25. Лондон, осень 1855

25. Лондон, осень 1855

Когда еще парят здесь ваши души

И суд небес еще не изречен —

Порхайте надо мной на легких крыльях,

Внимая плачу матери своей!

Уильям Шекспир {1} [48]

Менее чем через две недели после смерти Муша, Маркс и Женни купили самые дешевые билеты на поезд и отправились на север, через всю Англию, в Манчестер — к Энгельсу {2}. Они знали, что могут рассчитывать на его моральную поддержку в этот тяжелый момент. Оба они чувствовали себя полностью разрушенными духовно и физически от одной мысли о том, что, если бы они могли вовремя увезти Муша из Лондона, он бы выжил. Сейчас они искали такого убежища для себя.

Маркс раздал все свои обязательства перед «Трибьюн» по друзьям, а сам сосредоточился исключительно на уходе за Женни, которую 11-летняя Женнихен очень точно описала как «тоненькая, словно свечка за полпенса, и высохшая, словно селедка» {4}. Маркс боялся, что его жена не переживет последнюю трагедию. Сама Женни говорила, что боль пустила корни в самых потаенных, тихих уголках ее сердца — беспощадная боль, которой не суждено утихнуть и перестать кровоточить с годами {5}.

Женни и Маркс оставались в Манчестере почти три недели, но если Женни и успокоилась немного, это длилось ровно до того момента, как они вернулись на Дин-стрит. В первую неделю мая она впала в глубочайшую депрессию и перестала подниматься с постели. Девочки и Ленхен тоже были сильно потрясены смертью Муша {6}. Маркс называл их положение агонией, отмечая, что даже «бесконечно кошмарная» погода, казалось, объединилась с погруженной в отчаяние семьей {7}. Но было и одно светлое пятно. Они получили известие, что дядя Женни, тот самый «старый пес», на смерть которого они так рассчитывали некоторое время назад, наконец умер. После его смерти они унаследовали около ста фунтов — этого могло бы хватить на целый год, если внимательно следить за расходами {8}. Впрочем, и наследство казалось им горьким на вкус. Если бы они получили его раньше, то кто знает — возможно, они могли бы спасти Муша?

В начале июля Маркс писал Энгельсу, что, когда деньги придут, он увезет семью из Лондона. «Память о нашем бедном дорогом мальчике до сих пор ранит нас всех и даже вклинивается в игры его сестер. Такие удары проходят медленно и очень долго. Для меня эта потеря так же ужасна, как и в первый день…» {9}

На самом деле им не нужно было ждать наследства, чтобы уехать из Лондона. Петер Имандт, школьный учитель и их кельнский друг, собирался на месяц в Шотландию и предложил Марксам свой коттедж в Камбервелле {10}. Семья буквально ухватилась за эту возможность покинуть свое печальное жилище — и легион сердитых кредиторов, число которых увеличилось, пока семья предавалась скоби {11}. Некоторые биографы приписывают стремительный отъезд семьи исключительно попыткам Маркса увернуться от коллекторов — однако по их письмам того периода прекрасно видно, что главной причиной отъезда была невыносимая тоска по Мушу.

Вскоре после прибытия в Камбервелл Женни написала в Пруссию, описывая переживания девочек: «Все их милые девичьи игры замерли, умолкли звонкие песни. Непременного третьего товарища всех их затей и игр не было с ними больше; их верный, неотделимый от них друг ушел навсегда вместе со своими веселыми шутками и играми, с его чудесным голоском, которым он так славно пел ирландские и шотландские народные песни…» О девочках мать говорила, что больше всех потрясена смертью брата Женнихен {12}.

Постепенно, однако, они с Лаурой обратили внимание на Элеонору, которая после первых трудных месяцев своей жизни буквально расцвела.

«Это похоже на то, как если бы они всю свою нерастраченную любовь к любимому брату перенесли на это маленькое существо, ставшее для них божьим благословением… когда дом превратился в обитель скорби» {13}.

К сентябрю Маркс мог констатировать, что здоровый деревенский воздух, так не похожий на гнилой воздух Сохо {14} (о котором Маркс и десять лет спустя говорил, что приходит сюда с содроганием {15}), очень подходит его семье. Даже душевное состояние Женни несколько улучшилось. К тому же Имандт решил практически переехать в Шотландию. Это означало, что семья может оставаться в Камбервелле до тех пор, пока Женни не получит наследство и они не переедут с Дин-стрит {16}.

