Работа кипит. Режим крепчает

Работа кипит. Режим крепчает

Шел 1949 год. Страна поднималась из руин и начала восстанавливать свою промышленность. Для этого в первую очередь требовалась энергия, а именно уголь. В Карагандинский бассейн потянулись эшелоны поездов с рабочей силой. Это были, конечно, заключенные и немецкие военнопленные. Однако для новых шахт не хватало оборудования, и это тормозило дело. Вот тогда-то и вышло специальное постановление ЦК Казахстана о срочном строительстве в Караганде нового завода горно-шахтного оборудования. Нашему лагерному отделению выпало несчастье построить его, причем в один год.

В двухкилометровой рабочей зоне задвигались экскаваторы, вынимая грунт для шести огромных цехов будущего завода. Десять бригад бетонщиков успели заложить фундаменты еще до заморозков, но вести кладку кирпичом оказалось уже невозможным — в ноябре ударили морозы, и известково-цементный раствор стал замерзать на стенах. Строительство остановилось. Потянулись три длинных зимних месяца.

Однако и весна оказалось морозной, угрожая сорвать срок окончания стройки. Там, наверху, в обкоме партии, не хотели об этом и слышать: «строительство должно быть закончено в срок. Для коммунистов нет непреодолимых препятствий».

К этому времени в нашем отделении была собрана группа опытных инженеров из заключенных. Сам начальник лагеря и оперуполномоченный то и дело вызывали их к себе, допытываясь, как можно вести кирпичную кладку в морозы. Но ответ был один: в морозы кладку вести нельзя. Замерзший раствор между рядами кирпича будет к лету на солнце неравномерно оттаивать, здание может накрениться и упасть.

Но нашелся все-таки один из инженеров по фамилии Дукельский, который, видимо, польстившись на обещания начальства, вдруг заявил: «Если нужно — так и можно!». И пошла эта полюбившаяся фраза ходить кругом, пока не дошла до Управления лагерем. Вскоре в производственный отдел на специальной автомашине привезли и Дукельского. Здесь он и изложил наспех придуманную им идею. Раствор, мол, нужно приготавливать в горячих условиях так, чтобы его температура при кладке была не ниже +40 градусов, и кирпичи привозить также из теплого помещения. Тогда горячий раствор схватится раньше, чем замерзнет.

Это звучало заманчиво. Но остальные инженеры наотрез отказались брать на себя ответственность за эту аферу. Начальство тоже решило быть осторожным, и сначала была сделана экспериментальная кладка горячим раствором. Эксперимент удался, морозы не доходили до 5 градусов, и раствор действительно успел схватиться. В Управлении ликовали и даже стали поговаривать о саботаже других инженеров. В ответ на это инженеры написали большое мотивированное заявление о грозящей опасности. Но эта бумага была задержана где-то в канцелярии, и всех их за «саботаж» заставили работать на стройке простыми рабочими.

На строительной площадке снова все зашевелилось. Были вырыты котлованы для огромных печей, подогревавших бетономешалки с раствором, и раствор шел прямо к строительным точкам. Кирпич также нагревался, так что каменщики, ведущие кладку, напоминали поваров, купаясь в водяных парах. Возможно, что при небольших заморозках все это и удалось бы, но вот беда, в марте ударили морозы до 20 градусов.

Вразумить начальников было уже невозможно, они даже не потрудились время от времени проверять, схватился ли раствор, так что строительство шло дальше. Стены цехов росли, и казалось, что еще один месяц и все коробки зданий будут готовы.

Но наступила весна, и лучи майского солнца начали ласкать нас и, увы, нагревали и построенные нами стены.

Однажды в конце работы ко мне подошел мой опытный каменщик и прошептал: «Стена пошла!». Подбегаю к углу стены, ставлю отвес и вижу, что стена отошла от вертикали градусов на 5–6. При фронтальном обзоре это еще незаметно, но факт, она стала наклоняться. В швах, обращенных к солнцу, шло быстрое размораживание раствора, и кирпичи стены оседали, наклоняясь навстречу солнцу. Стену рукой не поддержишь, она 18 метров высотой.

