Глава 46. Сибирское правительство укрепляет власть. Правительство Дербера во Владивостоке и генерала Хорвата в Гроденково самоупраздняется. Уфимское государственное совещание и его «акт об образовании всероссийской верховной власти». Государственный переворот в Омске. Адмирал Колчак объявлен Верховн

Глава 46. Сибирское правительство укрепляет власть. Правительство Дербера во Владивостоке и генерала Хорвата в Гроденково самоупраздняется. Уфимское государственное совещание и его «акт об образовании всероссийской верховной власти». Государственный переворот в Омске. Адмирал Колчак объявлен Верховным правителем. Иркутск под властью генерал-губернатора Волкова, активного участника омского переворота. Я вынужден бежать из Иркутска в Харбин.

Я уже упомянул в предыдущей главе, что Сибирское правительство, почуяв, какая опасность ему грозит со стороны военных кругов, приняло все меры к тому, чтобы укрепить свою власть. При господствовавших в тот момент в добровольческих отрядах и казачьих войсках настроениях это правительство могло привлечь на свою сторону армию только одним способом – склониться перед их ультраправой ориентацией. Это означало разрыв с Сибирской областной думой, к которой военные круги относились враждебно уже по тому одному, что она олицетворяла собою более или менее свободное народное представительство. Омская власть, как это было уже сказано в предыдущей главе, действительно фактически совершенно игнорировала волю областной думы.

Но на пути Сибирского правительства, ставившего себе целью распространение его власти на всем пространстве между Уралом и Владивостоком, оказались и другие серьезные препятствия. Самым главным из них было существование во Владивостоке и в Маньчжурии целого ряда других правительств, возникших там в разное время под самыми разнообразными титулами и под влиянием самых различных обстоятельств.

Так, в январе 1918 года русские политические деятели, проживавшие в Харбине, образовали там русское правительство, главой которого они избрали управляющего Китайско-Восточной железной дороги генерала Хорвата. В июле того же 1918 года, когда союзные державы серьезно стали разрабатывать план образования Восточного фронта против немцев на Урале при помощи чехословацкого корпуса и русских армий Сибирского и Самарского правительства, генерал Хорват, переехав на русскую территорию, в Гродеково, провозгласил себя всероссийским правителем и образовал при себе деловой кабинет под председательством С.В. Востротина.

Приблизительно в это же время, как только советская власть была свергнута во Владивостоке, пробравшийся туда Дербер и еще несколько министров тайно избранного в Томске еще при большевиках Сибирского правительства, объявили себя всесибирской военной властью. Наконец, когда в августе и сентябре 1918 года на Дальний Восток стали прибывать союзные войска, есаул Семенов, поддерживаемый японскими военными кругами, провозгласил себя атаманом и носителем правительственной власти в районе станции Маньчжурия, а мнимый подъесаул Калмыков (говорили, что он харьковский мещанин) себя тоже сам возвел в атаманы и присвоил себе правительственную власть в районе станции Пограничная.

Само собой разумеется, что это обилие правительств и их взаимное соперничество делало невозможным осуществление намеченного союзниками плана интервенции. Для создания единой сибирской армии, которая была бы в состоянии образовать более или менее солидный Восточный фронт, необходимо было прежде всего установить единое Всесибирское правительство. Это хорошо сознавали союзники, которые помимо посылки своих отрядов были готовы оказать такому правительству солидную помощь деньгами и оружием, это сознавали также Омское правительство и вся сибирская армия. И вот для достижения этой цели глава Омского правительства Вологодский отправился на Дальний Восток. Его усилия увенчались значительным успехом. Дерберовское правительство себя добровольно упразднило и входившие в него министры признали власть Сибирского правительства, находящегося в Омске. Без особого труда Вологодский также добился того, что генерал Хорват распустил свое всероссийское правительство и согласился занять должность «наместника» Сибирского правительства на Дальнем Востоке. Но Семенов и Калмыков наотрез отказались сложить с себя звание «правителей», хотя по существу они были не больше как самочинными главарями небольших партизанских отрядов, творивших безнаказанно суд и расправу над населением только благодаря особому покровительству японцев.

