Глава I ДОМА И НА БИВАКЕ

Глава I

ДОМА И НА БИВАКЕ

Каждый, кто входит в Кремль через Троицкие ворота, сразу видит небольшую, идущую направо улочку. Но не каждый знает, что первое время после переезда в Москву Советского правительства единственными открытыми воротами были именно Троицкие, что эта короткая, узкая улочка была едва ли не самой оживленной.

В 1918 году, если не считать части, отрезанной под новый Дворец съездов, она выглядела почти так же, как сейчас. Только теперь тут редко виден прохожий, а тогда в Кавалерском корпусе была первая квартира Ленина. Здесь же поселились Бонч-Бруевич, Сталин, Ольминский и многие другие. Тут разместилась первая столовая Совнаркома, в которой, как по всей России, бережно подбирали каждую крошку хлеба.

Здания напротив Кавалерского корпуса тоже заселены приехавшими из Питера. А вся улочка, называвшаяся тогда Дворцовой, замыкается галереей бывшего царского зимнего сада. Под ее сводами чаще всего проходил в свою квартиру Свердлов. Свернет налево — и дома. Первый этаж. Справа, под самыми сводами, приютилась другая дверь. Если пройти через нее и подняться на третий этаж, можно попасть в большой светлый коридор, названный когда-то кем-то «Белым». Тут жили первый нарком юстиции Курский, Ворошилов, Демьян Бедный и другие питерские новоселы.

Несмотря на то, что Кремль, особенно в этой его части, с тех пор мало изменился, он тогда выглядел совершенно иначе: хмурый, полный грязи, зияющий мрачными провалами выгоревших окон, щербатыми, закопченными стенами… Даже небо над Кремлем было мрачно от бесчисленных полчищ воронья. Днем и ночью раздавалось немолчное карканье.

Окна Демьяна Бедного выходили в Александровский сад. Все деревья были усеяны гнездами.

При свете трепетном луны

Средь спящей смутным сном столицы,

Суровой важности полны,

Стоят кремлевские бойницы, —

Стоят, раздумье затая

О прошлом — страшном и великом.

Густые стаи воронья

Тревожат ночь зловещим криком.

Всю ночь горланит до утра

Их черный стан, объятый страхом:

«Кра-кра! Кра-кра! Кра-кра! Кра-кра! —

Пошло все прахом, прахом, прахом!»

О, воплощенье мертвых душ

Былых владык, в Кремле царивших,

Душ, из боярских мертвых туш

В объятья к черту воспаривших!

Кричи, лихое воронье,

Яви отцовскую кручину:

Оплачь детей твоих житье

И их бесславную кончину!

Кричи, лихое воронье.

Оплачь наследие твое

С его жестоким крахом! Крахом!

Оплачь минувшие года:

Им не вернуться никогда.

Пошло все прахом, прахом, прахом!

…Надоедливые птицы так изводили несших караульную службу латышских стрелков, что те, потеряв всякое терпение, открывали стрельбу… пока не вмешался Ленин. Но даже и после этого хлопали одиночные выстрелы: первый комендант Кремля Мальков только разводил руками: ведь латышские стрелки славятся своей выдержкой? И вот! Не выдерживают.

Самого Малькова больше занимали другие черные стаи: обитатели кремлевских монастырей. Не вдруг, не в минуту можно было решить и организовать их выселение. И лишь когда стало известно, что монахи нагло у самых ворот открыли бойкую торговлю своими пропусками в Кремль, настал черед коменданта не стерпеть. Побежал к Свердлову с ультиматумом. По дороге еще встретил Демьяна Бедного, который хорошо «подогрел» его первосортными русскими пословицами, из которых только одна была цензурна: «Попы-трутни живут на плутни». Комендант влетел к председателю ВЦИК с заявлением: «Пока из Кремля не уберут монахов, я ни за что поручиться не могу!»

«Божьи слуги» оправдали все нецензурные характеристики народа. Выезжая, прихватили церковное имущество, которому цены не было. Золотую патриаршью митру с бриллиантами — и ту уволокли.

— Я же тебе говорил! Предупреждал, — заметил Малькову Демьян, впрочем, «утешив» приятеля тем, что, мол, у него самого недавно сперли хоть и не митру, но хорошую шапку. И продавали на базаре с криком: «Кому шапку Демьяна Бедного?» Однако комендант не успокоился, пока не нашел ценности у отца-эконома Троицкого монастыря и не водворил их на место.