Тихо, чтобы не вызвать паники, сообщаю об этом вольному прорабу строительства. Подошли к стене. Мой каменщик его утешает: «Сейчас, к ночи, температура начнет падать, раствор снова замерзнет, и она ночь простоит». И затем после паузы добавляет: «Завтра упадет».

Я догадываюсь, что наш хитрый прораб все понял и, видимо, соображает, на кого можно все это свалить. Затем он говорит мне тихо: «До утра никому ни слова!».

Мы, бригадиры, не могли отказаться строить стену в морозы, мы только исполнители. Попробуй мы такое, сразу же были бы обвинены в саботаже. Я с бригадой вел кладку третьего сталепрокатного цеха. Работали быстро, стены так и росли на глазах. И порой казалось, что все будет хорошо и Дукельский прав. Да и начальство подбадривало нас, выдавая специальный паек новаторов: вместо 600 граммов хлеба — 1200.

Мой цех был не совсем обычным. Коробка его имела 80 метров в длину и ни одной внутренней перегородки, которая могла бы служить дополнительной опорой для стен. Да к тому же и стены имели с каждой стороны большие окна, что делало их еще более неустойчивыми. Я все надеялся, что к моменту окончания стен сразу же будет положена металлическая кровля, которая свяжет все здание, но конструкции не поступили.

Бригада Павла вела бетонные работы в другом цеху. Они готовили бетонные подушки в верхней части стен, на которые должны были свободно лечь огромные балки мостовых кранов. Бетон клали также горячий, и на морозе трудно было понять, схватился он или просто замерз.

Утром, когда мы пришли к нашему цеху, он уже был кем-то обнесен красными флажками с предупредительными знаками. Да разве напугаешь людей, приговоренных к двадцатипятилетнему сроку заключения! Вместо того чтобы обходить, они бегали под самой стеной. И стена все наклонялась и наклонялась, а солнце продолжало все сильнее нагревать ее.

Собрались инженеры, те самые «скептики», жмурятся на солнце, осматривая стену: «Мы предупреждали…». Но вот вместе с каким-то начальством в военной форме привезли и инженера Дукельского. Бледность выдавала его страх, хотя он и храбрился. Молоточком стал он стучать по стене, вынимая кусочки извести из швов, и, видимо, найдя свою «точку опоры», стал тихо приговаривать, чтобы слышно было только начальству: «Технология была нарушена! Технология!». Это означало, что нарушили ее мы! Кто сейчас сможет снова измерить температуру раствора в момент кладки и сказать, какая температура воздуха была тогда?

Я пошел к Павлу в соседний цех, и он принялся меня утешать. Не прошло и часа, как послышался глухой рычащий грохот, и мы почувствовали, как почва стала колебаться под нашими ногами. Это упала стена. Упала и раскатилась на большие глыбы, которые пробили брешь в ограждении зоны и свалили сторожевую вышку вместе со стоящим на ней автоматчиком. Но это было еще не все. Оказалось, что в этот момент под стеной грелись на солнце два человека.

От них остались только окровавленные бушлаты, наполненные какой-то массой.

Сбежалось и съехалось начальство, начались обмеры и составление протокола. Подойдя к кругу начальников в белых полушубках, я отчетливо услышал, что они повторяют: «Технология… Нарушена…». Но вскоре их внимание переключилось на другой цех, откуда прибежали с вестями, что и там тоже «стена пошла». Все бросились туда, оставив нас в покое.

Чем быстрее сгущались надо мной тучи, тем становилось яснее, что начальству тоже не уйти от ответственности: не могли же все бригады нарушить технологию. Павел меня утешал: «Второй цех упал. Теперь замнут все дело. Сами себя под суд не отдадут!».

Через две недели началась такая же история с бригадой Павла. Его бетонные подушки оттаяли, и лежащие сверху железные балки утонули в жидком растворе бетона. Теперь, если бетон схватится, они будут замурованы, а это значит, что при колебаниях внешней температуры начнут разрушать стену цеха.