Эти отряды с точки зрения военной были совершенно ничтожны, но чиня серьезные препятствия провозу оружия с Дальнего Востока в Сибирь и внося вообще расстройство в железнодорожный транспорт дальневосточной окраины, они причинили огромный вред антибольшевистскому движению.

Все же можно сказать, что установление всесибирской власти было достигнуто. Но события к этому времени выдвинули на очередь другой вопрос.

Дело в том, что на территории, освобожденной от большевиков, существовало несколько других правительственных образований, кроме Сибирского, и если Екатеринбургское правительство и правительства казачьих войск были близки и по своим настроениям и по всей своей ориентации Сибирскому, то с «Комучем» у последнего были не только серьезные трения на почве координации деятельности их добровольческих армий, но и глубокие принципиальные расхождения, главным образом по вопросу об источнике верховной власти. В то время как Самарский комитет членов Учредительного собрания («Комуч») считал источником верховной власти созванное на 5 января 1918 года в Петрограде Учредительное собрание, а потому признавал любую правительственную власть, возникшую на освобожденной от большевиков территории, ответственной перед этим Учредительным собранием, Сибирское правительство полагало, что разогнанное большевиками Учредительное собрание перестало существовать, поэтому никакой речи об ответственности перед этим учреждением быть не может.

Разногласие было настолько глубоким, что какой бы то ни было сговор между обеими сторонами казался невозможным.

Между тем несогласованность действий Сибирского правительства и «Комуча» и в особенности трения между «Народной армией» последнего и военными кругами первого, отражались крайне вредно на всей государственной жизни как в Сибири, так и на западе от Урала. И вот под давлением представителей союзных держав и чешского командования, которому были подчинены русские добровольческие армии, а равно под влиянием умеренных членов партии социалистов-революционеров была сделана попытка сговора между Самарским комитетом членов Учредительного собрания и Омским правительством. 15 июля 1918 года делегаты обеих сторон съехались в Челябинске для выработки условий соглашения, но это совещание окончилось неудачей – делегаты ни до чего договориться не смогли. В августе положение на фронте стало угрожающим, и союзники не только настойчиво потребовали скорейшего сговора между «Комучем» и Сибирским правительством, но поставили на очередь вопрос о создании по общему соглашению всех местных правительств всероссийской власти. И в том же августе месяце состоялась в Челябинске новая встреча делегатов от Самарского и Омского правительств, которые наконец пришли к соглашению о необходимости созвать особое государственное совещание как для решения неотложных дел, накопившихся у новой власти, так и для сговора относительно формы и характера этой власти.

На этот раз делегаты покинули Челябинск с сознанием, что все препятствия, которые могут возникнуть на намеченном государственном совещании по вопросам, связанным с созданием всероссийской власти, при доброй воле участников совещания будут преодолены.

И в сентябре месяце в городе Уфе при довольно торжественной обстановке открылись исторические заседания государственного совещания, на исход деятельности которого многие возлагали большие надежды.

В этом своеобразном «земском соборе» участвовали делегаты от «Комуча» и правительств: Сибирского, Уральского (Екатеринбургского) и шести сибирских казачьих войск; от территориальных новообразований – астраханского казачьего войска, Башкирии, Алаш-Арды и Туркестана; от политических партий: социалистов-революционеров, социал-демократов, народных социалистов «Единства» и конституционных демократов. Кроме того, на совещании имели своих представителей съезд членов Всероссийского Учредительного собрания, съезд городов и земств и «Союз Возрождения России». Всего на совещании присутствовали 129 человек, из коих членов Учредительного собрания было 77; причем подавляющее большинство их принадлежало к партии социалистов-революционеров. А так как социалисты-революционеры участвовали еще в совещании как представители Центрального Комитета партии и как делегаты некоторых правительств и общественных и политических организаций, то они обладали на этом совещании огромным большинством.