Кончился март, затопивший кремлевские площади не лужами — озерами. На плацу между колокольней Ивана Великого и Спасской башней — непролазное болото. Дети работников советских учреждений бочком пробираются в здание Чудова монастыря, где наспех создан детский сад. Хоть для ребят немного бы расчистить: им и поиграть негде.

В апреле подсохло, но коменданту забот прибавилось. Близится первое послеоктябрьское Первое мая. Свердлов сказал, что Кремль надо украсить. А кругом из-под растаявших сугробов вылезло столько всякой дряни! Тут тебе и битый кирпич, и лохмотья, отрепья, обломки стекла. Грязь — по уши.

— Что горюешь? — опять утешает Малькова Демьян, и на этот раз не пословицами. — Очищать придется еще не такое. А Кремль? Он видал картинки похуже.

— Это когда? При царском-то режиме?

— Именно. Тут в старину был сплошной разбой.

— Ефим Алексеевич! Все шутки и шутки!

— Вот уж нет. Здесь, Павел Дмитриевич, в старину свили гнезда такие воры и душегубы, что наши «монаси — чины ангельские» перед ними просто голуби. К дворцовым воротам, где Яков Михайлович живет, было страшно подойти. И к Грановитой тоже… Теперь у нас под Троицким мостом притонов нету? А раньше там грабители ставили себе избы. Очень удобно: днем спишь, ночью грабишь. Самое разбойное место считалось по всей Москве!

— Так это басни. Кто это говорит? Уж не тот ли дворцовый швейцар — как его? — который пуще всех старается, обмахивает пушинки с кресел? Так он болтун.

Да, поэт знает швейцара, который «пуще всех», по имени-отчеству. Более того, он находит его болтовню интересной, потому что услышать мнение представителя царской челяди о вождях нового правительства весьма занятно: «Что же это? Не вызывают ни трепета, ни робости. Бежит бегом ваш Свердлов. Или тот же Ленин? Кепочка чуть на затылке… Со всеми запросто. К какой власти вознесен, а держится как равный!.. Разве так следует правителю?» — слышал не раз Демьян, с удовольствием отыскивая в этих «жалобах» нотки глубочайшей симпатии.

Но о том, что творилось в Кремле в XVIII веке, поэт знает не от швейцара, а из истории Ивана Забелина; предлагает Малькову, если не верит, заглянуть в его книгу. Только коменданту некогда. У него ни часа, ни минуты. Он рыщет по всей Москве. Нужны художники, декораторы, плотники, кровельщики, просто уборщики… И застучали молотки, завилась стружка, пошли в ход ножницы, кисти, клей, краски, фанера, захлопал на ветру кумач.

В канун праздника исчезла кремлевская хмурость. Кутафья башня целиком в кумаче. Стяги живым коридором трепещут на мосту, под которым когда-то ютились воры. На Троицкой башне даже панно: взлетел, развернув мощные крылья, красный не то гений, не то… ангел. В общем — аллегорическая фигура.

Все готово к назначенной на одиннадцать часов демонстрации. В половине десятого Владимир Ильич вместе с членами ВЦИК уже на сборном пункте, перед зданием Судебных установлений. Настроение, видно, хорошее. Шутит, смеется. Впереди — пятичасовая демонстрация московского пролетариата, митинг, а после — встреча в самом Кремле сотрудников и латышских стрелков, на которой выступят и Ленин и Свердлов. Это будет всем праздникам праздник!..

Но англичане в Архангельске, японцы во Владивостоке. В апреле чехословацкий корпус занял позиции на Волге, Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке. И первомайская «Правда» не только поздравляла своих читателей с праздником. «Товарищи, мы — в огненном кольце!» — восклицал с ее страниц Демьян Бедный. Даже он оставил обычные шутки. Двадцать пять строк его призыва гремели набатом: «Судьбою нам дано лишь два исхода: иль победить, иль честно пасть в бою».

А демонстранты весело махали флажками и свежим номером той же «Правды», приветствуя своих вождей, стоящих на невысокой дощатой трибуне. Солдаты московских полков, молодежь, рабочие и дети вразнобой, перебивая друг друга, пели: «Сами набьем мы патроны, к ружьям привинтим штыки!», «Это есть наш последний…» Во всей Москве царило необычайное оживление. И когда после полудня выглянуло долгожданное солнце, оно осветило счастливые лица тех, кому судьбой было «дано лишь два исхода».