Павел стал совершенно бледен: из 18 лет срока он пробыл уже десять. Снова собралось начальство. Один из начальников, видимо, строительный эксперт, залез наверх и долго там копался в бетоне. Наконец, весь красный, спустился и, насупившись, громко стал приговаривать, что-то записывая: «А вот это уже вредительство!». Бедный Павел!

Шли дни, и никаких признаков следствия не наблюдалось. В нашем лагерном отделении сменился оперуполномоченный КГБ. Вместо добродушного, вечно спешащего толстяка появился высокий сухощавый капитан с орлиным носом и длинной, зачесанной назад копной светлых волос. Фамилия его была Дашкевич. Ходили слухи, что он был начальником контрразведки Западно-Украинского военного округа, где очень успешно проводил операции против украинских повстанцев, иногда ссылал население целых сел, заподозренных в связях с партизанами. Он быстро двигался по служебной лестнице и за какие-нибудь два-три года из лейтенанта превратился в майора.

Ну, а дальше случилась беда. Он влюбился в местную украинскую девушку, да так, что взял ее к себе на служебную квартиру и подумывал о женитьбе. Однако стал он замечать, что с этого времени ни одна его операция по очистке лесов от партизан не заканчивалась успешно. Партизаны вовремя покидали свои землянки и уходили вглубь, ровно за день до того, как к ним должны были нагрянуть отряды МВД. В театре Львова уже два раза гас весь свет, как только туда намеревалось прийти советское начальство: электрокабели были кем-то заблаговременно перерезаны.

Вскоре секрет открылся: молодая украинка была связной партизан. У нее нашли рацию, фотопленки снимков сообщений оперотдела МВД, которые часто по небрежности Дашкевич хранил в квартире.

Судить его не стали, сотрудников ГБ редко судили, но понизили в должности и отправили к нам в сибирские лагеря простым оперуполномоченным. Спасло его и то, что во время войны он был заброшен в тыл немцев. Он говорил без акцента по-польски и имел даже двух дальних родственников в Кракове. Видимо, эта информация была особенно ценной, так как в конце войны его наградили двумя орденами. Но теперь ему нужно было снова заслужить доверие, и история со стенами была для него очень кстати. Однако следствие так и не начиналось, видимо, в нем не было заинтересовано высокое начальство.

Лагеря, подобные нашему, стали организовываться и в других областях страны. Из ГУЛАГа шли все новые и новые инструкции по режиму, исходя из принципа «не воспитывать, а карать». Так что давление на нас все возрастало. Бараки вечером стали запирать на час раньше. Если кто-либо не успевал вовремя забежать в них, он оказывался на ночь в карцере. Теперь по новым правилам мы должны были при приближении надзирателя останавливаться, снимать шапку и оставаться так, пока он не удалится.

Отправку писем к родным ограничили до четырех в год. Никаких личных вещей иметь при себе было нельзя, кроме зубной щетки, расчески, карандаша, очков. Я подшивал себе белые воротнички на лагерную гимнастерку, так и те срывали при обыске на разводе.

Врачебная медицинская помощь была ликвидирована, оставлены только санитары из заключенных с сумками первой помощи на случай травм. Люди с воспалением легких и высокой температурой оставались лежать в бараке, уповая на силы своего организма.

И, наконец, пришло еще одно указание: «Никакой кулинарии для заключенных». Это означало, что в пищу перестали добавлять лук, перец и другие специи, и она стала примитивно пресной. Наш рацион состоял из 650 граммов хлеба, двух мисок супа из гороха или ячменя, соленой отварной рыбы или мясного фарша.

Надзирателям было запрещено разговаривать с нами, полагалось лишь только отдавать команды, называя нас по номерам.

Все это угнетало и давило. Возмущение людей росло.