Ввиду того, что сессия Сибирской областной думы к тому времени закончилась, то я, как член Учредительного собрания, поспешил в Уфу.

Когда я прибыл туда и ознакомился с составом участников совещания, то, признаюсь, подумал с большой тревогой об исходе работ этого «предпарламента» новой формации. Если социалисты-революционеры представляли собою крепко сплоченное левое крыло его, то меньшинство распадалось на несколько групп, политическая ориентация и идеология коих резко расходились между собою и в особенности с идеологией эсеровского большинства. И я себя спрашивал: возможен ли вообще сговор между людьми, из коих одни мечтают о реставрации самодержавия, другие о военной диктатуре, третьи о всероссийской власти, несменяемой и не ответственной ни перед кем, а четвертые о всероссийской демократической верховной власти, ответственной перед первым Учредительным собранием, хотя и распущенным, но выражающем истинную народную волю. Мое беспокойство еще более усилилось, когда я убедился, что уфимское совещание с первых же дней своих занятий представляло собою два враждебных лагеря, примирить которые казалось невозможным.

По намеченной заранее программе работ совещанию надлежало решить следующие основные вопросы: о форме верховной власти; о характере ее ответственности и о личном составе будущего носителя этой власти. Легко себе представить, с какими трудностями было сопряжено решение этих важных вопросов при полной противоположности даже самого подхода к решению их со стороны обоих лагерей. Дни шли за днями, пленум совещания собирался редко, но так называемая согласительная комиссия почти непрерывно заседала, и дело сговора не двигалось вперед. Бывали моменты, когда казалось, что разрыв между двумя группами неминуем. Эсеровская фракция часто собиралась для выслушивания от своих делегатов отчета о ходе переговоров в согласительной комиссии, и каждый раз мы расходились с тяжелым чувством и сознанием, что выхода из создавшегося тупика нет. Было среди нас несколько левых товарищей, которые, потеряв терпение, требовали прекращения переговоров, как например, Вольский и другие (Чернова на уфимском совещании не было), но подавляющее большинство считали, что нужно сделать все возможное, чтобы договориться, тем более что всех нас, и левых и правых, объединяла столь высокая цель, как освобождение России от большевистского гнета. Однако и нас, сторонников больших компромиссов, одолевали сомнения. Этими сомнениями я лично поделился с товарищами на одном из наших фракционных собраний. Я указал на то, что, допуская при переговорах максимальные уступки и добившись определенного соглашения, мы далеко не можем быть уверенными, что группы, подписавшие это соглашение, добросовестно и до конца выполнят взятые ими на себя обязательства.

Оказалось, что мои опасения разделяли очень многие товарищи. Но раз начав переговоры, надо было идти до конца, тем более, что положение на фронте становилось все хуже. Большевистская армия перешла в наступление и, овладев вновь Казанью и Симбирском, приближалась уже к Самаре. В то же время главнокомандующий антибольшевистскими силами Сыровы потребовал в ультимативной форме скорейшего создания всероссийской власти, угрожая в случае дальнейшей затяжки переговоров в Уфе тем, что чехи совсем оставят фронт. И эта угроза возымела свое действие. С одной стороны, Лев Афанасьевич Кроль, министр финансов Екатеринбургского правительства и член Центрального комитета партии кадетов, с другой стороны – Н.Д. Авксентьев и Аргунов сделали все возможное, чтобы договаривающиеся стороны пришли к решениям, открывавшим путь к взаимному соглашению. Кроль при этом обнаружил такие крупные дипломатические способности, что его в шутку в Уфе прозвали «свахой».

И соглашение было достигнуто. 23 сентября 1918 года был обнародован «Акт об образовании Всероссийской верховной власти», основное содержание которого заключалось в следующем.