Женни предложила искать квартиру поближе к Британскому музею, чтобы Маркс смог продолжить свою работу. В то же время они пока оставляли за собой квартиру на Дин-стрит, несмотря на все ужасные события, произошедшие в ней, поскольку могло так сложиться, что им придется туда вернуться {17}.

Если интерес Маркса к мировым проблемам и мог быть хоть каким-то индикатором его душевного состояния, то, по всей видимости, он частично восстановил свое душевное равновесие (по крайней мере, достаточно, чтобы спрятаться в политике от своего личного горя) к тому моменту, когда они уезжали из Камбервелла. В письмах Энгельсу соблюден баланс между рассказами о личном и размышлениями на профессиональную тему. Профессиональный же интерес Маркса почти полностью сосредоточен на берегах Черного моря и южном побережье Крымского полуострова, принадлежащего России, которые летом 1853 года стали театром военных действий в конфликте, столкнувшем Турцию, Россию, Францию и Англию. Это было первое серьезное столкновение европейских держав с 1815 года — и первая современная война, в которой корабли перевозили войска, камера фиксировала моменты сражений, а журналисты передавали свои репортажи по телеграфу прямо с места событий {18}. Эти репортажи описывали ужасы боев так, как читатели еще никогда не видели, — и приподнимали завесу над безответственными решениями властей, из-за которых гибли люди {19}.

Как и почти все международные конфликты, Крымская война корнями уходила в войны прошлого. За столетие до этого Оттоманские правители отблагодарили Францию за помощь в войнах против России и Австрии, передав ей контроль над христианскими территориями Святой земли, где большинство населения принадлежало не к католической церкви, как во Франции, а к православной — как в России и Греции. Это событие десятилетиями служило причиной напряженности в регионе, так как «подарок» ущемлял интересы православных народов. В 1852 году, чтобы заручиться поддержкой французских католиков, Наполеон III при поддержке армии просил ослабленную Оттоманскую империю раз и навсегда передать христианские святыни под контроль католиков. Турецкий султан согласился, но Россия была против. Россия представила другой договор, по которому все православные христиане Оттоманской империи считались ее подданными, в том числе — и на Святой земле.

Турция застряла в этом споре между двумя могущественными соперниками, которые все еще враждовали после Наполеоновских войн, и вражда эта усиливалась страхом Западной Европы перед экспансией русских. Турция оценила ситуацию и встала на сторону Франции. Серия военных конфликтов между огромной Российской империей и сравнительно слабой Турцией обратила на себя внимание Англии и Франции, которые отправили свои корабли в Черное море, чтобы попытаться предотвратить еще более масштабный конфликт, но вместо этого увязли в нем сами, а в марте 1854 года объявили России войну. В течение недели британские войска высадились в Галлиполи, в Турции {20}.

Энгельс позднее напишет, что они с Марксом готовы были приветствовать любой результат любой войны, потому что война ускорила бы начало мировой революции {21}. В случае с Крымом они надеялись на поражение России. Маркс и Энгельс давно рассматривали царскую Россию как самую большую опасность для реформ в Европе, поскольку это было самое мощное реакционное государство европейского континента. Из Наполеоновских войн Россия вышла в ореоле военной непобедимости и создала мощный заслон на краю Западной Европы. В 1848 году она помогла Австрии уничтожить независимость Венгрии, полученную в результате восстания, а когда в ее услугах перестали нуждаться вне ее границ, обратила всю мощь реакции против собственных граждан, превратившись в «жандарма Европы» {22}. Многие русские интеллектуалы, в число которых ранее входили только представители знати, а теперь еще и дети купцов и ремесленников, исповедовали идеи, которые царь Николай I считал опасными и потому преследовал этих людей {23}. (Он даже настаивал, чтобы слово «прогресс» было исключено из официальной русской лексики.) {24}

В ходе Крымской войны, весной 1855 года, Николай внезапно умер, и ему наследовал его сын Александр. Вскоре после этого в Вене начались мирные переговоры, и Наполеон III с триумфом посетил Англию (Маркс был свидетелем того, как Наполеон, которого он называл «обезьяной в униформе», проезжал через Вестминстерский мост) {25}. Однако переговоры сорвались, и люди продолжали гибнуть со всех сторон. Репортажи, приходившие в Лондон, описывали вопиющую некомпетентность армии. Британской армией командовали либо очень старые, либо совсем неопытные аристократы, а сама армия состояла в основном из молодых шотландцев или ирландцев, которых только крайняя нужда заставила завербоваться {26}. Новаторские репортажи лондонской «Таймс» описывали недопоставки продовольствия и амуниции (в том числе случай, когда зимой в войска было поставлено летнее обмундирование), гибель тысяч людей от холеры, бессмысленную бойню — и все это описывалось так ярко и живо, что читатель буквально чувствовал тошнотворный запах смерти, встающий с полей сражений, скользких от крови павших воинов.