Праздник прошел отлично. Потекли майские дни. Но тучи над страной продолжали сгущаться. Демьян же словно позабыл о своем недавнем призыве, хотя чуть ли не каждый день продолжал делиться своими наблюдениями.

То его насмешили уныло бродившие по Красной площади «помещик — без земли, заводчик — без завода. И хищник банковский, сидящий без дохода». Они… «пялили глаза на торжество рабочего народа», и довольный поэт описывает тоску этих «обездоленных» господских теней. «Там, где нам — солнышко, для них — сплошная тень»; то Демьян спохватывается: как не отметить пасху? И говорит свое «Христос воскресе» тем, кто «намолил себе монет»: свершилось падение украинской Центральной рады — он вспоминает язык детства и распевает на нем свободно, да с присвистом, с притопом: «Ждалы лiта, ждалы лiта, а прiйшла зима. Була Рада, була Рада, а теперь нема!»

Дела идут неважно. Меньшевики оплакивают Россию. Демьян смеется: «Мерехлюндия сплошная, — обрядились в черный цвет: «Ах, зачем ты, мать родная, породила нас на свет?..» В злой тоске ломают пальцы, сыплют пепел на главу. Затопить хотят рыдальцы морем слез своих Москву!»

Англичане с недоумением обнаружили, что октябристы и кадеты, которых они считали убежденными и преданными союзниками, поддерживают Скоропадского, опирающегося на германские штыки. Демьяна разбирает неудержимый хохот:

Жулик жулика надул.

Жулик крикнул: Караул!

Жулик жулика прижал.

Третий жулик прибежал.

Кто с кого и что сдерет,

Сам тут черт не разберет.

Мчит на крик со всех концов

Шайка новых молодцов:

Разгорается война.

…

Наше дело сторона.

«Сторона — стороной», но положение тяжелое. И на фронтах. И в тылу: в Петрограде, по дороге на митинг, убит Володарский. Друг. Чистое, пламенное сердце. Полный блеска ум. Полный сил боец. Демьян сурово произносит прощальное слово над свежей могилой: «Он бился и пал, как герой. Пред той же стоим мы судьбою, товарищи, сдвиньте редеющий строй! Готовьтесь к последнему бою!»

Демьян Бедный никогда не забудет Володарского. Уже отгремят бои, пойдет сражение с бедностью, когда в 1922 году из-за недостатка бумаги встанет вопрос о существовании «Красной газеты»: «Баста!.. Ей не скакать прежней прытью: подлежит она, слышно, закрытию», — напишет соратник Володарского и его именем отобьет право газеты на жизнь.

Наступает июль 1918 года. На V съезде Советов левые эсеры собираются арестовать в Большом театре, где проходит съезд, все Советское правительство во главе с Лениным. Попадают в ловушку сами. Демьян, все время подвергающий их стихотворному обстрелу, заходит в фойе театра, когда «декорации уже полностью переменились». Ему нужно самолично видеть не только друзей, но и врагов: ну-с, как они себя теперь чувствуют?

Дядя Костя с неизменной трубочкой и неизменным синим карандашом сидит тут и спокойно разбирается: в руках — список левоэсеровской фракции. Он помечает, кого надо выпустить, а кого отправить в тюрьму. И с прежней невозмутимостью, точно таким движением, каким в старой «Правде» откладывал выправленные материалы налево, а невыправленные — направо, он теперь раскладывает только что отобранные бомбы и револьверы.

С этим покончено. Но шестого — контрреволюционный мятеж в Ярославле. Седьмого — в Рыбинске. Восьмого — в Муроме. Наступление белочехов в богатейших губерниях. Вырваны из рук Советов десятки городов Средней России. Началась оккупация Закавказья. Германские войска, захватив Прибалтику, Белоруссию и Украину, продвинулись в Донецкую область и Крым. Отошло к врагам все побережье Черного моря. На Белом взят Архангельск. «Огненное кольцо», как говорили тогда — говорят о той поре именно этими словами поныне, — сжимается.

Поэт видит фронт и в глубоких тылах. В деревне не ведутся бои, но свой скрытый фронт есть и там. Оттуда должны прийти резервы. Задача Демьяна — ежедневная работа с народом: крестьянином, который может либо «схоронить» хлеб, либо отдать; может пойти на защиту новой власти, а может и спрятаться или уйти к врагу. Поэт должен оторвать мужика от попа, кулака, привычного начальства — белогвардейского офицера.