Единственным носителем верховной власти на всем пространстве государства Российского объявлялось «Временное Всероссийское правительство» в составе лиц: Н.Д. Авксентьева, Н.И. Астрова, генерала Алексеева, П.В. Вологодского и Н.В. Чайковского, а заместителями их были избраны: А.А. Аргунов, В.А. Виноградов, генерал Болдырев, В.В. Сапожников и В.М. Зензинов. Присвоили этому пятичленному правительству название Директории и признали его ответственным перед Учредительным собранием 1918 года, которое должно было вновь собраться к первому января 1919 года при наличном составе его членов в количестве не менее 250. Если бы к первому января 1919 года такого количества членов не оказалось, то Учредительное собрание должно быть созвано на первое февраля 1919 года, и оно будет считаться вполне правомочным, если к этому числу съедутся не менее 170 членов.

В вышеупомянутом «акте» были выговорены также особые права съезда членов Учредительного собрания, а именно: съезд продолжает существовать параллельно с правительством как «государственно-правовое учреждение» и пользуется независимостью и неприкосновенностью. Необходимые ему денежные средства должны ему отпускаться из государственного казначейства и кроме того, правительство обязано предоставить ему охрану в виде особой воинской части [25] .

Я не помню уже, по каким соображениям съезду членов Учредительного собрания было отведено такое привилегированное положение; может быть, это был особый вид гарантий против происков ультраправых элементов, но многие из нас не скрывали своих опасений, что это положение съезда явится источником серьезных конфликтов между Директорией и его деловым кабинетом, с одной стороны, и этим своеобразным государственно-правовым учреждением, изображавшим собою нечто среднее между парламентом и Контрольной комиссией.

Покинул я Уфу с неспокойной душой. Я себя спрашивал: могут ли психологически идти рука об руку генерал Хорошкин и другие атаманы и генералы с Авксентьевым, Зензиновым, Вольским и другими социалистами-революционерами. И мне уфимское соглашение казалось крайне непрочным компромиссом, тем более что вооруженная сила нового правительства – сибирская армия в лице ее офицерского состава – относилась крайне враждебно к левым партиям и их демократической ориентации. Если память мне не изменяет, я этой своей тревогой поделился с Роговским в одном очень подробном письме, когда по возвращении в Иркутск я узнал, что он занял в Омске – резиденции Директории – такой ответственный пост, как начальник государственной полиции с правами товарища министра внутренних дел. К несчастью, как это будет рассказано ниже, мои опасения вполне оправдались.

Вернулся я в Иркутск с каким-то тяжелым осадком на душе, и чтобы найти душевное равновесие, я принялся с особым рвением за свои адвокатские дела. К этому времени главное управление Монгольской экспедиции, снабжавшей во время мировой войны нашу армию, и не только армию, монгольским мясом, обосновалась в Иркутске, и я был приглашен начальником этой экспедиции на должность юрисконсульта. Работа там была интересная, и я охотно ей посвящал немало времени. В политической жизни Иркутска наступило затишье, но это было затишье, не радовавшее сердце: из Омска доходили известия о трениях, начавшихся между правительством и съездом членов Учредительного собрания. Потрясающее впечатление произвело на меня лично и на передовые иркутские общественные круги известие о зверском убийстве какими-то военными сначала Новоселова (кажется, он был одним из министров избранного еще при большевиках тайного Сибирского правительства) и социалиста-революционера Моисеенко. Такая гнусная, в духе большевистской Чека расправа с политическими противниками и тот факт, что убийства совершены были в Омске, резиденции Директории, бросали зловещую тень на создавшееся положение. Стало ясно, что если террористы, а вернее, говоря попросту, убийцы из «белого» лагеря, так осмелели, то они на этом не остановятся. И действительно, в скором времени в Омске группой казачьих офицеров был произведен государственный переворот: Директория была упразднена и входивший в состав Омского правительства в качестве военного и морского министра адмирал Колчак был провозглашен Верховным правителем, носителем всей полноты всероссийской власти, как гражданской, так и военной. Авксентьев, Зензинов, Аргунов и Роговский были заговорщиками арестованы, а новый диктатор Колчак принял меры, чтобы эти арестованные под надлежащей охраной были отправлены за границу. Их переезд происходил в строжайшей тайне, и только позже я узнал от самих арестованных и из протоколов допроса адмирала Колчака Чрезвычайной следственной комиссией драматические подробности их ареста и как вообще подготовлялся омский государственный переворот, произведенный якобы в целях более успешной борьбы с большевиками, а на деле нанесший смертельный удар антибольшевистскому движению в Сибири.