К тому времени, когда в феврале 1856 года был заключен мир, погибло 600 тысяч человек, причем подавляющее большинство — от инфекций {27}. Трудно было представит, что при таком количестве погибших можно говорить о победе, и все же Франция и Англия были объявлены победителями. Поражение России значительно минимизировало угрозу, которую она представляла, и открыло дорогу либерализации при Александре II. Война также популяризировала концепцию «реальной политики», придуманную в 1853 году {28}.

В новом мире взаимосвязанных рынков, которые подпитывались дипломатическими связями и охранялись военной мощью, любые идеалы были препятствием для достижения материальной выгоды, и потому их легко игнорировали и легко от них отказывались. Для Маркса и Энгельса Крымская война ясно продемонстрировала то, что они называли корыстным союзом лидеров Лондона и Парижа, которые в результате войны на коммерческом фронте получили новые благоприятные условия для создания торгового рынка в Турции, а на дипломатическом — перекроили баланс сил в Европе в пользу Франции {29}.

Маркс и Женни провели осень 1855 года в Камбервелле в ожидании наследства Женни. Впрочем, Марксу не терпелось вернуться в Лондон и приступить к работе — отчасти его подстегивали военные действия, отчасти же гнев по поводу смерти одного из кельнских осужденных, 34-летнего Рональда Дэниелса. Он был оправдан по всем пунктам обвинения, но суровые условия заключения, в которых он провел 17 месяцев, оказались эффективнее любого смертного приговора. Маркс писал вдове Дэниелса, Амалии, что он безутешен по поводу потери такого друга и обязательно напишет некролог о нем в «Трибьюн».

«Следует надеяться, что когда-нибудь обстоятельства позволят нам обличить виновных в его столь раннем уходе и отомстить чем-то более суровым и весомым, чем некролог» {30}.

Однако прежде всего Марксу нужно было на время уйти в подполье — не по политическим, а по финансовым причинам: врач, который лечил Муша и преследовал Маркса, требуя оплаты счетов, выследил его в Камбервелле. Маркс написал Энгельсу письмо в нехарактерном для него стиле «плаща и кинжала», разъяснив, что семья останется у Имандта, а сам он инкогнито уедет в Манчестер {31}.

Маркс оставался у Энгельса до декабря, а потом тайком вернулся на Дин-стрит, где заперся в квартире, опасаясь наткнуться на доктора или коллекторов {32}. Это добровольное заключение закончилось, когда Женни получила 150 фунтов, свою часть дядиного наследства. Маркс не успел найти другую квартиру, поэтому, когда Имандт вернулся в Камбервелл, Женни и дети крайне неохотно вернулись туда же, на Дин-стрит {33}, и Маркс расплатился со всеми «враждебными силами», которые буквально взяли дом в осаду, как только заметили прибытие семьи {34}.

Кроме того, их ждал Пипер. Пока они были в отъезде, несчастный влюбленный открыл для себя музыку Вагнера, который приезжал в Лондон чуть раньше в этом же году {35}, и Пипер решил, что сможет поднять упавший дух семьи, исполнив несколько вещиц композитора. Маркс рассказывал Энгельсу, что был в ужасе от этой «музыки будущего» {36}. Но если попытка Пипера взбодрить семью с помощью музыки не удалась, то сам он был отличным тонизирующим средством. Эти первые недели в Лондоне и первое Рождество без Полковника Муша были бы гораздо тоскливее, если бы не эскапады Пипера.

Однажды, когда он давал урок девочкам, ему пришла записка. Незнакомая рука, написавшая приглашение на рандеву, явно была женской, и это обстоятельство буквально довело Пипера до исступления. Он показал записку Женни, и она сразу узнала почерк Элеонориной няньки-ирландки. Ее вряд ли можно было назвать женщиной мечты Пипера, и вся семья дружно веселилась на этот счет. Однако, джентльмен до мозга костей, Пипер на свидание пошел, видимо, не желая разочаровывать леди {37}.