За зоной был праздник — Седьмое ноября. По таким дням нас не выводили на работу, так как охрана праздновала, и солдатам выдавали по двести граммов водки. Нас же запирали в бараках на целый день, а из репродукторов на улице неслись советские песни и марши.

Но вот однажды в такой день наши бараки вдруг открыли и приказали всем выстроиться на площади. Мы ждали, что нам зачитают какой-нибудь новый приказ о режиме и отпустят, но ошиблись. Шел дождь, и четыре тысячи человек, выстроившись в каре на площади, медленно намокали. Прошел почти час, никто из начальства не появлялся, и люди стали обращаться к стоящим неподалеку в плащах надзирателям, но те делали вид, что не слышат.

Все это стало походить на сознательную акцию мести и унижения. Наконец, когда все уже сильно промокли, из дверей вахты вышел начальник режима, младший лейтенант Калинин, и с ним еще какие-то чины МВД. Под плащами мы заметили на них парадную военную форму с орденами: для них-то это был праздник «победы социалистической революции». Калинину передали мегафон, и он, полный самодовольства, подошел к колонне:

— Бригадиры, внимание! Постройте бригады по десять человек в ряд!

Начали перестраиваться, и колонна расширилась. Затем в здание бани были посланы десять наших парикмахеров за инструментом. Все мы недоумевали, к чему бы это.

Последовал приказ первой десятке снять шапки, и расстегнуться. Подошли надзиратели, и начался тотальный обыск. В специальные баки полетели авторучки, носовые платки, фотографии, зеркала и прочее. Затем подвели парикмахеров, которым было приказано машинкой выстригать лишь один ряд — ото лба к затылку. Унизительная процедура началась. Неподалеку с презрительными улыбками стояли офицеры с начальником режима во главе. Как видно, они были пьяны и в праздник решили развлечься. Работа шла медленно, но шла. Дождь тоже продолжал идти, и возмущение росло, так как все уже промокли до нитки. Колонна стала превращаться в толпу.

— Заключенные, приказываю всем построиться! — завопил Калинин.

Но его крики никакого действия уже не оказывали. Тогда он подозвал к себе всех надзирателей, что-то им сказал и снова заорал в мегафон:

— Заключенные, всем приказываю сесть!

Такой команды мы никогда прежде не слышали. Нам предлагалось сесть в жидкую грязь. Все продолжали стоять.

Мы и не заметили, как появилась группа солдат с пятью собаками на поводках. По их красным и веселым лицам было видно, что они уже изрядно выпили. Собаки, натренированные на толпу, рвались на поводках.

Вдруг я заметил, что в конце толпы несколько бригад украинцев медленно направились к своим баракам. Видимо, они уже сильно промокли и поняли, что им еще не меньше часа придется стоять и ждать, пока и их остригут и обыщут.

— Стой! Назад! — завопили надзиратели. Но люди не останавливались. Тогда из мегафона послышался голос Калинина:

— Солдаты, задержать нарушителей!

Пьяные солдаты, видимо, того только и ждали: они ринулись к толпе бегущих людей и что-то приказывали своим собакам.

Я вижу, как у дверей бараков уже образовалась свалка. Собаки терзают нескольких человек, лежащих на земле, а солдаты, стоя перед дверьми бараков, бьют ногами всех приближающихся к ним, стараясь опрокинуть на землю. Уже часть людей побежала назад к колонне, но их тоже догнали собаки, сбили с ног и начали терзать. По толпе прошел гневный ропот, но экзекуция продолжалась: солдаты продолжали с остервенением бить уже лежащих на земле.

Наконец, Калинин спохватился: «Солдаты! Отставить! Подойти ко мне!».

От строя ничего не осталось, это уже была гневная толпа. И казалось, что продлись все это еще минуту, она ринется на солдат. И здесь все услышали команду:

— Заключенным разойтись по своим баракам!

Многие не смогли подняться, и их несли. Площадь опустела. Нас снова заперли в бараках и даже не выпустили на ужин. Так прошел праздник Великой Октябрьской революции, и он послужил началом более бурных событий.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.