Оказалось, что военные круги, и в особенности омские казачьи части, абсолютно игнорировали уфимское соглашение. Втайне они не переставали думать об использовании первого удобного момента для свержения Директории и для установления в Омске суровой военной диктатуры. Государственный переворот произошел 18 ноября 1918 года. Адмирал Колчак в своих показаниях удостоверяет, что за несколько дней до переворота к нему приходили много офицеров, которые ему говорили, что Директории осталось недолго жить и что необходимо создание единой власти. Намекали они, чтобы он, Колчак, принял участие в перевороте, но он отказался. С такими разговорами к нему являлись: полковник Лебедев, начальник гарнизона, полковник Волков, офицер Катанаев, много офицеров из ставки. Принимали активное участие в заговоре почти вся ставка, часть офицеров гарнизона, штаб главнокомандующего и некоторые члены Сибирского правительства. Физическими исполнителями переворота были: офицер Волков, Катанаев, Красильников, Лебедев и еще несколько офицеров казачьих частей.

По сведениям, сообщенным мне Роговским, арест членов Директории социалистов-революционеров произошел при таких обстоятельствах. В вечер 18 ноября на квартире его, Роговского, происходило совещание, в котором участвовали Авксентьев, Зензинов, делегаты съезда членов Учредительного собрания Гендельман и Раков и пробравшиеся с большим трудом в Сибирь делегаты от Архангельского правительства Н.В. Чайковский, Дедусенко и Маслов. Совещание затянулось до полуночи, а в полночь нагрянули заговорщики. Дом (где жил Роговский) был оцеплен разъездом казаков Первого Сибирского казачьего полка, охрана, бывшая в том же доме, была обезоружена, а затем офицеры Волков, Красильников и Катанаев в сопровождении отряда казаков ворвались в квартиру и, направив на всех присутствующих револьверы, объявили Авксентьеву, Зензинову и Роговскому, что они арестованы. Авксентьев бросился было к телефону, чтобы вызвать Болдырева и Вологодского, но телефонное сообщение было прервано. С руганью и градом оскорблений офицеры усадили арестованных на грузовик и увезли в неизвестном направлении. Покуда ехали, офицеры вели себя безобразно по отношению к тем, кто еще час тому назад были носителями всероссийской верховной власти, издевались над ними и, размахивая револьверами, грозили им расстрелом. Доставили их в конце концов в здание Сельскохозяйственного института за загородной рощей, где были размещены войсковые части Красильникова. А дня через два после весьма показательного во многих отношениях экстренного заседания совета министров Авксентьев, Зензинов, Аргунов (он был арестован у себя на квартире) и Роговский были высланы за границу, причем начальнику сопровождавшего их конвоя было предписано не останавливаться на больших станциях и принять все меры к тому, чтобы узники по дороге ни с кем не имели общения. Этому же начальнику конвоя было заявлено от имени Верховного правителя, что он лично отвечает за неприкосновенность сопровождаемых им пленников.