На самом деле за прошедший печальный год Пипер стал более практичным и разумным человеком. Человек, которого Женни называла «Байрон из Сохо» {38}, пришел к заключению, что по-настоящему счастлив он может быть, только если найдет жену с достаточным количеством денег, чтобы преодолеть трудные времена. Держа в голове эту мысль, он отправился соблазнять дочь зеленщика, которую Маркс называл «сальная свеча в зеленых очках… без грамма мяса на костях». Она уже давно была влюблена в Пипера, поэтому он без обиняков отправился к зеленщику, объявил, что любит его дочь, и потребовал кредит для обеспечения своих насущных потребностей и того славного будущего, которое он, без сомнения, ей обеспечит. Он попросил у будущего тестя для начала 20–40 фунтов и заверил, что женится на его дочери в благоприятный момент {39}.

Ответ от зеленщика пришел в письменной форме, на адрес «Дин-стрит, 28»: он запретил Пиперу когда-либо появляться на пороге его дома. Затем в квартире Маркса появилась тощая молодая леди и предложила Пиперу бежать вместе. Однако Пипер был не настолько заинтересован в костлявой фройляйн, тем более что сама она была бедна, поэтому роман быстро сошел на нет {40}. Тем не менее Женнихен и Лауру очень позабавила эта романтическая комедия, разыгравшаяся в их квартире. Женнихен называла Пипера «Бенедикт — женатый человек» из шекспировской пьесы «Много шума из ничего», пока Лаура, которой исполнилось 10, не поправила ее, сказав, что Бенедикт был остроумен, а Пипер — просто клоун, причем клоун без гроша в кармане {41}.

Наследство дядюшки позволило семье Марксов прожить без долгов всю зиму. Теперь в письмах Энгельсу Маркс если и упоминал про деньги, то только в отношении торговли и финансов, а не своих личных проблем.

С помощью Фердинанда фон Вестфалена Женни получила паспорт, чтобы поехать в Трир вместе с детьми и Ленхен весной 1856 года {42}. Поводов для поездки было два. Мать Женни болела, а самой Женни и детям не терпелось уехать с Дин-стрит. Они оставили Лондон 22 мая и планировали отсутствовать в течение 3–4 месяцев {43}. Можно было бы предположить, что, оставшись наедине с Пипером, без Женни и детей, Маркс воспользуется возможностью беспрепятственно поработать — но уже через день после их отъезда он решил, что не может здесь оставаться, и стал строить планы побега.

Он сообщил Энгельсу, что доктор рекомендовал ему сменить городской воздух на более здоровый, чтобы свести к минимуму повторяющиеся приступы печеночной колики {44}. Кроме того, в его письмах чувствуется, что Марксу нужно сменить обстановку для психологического восстановления. В самом деле, в письме Энгельсу от 23 мая видно, как быстро Маркс буквально рассыпается на куски, когда рядом нет семьи, чтобы отвлечь его. Он с головой уходит в Шекспира и рассказывает Энгельсу, как его заинтересовало слово «hiren» в «Генрихе IV». Он высказывает сомнение, что Сэмюэл Джонсон был прав, интерпретируя «hiren» как «сирена». А может быть, спрашивает Маркс, это игра слов? «Hure» или «whore», «шлюха» — и «сирена»? А возможно, это «heoren», родственное «hearing» — «слушающий»? После этого он заключает: «Ты сам видишь, в каком угнетенном состоянии духа я нахожусь сегодня — по тому громадному интересу, который я демонстрирую в данном вопросе» {45}.

Чтобы иметь возможность работать (то есть иметь возможность жить), Марксу был необходим якорь в лице Женни и его детей. Он мог сосредоточиться только посреди семейного шума и гама. Всю свою жизнь он мечтал находиться только в их обществе. Этот человек, с 17 лет посвятивший себя борьбе за счастье всего человечества, не мог заставить себя сесть за письменный стол в отсутствие женщины, которая возглавляла его невеликое домашнее царство. Он особенно ждал свою Женни. Она была не только другом и любовницей, она была человеком, чей интеллект работал на одной волне с его интеллектом, чья душа была созвучна его душе с тех самых пор, как 13 лет назад начался их медовый месяц. Ни сердце, ни голова Маркса не работали без Женни.

