Второе — нечто, ставящее рогатки на этом пути или, напротив, добавляющее ветра в паруса. Не вдаваясь в произвольные определения этого «нечто», я довольствуюсь привычным суждением: «Бог помог» либо «черт попутал».

Этот пресловутый черт порой воздвигал на моем пути такие неодолимые препоны, пробить которые не под силу даже сверхупорному характеру. Тяжелый шлюз советского режима наглухо перекрыл мне путь к Хорхе Виаджо. Тут вправду можно сказать, что «такова судьба: найти и потерять своего принца на белом коне».

В целом же — «На Бога надейся, да сам не плошай», о чем и говорится в подростковом письме середины прошлого века. Как ни странно, это ребячески амбициозное письмецо оказалось не только программным манифестом, но и пророческим прогнозом в том, что касается «определения своего пути» — и в личном, и в профессиональном плане.

Моя хроникальная кинолента не только свела меня с самой собой, но и доставила мне радость встречи со многими людьми и, главное, с мамой.

Человек, несмотря на стадность, одинок по природе и в горе, и в угаре любви. О противоборстве Любви и Одиночества и о всегдашней победе последнего убедительно рассказал Гарсия Маркес в романе «Сто лет одиночества».

Мне выпало в жизни огромное счастье. Наша с мамой любовь оберегла меня и весь мой век от одиночества, ибо мы — всегда вместе.

М.Б.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.