Чрезвычайный интерес и для историка и для психолога представляет собою атмосфера, в которой протекало вышеупомянутое заседание совета министров. Из подробного показания адмирала Колчака видно, что на этом заседании не поднялся ни один голос за то, чтобы немедленно освободить преступно захваченных членов Директории. Все присутствовавшие министры с легким сердцем признали, что раз члены Директории арестованы, они не могут больше быть носителями власти. Один только Виноградов тут же сложил с себя звание члена Директории и покинул демонстративно зал заседания. Затем, точно сговорившись, все остальные министры, в том числе и сам адмирал Колчак, решили, что военная и гражданская власть должна быть сосредоточена в руках одного лица. И тут же, после краткого совещания министров в отсутствии Колчака, ими было вынесено постановление передать всю полноту власти адмиралу Колчаку, присвоить ему титул Верховного правителя, что и было объявлено приглашенному в зал заседания Колчаку, а последний тут же дал свое согласие взять на себя эту чрезвычайной важности роль.

Обстановка менялась к худшему на глазах. Вскоре стала выходить поганая черносотенная газетка; словом контрреволюция сняла свою маску и стала калечить жизнь на свой лад.

Почувствовал и я лично эту перемену очень скоро: упомянутая выше черносотенная газетка начала меня травить систематически – оскорбительные нападки сменялись угрозами. Было ясно, что кто-то специально руководит этой травлей и что она ведется неспроста. Моя семья, друзья и я сам были немало обеспокоены этим обстоятельством. Прошло некоторое время, и в один далеко не прекрасный день к нам пришел наш близкий знакомый Николай Морозов, очень привязанный ко всем нам, и заявил следующее: «Из совершенно достоверного источника мне стало известно, что группа местных офицеров собирается вас «вывести в расход»… Вам грозит смертельная опасность, и вы должны немедленно покинуть Иркутск и уехать, как можно дальше отсюда…» Это известие, конечно, всех нас сильно взволновало. Меня лично оно не совсем застигло врасплох: с тех пор как меня стали травить в местной газете, я чувствовал, что над моей головой нависла какая-то опасность, но я не предполагал, что она так велика. Собрался тут же семейный совет, и мы все решили, что мне надо бежать в Харбин, не откладывая отъезда ни на один лишний час. Практика гнусных политических убийств, введенная офицерством в Сибири во второй половине 1918 года, достаточно убедительно говорила о том, что они не остановятся ни перед чем. Мы хорошо знали о зверском убийстве Новоселова и Моисеенко и еще не оправились от ужасов вести о бессудном расстреле на ст. Куломзино 500 рабочих, а в Омске 8 социалистов, членов Учредительного собрания, которых вывели из тюрьмы якобы для доставки в суд, но которых повезли на берег реки Иртыш и расстреляли в то время, как имелось личное распоряжение Верховного правителя адмирала Колчака об их немедленном освобождении.

При таком разгуле белого террора я мог ждать расправы каждую минуту. Поэтому, как только решение о моем отъезде было принято, я тотчас же покинул свою квартиру, и меня приютили наши соседи, жившие в нижнем этаже того дома, в котором я занимал верхний этаж.

Через некоторое время ко мне на квартиру явились несколько вооруженных солдат, чтобы меня арестовать. Им заявили, что меня нет дома, и, когда они, обойдя всю квартиру, меня действительно не нашли, они удалились, но у моего дома тотчас же появились два шпиона. Один стерег парадный подъезд, а другой устроился на скамье рядом с калиткой, ведшей в наш двор. Об этом мне сообщила пробравшаяся ко мне по черному ходу прислуга наша. Тогда я через нее же попросил, чтобы мне прислали мою старую поношенную шубу, и наказал, чтобы кто-нибудь из моих с наступлением сумерек ждал меня за углом с извозчиком. Я же попытаюсь проскользнуть через калитку на улицу в надежде, что шпион на меня не обратит внимания.