К началу июня он был уже совершенно не в состоянии переносить свое одиночество и отправился вместе с Пипером в Гуль, а затем, уже в одиночестве, в Манчестер, чтобы побыть там с Энгельсом, который только что возвратился из Ирландии вместе с Мэри {46}. По дороге от Дублина до Галоуэя Энгельс наблюдал опустевшие земли, обезлюдевшие из-за голода и наводненные английскими военными и полицией. Он описывает деморализованное состояние населения: «Они раздавлены политически и промышленно, все — от крестьянина до буржуа-землевладельца». Проклиная Вестминстер, Энгельс пишет: «Так называемая свобода английских граждан основана на подавлении колоний».

В знак солидарности Энгельс ныне щеголял с огромными усами, популярными среди обедневших ирландских аристократов. К ним он добавил пышную бороду — в противовес своим гладко выбритым коллегам-англичанам, — и она закрывала даже воротничок и галстук {47}. (К этому времени борода Маркса была коротко подстрижена.)

Однако даже компания нежно любимого друга не могла исцелить тоску Маркса. Возможно, это была неутихающая боль от потери Муша — а возможно, он просто безумно скучал по своей семье, с которой не расставался так надолго с тех самых пор, как они приехали в Лондон 6 лет назад. Каковы бы ни были причины — разлуку он переносил ужасно. 21 июня 1856 года, через два дня после тринадцатой годовщины их свадьбы, Маркс писал своей жене: «Простой физической разлуки с тобой мне достаточно, чтобы понять: время сделало с моей любовью то же, что солнце и дождь делают с растениями, заставляя их расти. Моя любовь к тебе, когда ты находишься далеко от меня, оказывается гигантской, могучей… в ней заключены все силы моего ума и весь пыл моего сердца… Моя дорогая возлюбленная, я снова пишу тебе потому, что я один, и потому, что это крайне утомительно — разговаривать с тобой мысленно, без твоего ведома, без того, чтобы ты меня слышала или могла мне ответить».

Его зрение, писал он, испорчено тусклым светом плохой лампы и табачным дымом, однако он мог представить Женни мысленно — и живо, как наяву.

«И вот ты передо мной, жизнь моя, и я подхватываю тебя на руки и целую, с головы до ног, всю, и падаю перед тобой на колени, и восклицаю: «Мадам, я люблю вас!» Да, я люблю тебя… Ты улыбнешься, моя ненаглядная, и скажешь: «К чему эта внезапная риторика?» Но если бы я мог сейчас прижать тебя к груди — я бы не вымолвил ни слова… На свете, конечно же, есть много женщин, и некоторые из них прекрасны. Но где еще я найду лицо, каждая черточка которого пробуждает во мне сладчайшие воспоминания моей жизни? В твоем милом личике я могу читать и бесконечную скорбь наших невосполнимых утрат — и когда я целую его, я покрываю поцелуями нашу с тобой печаль… «Похоронен в ее руках, возрожден ее поцелуями» — да, все верно, в твоих руках и твоими поцелуями…» {48}

К сожалению, ответ Женни на это письмо Маркса не сохранился, но и она тоже описала свою тоску из-за разлуки — в письме жене Либкнехта, Эрнестине, в середине июля. Женни описывает радость, которую доставляют ей ее дети {49}: малышка Элеонора (уже получившая прозвище Тусси — от французского «tousser», «кашлять», из-за ее тихого настойчивого покашливания {50}) и старшие девочки, на которых во время прогулок по Триру все смотрят с восхищением. Однако Женни тут же добавляет: «И все же чего-то не хватает… Быть вдали от Мавра мне трудно, да и девочки очень скучают по нему; даже малышка Туссихен не забыла папу и вспоминает о нем на удивление часто».

Женни также пишет, что никак не может справиться с тоской по Мушу. «Чем больше проходит времени, что я живу без моего дорогого сына, тем чаще я о нем думаю и тоскую все больше…» {51}

Поездка Женни в Трир оборвалась еще одной смертью — 23 июля умерла ее мать. Каролина фон Вестфален уж некоторое время болела, и Женни провела возле ее постели последние 11 дней. Эта смерть потрясла бы ее до глубины души и в более легкие времена — но после недавней смерти Муша это было совсем невыносимо. Женни написала Марксу, что уедет из Трира, как только уладит все дела своей матери с Фердинандом. Она планировала отправиться с детьми в Париж, который всегда успокаивал ее и дарил новые силы; затем на остров Джерси у побережья Нормандии — отчасти для того, чтобы поправить здоровье, отчасти потому, что жизнь на Джерси была значительно дешевле и приятнее, чем в Лондоне, а кроме того, там дети могли бы учить французский. Женни также сообщила, что сестра Ленхен, Марианна, работавшая в доме Каролины фон Вестфален, приедет вместе с ними в Лондон {52}.