Поэт должен поддержать голодающего рабочего, доброй шуткой поднять дух только народившегося красноармейца. И страницы газет ежедневно заполняются издевательскими разоблачениями кулаков, попов, меньшевиков, интервентов. Это делается с такой убежденностью и силой, что стихи Демьяна совершенно естественно, хотя и необычно, сравниваются с метко бьющими по цели снарядами.

Есть у него и ласковое слово, особенно когда он обращается к молодому поколению: «В дни тяжелые эти одна мне отрада — дети… Жизнь ваша будет полна чудесами, ждут вас, детки, светлые дни. Мы корчевали старые пни, мы сеяли семя свободы, — вы увидите мощные всходы…»

…Положение на фронтах все ухудшается, но никогда не унывающий Демьян все и вся вышучивает, за словом в карман не лезет. Недаром друзья говорят, что в Кремле, кроме Царь-колокола и Царь-пушки, появилась и Царь-шутка. Достается тем же друзьям: «Вот, братцы, я каков уж есть, мужик и сверху и с изнанки, с отцом родным беседы весть я не могу без перебранки». Даже «Мой политический обзор» он начинает с шутки, на этот раз, правда, дружеской:

В тяжелый час, друзья мои,

Весьма полезно на минутку,

Забыв стекловские статьи,

Прочесть демьяновскую шутку.

…Всласть посмеявшись над мудреными передовицами редактора «Известий» Стеклова, вполне развеселив читателя, Демьян, нисколько не заботясь о резкости перехода, призывает:

Освобождайте же Урал:

Путь чрез него — на Украину.

Пусть рухнет первая стена,

За ней падет вторая, третья…

Как даль зловеще ни темна,

Мы — на исходе лихолетья!

Он близок — праздник мировой, —

Осталось ждать нам дни — не годы.

Храните с верою живой

В своей груди огонь свободы!

Не дрогнув, стойте до конца!

Врага умейте ненавидеть.

Нет безнадежнее слепца,

Чем тот, кто сам не хочет видеть…

Казалось, не было политических обстоятельств, фронтовых неудач, которые обескуражили бы его. Таков же он и в быту, хотя поначалу у него в Кремле и вовсе не было никакого быта. Наскоро пристроил несколько пачек книг, повесил карту, поставил на стол ленинский портрет. Основательно устраиваться было некогда, незачем и не с кем: семья еще «за границей», а сам все по фронтам… Поди пойми, где твой дом?

Но когда жене удалось бежать; когда дети были обменены на финских офицеров; когда приехала теща, ждали старшую дочь и собравшаяся семья должна была пополниться новорожденным — быт возник сам по себе. Обживание шло даже как-то помимо Демьяна. То определился кабинет. То надо было сунуть куда-то детей — появилась детская. Однажды, вернувшись, он обнаружил, что есть столовая, да еще с громадным буфетом. Оказывается, Свердлов снял строжайший запрет использовать дворцовое имущество: в подсобных помещениях оказались ничем не замечательные вещи, вроде этого буфета. В нем поместилось бы куда больше продуктов, чем те, что получал Демьян.

У него в доме всегда полно народу. Друзья, знакомые, просто зашедшие на минутку узнать новости или отдохнуть, послушать рассказы о встречах Демьяна, которые он выкладывает так мастерски, что даже актеры ахают. Иногда из-за дверей его кабинета раздается такой оглушительный хохот, что Владимир Ильич задерживается на пороге: не хочет помешать. Пусть отсмеются!

Демьян — хозяин целого «клуба», как называет его квартиру Шаляпин. И хозяин хлебосольный. Сидя за его столом, ни один командир, ни нарком, ни даже Владимир Ильич, слава богу, не спросят: «Где взял?» А у Демьяна в этом деле своя политика. Был случай, который многому научил его: комендант Мальков никому иному, а именно Демьяну, предложил однажды вырваться за город. Не гулять. По делу: «Есть-то что-нибудь надо? Не половить ли рыбки?» Но ловить некогда. Глушили гранатами. И «улов» получился вполне приличный. Само собой, свежей рыбки надо отнести Ленину. Мальков уговорил Надежду Константиновну: «Сам наловил!»

Все было выполнено и задумано так хорошо, а получилось плохо. Мальков был, как обычно, в бегах, когда узнал, что его разыскивал Ленин. Сердце ёкнуло… Откуда Владимир Ильич узнавал решительно обо всем? Раздался звонок и к Демьяну:

— Вы что там с Мальковым удумали, браконьеры вы этакие? Да вас обоих в тюрьму за такие штуки следует посадить!!