Наступили сумерки, и я, надев свою потрепанную шубенку, которая мне служила, когда я был в ссылке в Селенгинске, стал пробираться медленными старческими шагами к калитке. Поставив воротник и согнувшись по-стариковски, я вышел на улицу и сейчас же повернул налево – шпион сидел на скамье справа от калитки. Момент был решающий. Остановит ли меня шпион? Спросит ли, кто я? Нет, не остановил. И я двигался дальше. Хотелось побежать, скорее добраться до угла, повернуть направо. Там, я знал, ждет меня извозчик. Но малейшее быстрое движение выдало бы меня. И я напряг всю свою силу воли и продолжал двигаться мелкими семенящими шагами, как двигаются очень старые, дряхлые люди. До угла надо было сделать шагов двести, и мне казалось, что я никогда до него не доберусь. Сердце сильно билось, хотелось оглянуться, чтобы посмотреть, что делают шпионы. Но это могло меня погубить. Наконец, я добрался до угла, повернул. Приятель моих дочерей Володя Рункевич меня ждал на извозчике. Я сел и поехал к своим друзьям Горенштейнам, жившим в Глазковском предместье, вблизи вокзала. Там я прежде всего сбрил бороду и усы, чтобы изменить свой внешний вид, а вскоре туда прибыл Морозов с небольшим чемоданчиком самых необходимых вещей. Он в тот же вечер усадил меня в поезд, который увез меня в Маньчжурию.

При таких обстоятельствах я, спасая свою жизнь, покинул Иркутск. Я не чувствовал тогда, что расстаюсь со своей семьей на несколько лет и что я покидаю Россию на десятки лет, если не навсегда.

Так военная диктатура стала показывать свое настоящее страшное лицо с первых же дней своего господства в Сибири. Люди, подготовлявшие государственный переворот в Омске с целью установления этой диктатуры, оправдывали ее необходимость следующими доводами. Директория, дескать, находится под сильным давлением партии социалистов-революционеров – власть поэтому носит узкопартийный характер, а это неизбежно отзовется гибельно на ходе столь успешно начатой борьбы с советской властью.

Далее они доказывали, что только твердая единоличная власть в состоянии организовать армию для победы и, наконец, они утверждали, что только беспартийная «патриотическая» власть будет в силах установить нормальную жизнь на всей территории, освобожденной от большевистской власти.

Однако в действительности ни одна из указанных целей не была достигнута, но последствия диктаторского режима адмирала Колчака оказались поистине катастрофическими.

Если адмирал Колчак после расправы с социалистами-революционерами был избавлен от влияния партии, то самые горячие почитатели его признают, что он оказался в плену у кучки авантюристов и интриганов, облепивших его. Создать мощную армию ему также не удалось. Напротив, омский государственный переворот нанес непоправимый удар боеспособности сибирской армии, так как чехи тотчас же после этого переворота стали покидать фронт, а сибирские войска, предоставленные себе самим, оказались не в силах выдержать все усиливавшийся натиск Красной армии и стали терпеть поражение за поражением, и в конце 1919 года, то есть через год после прихода Колчака к власти, мы видим трагическую гибель всего антибольшевистского движения в Сибири. В начале января 1920 года адмирал Колчак недалеко от Иркутска, в Нижне-Удинске, отрекается от своей диктаторской власти в пользу атамана Семенова, а 7 февраля он и его первый министр Пепеляев, попав в руки большевиков, расстреливаются ими.

Наконец, правительство Колчака не только ничего не успело сделать для удовлетворения самых насущных нужд сибирского населения, но внутренняя его политика подвергается самой беспощадной критике как со стороны министров, вошедших в состав этого правительства, так и чешского командования, особенно болезненно пережившего гибель того дела, ради торжества которого они принесли столько тяжелых жертв.

Мне пришлось ознакомиться с целым рядом официальных документов, дающих оценку тому, что собою представлял режим, созданный в Сибири в период колчаковской диктатуры, и мне хочется здесь процитировать три из них, чтобы простые смертные составили себе ясное представление о том, почему антибольшевистское движение, начавшееся в Сибири в 1918 году столь победоносно, потерпело в 1919 году такое страшное крушение.