Маркса обуревали противоречивые чувства. Предполагалось, что за время отсутствия Женни он найдет дом или квартиру подальше от Дин-стрит и, разумеется, заработает за это время денег. Он не сделал ни того, ни другого. Кроме того, полученное в прошлом году наследство было практически потрачено. Маркс признавался Энгельсу, что соглашался на все планы Женни, учитывая ее душевное состояние, — но на самом деле не представлял, как их можно воплотить в жизнь, учитывая их финансовые возможности {53}. Он пишет, что Женни не имеет представления о том, что творится в Лондоне. «Как ты понимаешь, я словно кошка на раскаленных кирпичах. Мне надо что-то придумать с квартирой к приезду семьи, но я понятия не имею, ни как выбраться из старой, ни как переехать в новую, поскольку у меня нет ни средств, ни подходящих вариантов» {54}.

Маркс делал единственно возможную вещь — он пытался отсрочить неизбежное. Он писал Женни: «Хотя я больше всего на свете жажду увидеть тебя и детей — так сильно, что это невозможно описать словами — я хотел бы, чтобы ты осталась в Трире еще на неделю. Так вам с девочками будет лучше».

Он намеренно сгущает краски, добавляя: «Вместо того чтобы спать с тобой, я сплю с Пипером, это ужасно. В одной комнате, по крайней мере… За эти три недели я стал дьявольским ипохондриком» {55}.

Была еще одна причина, по которой Женни действительно лучше было бы остаться в Трире: в то лето в Англии стояла немыслимая жара. Энгельс писал, что он постоянно купает «свое внешнее я в воде, а внутреннее — в различных других жидкостях» {56}. В этой тяжелой атмосфере Маркс отчаянно с утра до ночи искал новый дом для своей семьи {57}. Наконец 22 сентября он объявил Энгельсу, что нашел подходящий дом в районе Хаверсток-Хилл, рядом с Хэмпстед-Хит в Северном Лондоне {58}. Это было излюбленное место биржевых маклеров, торговцев и коммерсантов, старающихся перевезти свои семьи из центра города {59}. Район был застроен не до конца, не было ни нормальных дорог, ни водопровода, не было даже газовых фонарей для освещения улиц в ночное время и во время тумана (Маркс описывал район как «нечто незаконченное»), однако Маркс был счастлив самим фактом того, что нашел квартиру {60}. Графтон-Террас, 9, — трехэтажный каменный дом, построенный 7 лет назад, — располагался в ряду одинаковых, словно близнецы, домов. 8-комнатная квартира была в четыре раза больше квартиры на Дин-стрит, а арендная плата — выше в два раза {61}. Маркс не выбрал бы такую дорогую квартиру, не будь так велико его желание покинуть Сохо, а кроме того, он мог не обратить особого внимания на цену, ожидая наследства матери Женни. Прикинув их обычные расходы, он мог по обыкновению легкомысленно решить, что ожидаемого наследства и его гипотетических заработков хватит на оплату аренды такого дорогого жилья.

Младший брат Женни, Эдгар, находился в Соединенных Штатах, работая на ферме, когда до него дошла весть о смерти матери. Хотя собственных денег у него не было (в мае он взял ссуду под поручительство Фердинанда), в августе он написал брату: «Все причитающиеся мне по воле матушки вещи и деньги я уступаю моей сестре Женни» {62}.

Было известно, что Каролина фон Вестфален оставила совсем небольшое наследство, состоящее из небольшой суммы денег и нескольких акций, но Женни и Маркс предполагали, что любое наследство будет больше того, что у них было: около 50 фунтов, часть из которых нужно было отдать кредиторам, а также заплатить задаток за новую квартиру {63}. Даже Женнихен понимала их бедственное положение; она написала отцу: «Я думаю, завтра нам придется вернуться в нашу старую дыру».

Маркс просил Энгельса о помощи, которую, конечно же, и получил {64}. Часть финансовых проблем семьи Маркс была связана с потрясениями на рынке. Первые толчки финансового землетрясения в Америке чувствовались и через Атлантику; европейски банки и биржи начинало потихоньку лихорадить. Акции Каролины резко упали в цене, и Фердинанд не хотел продавать их в убыток {65}. Множество людей оказались жертвами дефолта. Экономический бум, начавшийся в 1849 году и продолжавшийся в 50-х, был построен на спекуляциях. Бесчисленные инвесторы приняли участие в биржевой лихорадке, приобретая активы несуществующих фирм и железных дорог, ведущих в никуда. Считавшаяся ранее безопасной банковская система присоединилась к этому цирку, подхватив рискованную экономическую политику: банки начали принимать к оплате именные чеки и подтверждать займы на основе личных кредитов, а не счетов от лиц, имеющих гарантированное стабильное финансовое положение. Во многих случаях финансирование превращалось в аферу {66}. Это было горячее время для тех, кто слишком сильно хотел увеличить свое богатство и был готов нарушить закон, чтобы сделать это.

В 1856 году некоторые эксперты начали понемногу признавать, что капиталистическая система построена на слабом фундаменте, а в некоторых случаях — и вовсе на воздухе; в результате ждали глобального финансового кризиса. Эти предсказатели оказались правы: то, что они сейчас наблюдали, и было началом этого кризиса капиталистического мира. Кризис начался с банковского коллапса в Нью-Йорке, и поскольку все страны с развитой экономикой теперь были связаны между собой, кризис в одной стране стал кризисом для всех {67}. Британское правительство заявило о полной состоятельности королевской казны {68}, но Маркс и Энгельс были абсолютно уверены, что несостоятельна не только Англия, но и Франция, и все европейские державы. Энгельс объявил, что в следующем году он лично ожидает наступления «дня гнева», какого еще никогда не знала Европа; и вся европейская промышленность будет лежать в руинах… все классы, обладающие собственностью, будут разрушаться, наступит полное банкротство буржуазии, грянет война и повсюду будет полное разорение» {69}.

Маркс тоже видел, как в обществе сгущаются тучи, и ожидал, что в скором времени они с Энгельсом опять окажутся втянутыми в революционную деятельность. «Я не думаю, что нам удастся долго оставаться просто наблюдателями! — говорит он Энгельсу и шутливо добавляет: — Сам факт того, что я наконец занимаюсь своим домом и уже послал за своими книгами, кажется мне неоспоримым доказательством того, что наша мобилизация не за горами» {70}.

В начале октября Женни получила наследство в размере 97 фунтов 6 шиллингов, и семья приехала в Графтон-Террас. Исполнением последней воли Каролины и ее душеприказчиком выступил зять Фердинанда, Вильгельм фон Флоренкорт {72}, который хотя и не был кровным родственником Женни, но всегда заботился о ней. Она поблагодарила его за помощь и попросила также «еще раз выразить Фердинанду глубочайшую благодарность за любовь и верность» {72}. Женни довелось не раз спорить с братом по поводу наследства, но к тому времени, как она приехала в Графтон-Террас, она, казалось, позабыла все обиды ради личных и отчасти — партийных интересов. Без сомнений, ее благодарность Фердинанду частично была продиктована необходимостью — он заведовал «кошельком» семьи. Однако помимо этого, она, скорее всего, просто высоко ценила родственные отношения, особенно после страшной потери в Лондоне и после смерти матери в Трире. Она общалась с ним во время своего недавнего пребывания в Пруссии — наверное, это скорбное время помогло им обоим лучше понять, что узы родства связывают их гораздо сильнее, чем политика — разъединяет. В письме к Флоренкорту она описывает Графтон-Террас как дворец по сравнению с Дин-стрит, и это описание больше подошло бы немецкому романтическому пейзажу, а не лондонской городской квартире. Новый дом «полон воздуха, он солнечный, сухой и стоит на гравии, а не глине. Окружают его росистые зеленые луга, на которых в уютной гармонии пасутся коровы, лошади, овцы, козы и куры. Перед нами высятся туманные силуэты Лондона, но когда погода ясная, мы можем разглядеть купол собора Святого Павла». Задние комнаты, по ее словам, выходят на Хайгейт и Хэмпстед-Хит {73}.

На самом деле территория вокруг Графтон-Террас была гораздо меньше. Другому своему корреспонденту Женни рассказывает: «Пробиратья к нашему дому надо через кучи мусора, а в дождливую погоду — через липкую красную глину, прилипающую к сапогам такими комьями, что ногу трудно оторвать от земли» {74}. И хотя дом действительно был очень просторным, он все же был довольно скромным жилищем для представителей среднего класса {75}.