В ноябре 1919 года, когда положение омской власти вследствие стремительного продвижения Красной армии по Сибири стало критическим, состав Омского правительства был значительно изменен. Вологодского сменил В. Пепеляев, министром финансов был назначен С. Третьяков, министром внутренних дел – Червен-Водали и так далее. И вот Червен-Водали обратился ко всему населению Сибири с воззванием, в котором имеется такое поистине драматическое признание: «Правительство нового состава, – говорится в этом обращении, – приняв власть в тяжелые дни военных неудач, смело и открыто признало ошибки, допущенные Омской властью».

В чем заключались эти ошибки? Это нам разъясняет министр С. Третьяков в речи, произнесенной 3 декабря 1919 года на заседании государственного экономического совещания в Омске.

«То, что делал министр снабжения и продовольствия, – заявил С. Третьяков, – есть величайшее преступление по отношению к стране… Так работать нельзя…» А коснувшись вопросов внутренней политики, Третьяков оказался еще более беспощадным. «Председатель совета министров, – продолжал Третьяков, – сказал уже, что там, где существуют две власти, нет ни одной. Смешение гражданской и военной власти производит хаос. Мы должны заявить, что в вопросах гражданского права власть военная да подчинится власти гражданской. Только тогда можно будет найти выход из тяжелого положения».

Это ли не самое жестокое осуждение диктатуры?

Но самым убийственным обвинительным актом против режима, установившегося в Сибири при Верховном правителе, может служить меморандум, с которым обратились в конце 1919 года представители союзных держав от имени чешского национального совета, за подписью Б. Павлу и д-ра Гирса.

Привожу его целиком ввиду его исключительной важности.

«Невыносимое состояние, в котором находится наша армия, вынуждает нас обратиться к союзным державам с просьбой о совете, каким образом чехословацкая армия могла бы обеспечить собственную безопасность и свободное возвращение на родину, вопрос о чем разрешен с согласия всех союзных держав.

Войско наше согласно было охранять магистраль и пути сообщения в определенном ему районе, и задачу эту исполнило вполне добросовестно.

В настоящий момент пребывание нашего войска на магистрали и охрана его становится невозможным просто по причине бесцельности, равно как и вследствие самых элементарных требований справедливости и гуманности. Охраняя железную дорогу и поддерживая в стране порядок, войско наше вынуждено сохранять то состояние полного произвола и беззакония, которое здесь водворилось.

Под защитой чехословацких штыков местные русские органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан сотнями, расстрелы без суда представителей демократии по простому подозрению в политической неблагонадежности составляют обычное явление, и ответственность за все это перед судом народов всего мира ложится на нас, почему мы, имея военную силу, не воспротивились этому беззаконию.

Такая наша пассивность является прямым следствием принципа нашего нейтралитета и невмешательства во внутренние русские дела, и они-то и есть причина того, что мы, соблюдая полную лояльность, против воли своей становимся соучастниками преступления.

Извещая об этом представителей союзных держав, мы считаем необходимым, чтобы они всеми средствами постарались довести до всеобщего сведения народов всего мира, в каком морально трагическом положении очутилась чехословацкая армия и каковы причины этого.

Мы сами не видим иного выхода из этого положения, как в немедленном возвращении нашем домой из страны, которая была поручена нашей охране, и в том, чтобы до осуществления этого возвращения нам была предоставлена свобода к воспрепятствованию бесправия и преступления, с чьей бы стороны они ни исходили» [26] .

Так трагически закончился опыт военных политиков установить «твердую власть», чтобы «без всякой помехи» довести до победного конца борьбу с советской властью.

И перечитывая чехословацкий меморандум и вспоминая, как я предсказывал в Сибирской областной думе, что «твердая власть», которую так прославлял Гришин-Алмазов, неминуемо выродится в гибельную для русского народа тиранию, я должен признаться, что как отталкивающе мне ни рисовалась диктатура с ее неизбежными преступными эксцессами, я все же не представлял себе, что она в Сибири выльется в такие постыдные и отвратительные формы, какие она приняла при Верховном правителе Колчаке, даже против его воли.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.