Рабочие помещения — кухня и прачечная — располагались в подвале. На первом этаже было два салона, спальня и небольшая гардеробная; на втором этаже еще три комнаты, а дальше — просторный чердак, где спали Ленхен и Марианна {76}. В доме было два ватерклозета {77}, а в саду, как с удовольствием сообщала Женни, достаточно места для курятника {78}. Главной проблемой для семьи было отсутствие мебели — дом не был меблирован, а у Марксов не было даже своих стульев. Они не могли позволить себе новую мебель, и Женни рассказывала, что они побывали на пятидесяти распродажах, чтобы приобрести подержанные предметы обстановки {79}. Впрочем, пишет она Флоренкорту, даже эти распродажи были для них радостью: «Все мои прежние страдания и муки меркнут перед этим чудесным дворцом… Дети очень довольны новыми комнатами, а маленькая Элеонора в восхищении целует ковры, особенно «собачку» — войлочный каминный коврик с рисунком» {80}.

Первый сезон в новой квартире семья провела мирно и тихо. Однако тишина не принесла спокойствия. Пока Женни жила на Дин-стрит, она всеми силами стремилась поскорее уехать оттуда. Подальше от горьких воспоминаний. Но теперь, в уединении Графтон-Террас, они нахлынули на нее с новой силой, и здесь ей не на что было отвлечься. Она скучала по своим долгим прогулкам по Вест-Энду. Она скучала по разговорам в пабах Сохо и Сент-Джайлса, по «Красному Льву» на Грейт-Виндмилл-стрит, по «Уайт-Харт-Инн» на Друри-Лейн. И она скучала по друзьям, которые вечно сновали по их квартире, как если бы она была их собственной {81}. Для большинства из них путь на Графтон-Террас был слишком долгим для обычного ежедневного визита. Фрейлиграт, к примеру, не мог бы у них заночевать — он стал управляющим отделения Швейцарского банка, и его обязанности не позволяли ему надолго отлучаться в Северный Лондон {82}. Даже Пипер, который появлялся на пороге дома в Сохо, словно бездомный кот, больше их не навещал. Другие же и вовсе покинули город. Люпус перебрался на постоянное жительство в Манчестер, к Энгельсу, а Красный Волк нашел работу учителя в Ланкашире {83}. Наконец, один из их любимейших и верных друзей умер. Георг Веерт, когда-то познакомивший Женни с Лондоном, скончался в Гаване, куда поехал по делам. Ему было 34, когда он заразился лихорадкой, подцепив ее в какой-то из экзотических стран {84}.

Умер и их старый друг Гейне. Он, конечно, умирал все то время, что они были знакомы, однако последний его год был особенно трагичен. Его брат рассказывал: «7 лет тяжелейших физических страданий вырвали его из внешнего мира; казалось, он вообще не имеет представления об обыденной суете жизни на этой планете» {85}. И Маркс, и Женни очень любили Гейне. Его уход был печальной кодой удивительного периода их общей жизни, горьким прощанием с заветными воспоминаниями о Париже.

Женни провела первые месяц на Графтон-Террас в состоянии глубокой депрессии, в окружении пузырьков с лекарствами, включая опиум. Она признавалась: «Прошло очень много времени, прежде чем я успела привыкнуть к полному одиночеству» {86}. Кроме того, Маркс, несмотря на все его радужные расчеты и подсчеты, снова оказался не у дел и без денег. Все наследство Женни ушло на обустройство {87}. В то же время «Трибьюн» отказалась печатать по две статьи Маркса в неделю, как они договаривались, а «Патнэм», другое американское издание, заказавшее ему работу еще в начале года, до сих пор не заплатило за нее, хотя готовые статьи Маркс им выслал. Накануне Рождества 1856 года Маркс пишет Энгельсу о том, что его счет «превращается в бессчетное количество кредиторов. «Если же я опоздаю с первой выплатой хозяину дома, то буду полностью дискредитирован» {88}.

Хотя семья и покинула Дин-стрит, самые неразрешимые их проблемы последовали вслед за ними. Марксы были больны, морально сломлены, да еще и одиноки. Годы спустя Женни писала: «Богемная жизнь подошла к концу, и вместо того, чтобы открыто и честно бороться с бедностью, мы теперь должны были по мере возможностей поддерживать видимость респектабельности. Мы на всех парусах неслись в буржуазную жизнь. И все же над нами довлели все те же трудности, все те же страдания, все те же близкие отношения с ломбардом. Единственное, что ушло, — это юмор» {89}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.