— Верно. Нехорошо, — ответил Демьян. — Но как же быть, Владимир Ильич? Мальков-то и вам рыбку отнес?.. Не мы одни ее ели?..

Владимир Ильич очень рассердился.

— Ваш Мальков обманщик. Он не сказал, каким способом ловил рыбу. И его и вас предупреждаю — повторится такая история, буду требовать для вас обоих самого сурового наказания.

Но Демьян унывал недолго и еще утешал Малькова:

— Не горюй! Отведал Ильич свежей рыбки? Это тебе не совнаркомовское пшено. Чего тебе, голова, еще надо?.. И кто это ему доложил? Не иначе как Бонч! Ну попадется он мне!..

Случай с рыбой многому научил Демьяна. Сообразил, что в таких делах Ильича надо только побольше… «обманывать». Об этом же говорил и опыт ближайших друзей — Дзержинского и Свердлова. Они долго думали, как бы устроить, чтобы сшить Владимиру Ильичу новый костюм. Разработали план. Мальков сыскал материал и портного, да все вчетвером неожиданно нагрянули снимать мерку. Ильич посердился. Спросил, что это за ерунда, и мигом определил, что против него составлен заговор. Дзержинский отшутился, что это как раз по его специальности. А мерку все-таки сняли. «Вот это по-нашему! — радовался Демьян. — Но и меня на кривой не объедешь. Я ведь тоже знаю, как с ним надо действовать», — хвалился он, будучи всегда начеку: Демьян знал, что Ленин может зайти ненароком, и, в жажде его видеть, говорить с ним, не упускал из виду, найдется ли какое-нибудь угощение, которое абсолютно бесполезно посылать Ильичу на дом — все равно переправит в детский дом. Тут не станет помогать и верный друг — Мария Ильинична.

Маневрировать приходилось и с друзьями-наркомами, командирами. «Мне что? — говорил Демьян, спрашивая жену, хватит ли всем сахару к чаю (или по крайности, как говорил Ильич еще в Смольном, — на «сахарброды»?). — У меня никакой должности нету. Я не нарком, не командир. Им и подарок взять нельзя и добывать не пристало. А придут ко мне и сами не заметят, как под разговор да шуточку пойдет и сахар и плюшечка!»

Настало 30 августа. Тяжелое утро. В Питере убит председатель ЧК Урицкий. Дзержинский срочно выехал туда. А в Москве обычный партийный день: шли собрания.

Во второй половине дня дрогнули, побледнели лица людей, не знавших, что такое страх: с завода Михельсона привезли раненого Ильича…

Необыкновенная тишина в Кремле. Дверь квартиры Ленина раскрыта настежь. Первый врач у его постели — Вера Михайловна Величкина. Не оборачиваясь, говорит мужу:

— Звони домой! Морфию! Шприцы!

— Леля уже здесь.

Вера Михайловна надламывает головку ампулы. Скорей! Морфий должен снять шок. Это прежде всего. Так… Теперь нужна камфара. И подушки. Надо положить повыше. Несколько подушек… Приподнять.

Леля снова здесь с новыми ампулами. Мальков после звонка Бонч-Бруевича вылетает из комендатуры в дворцовую гардеробную. Она на замке. Бешено вышибает ногой дверь.

— Вот подушки!

В коридоре у ленинской квартиры — окаменевшие в безмолвном отчаянии люди. Слышен только голос Бонч-Бруевича, передающего распоряжения по телефону. Ждут профессоров Минца, Розанова. Что-то они скажут?..

Приехали:

— Немедленно морфий.

— Сделано.

— А теперь?

Вопросы не задаются вслух. Ответы читаются по лицам.

Неведение длится несколько суток…

Свердлов работает днями и ночами в ленинском кабинете. Там не гаснет свет. Работают все, но только через три-четыре дня переводят дыхание. Лучше! Стало лучше. И тогда все кидаются в работу с еще большей яростью.

…А человека «без наркомата, без должности» что-то не видно в газетах с 21 августа. Прошла уж половина сентября, но ни в «Правде», ни в «Бедноте» — ни слова. Куда подевался?

А вот куда: надо брать Казань. Наступление назначено. 7 сентября в части врага уже сброшены листовки. Это первые стихи Демьяна после ранения Ильича. Звучат, как всегда, бодро: «Гудит-ревет аэроплан. Летят листки с аэроплана. Читай, белогвардейский стан, посланье Бедного Демьяна!..» Он призывает обманутых солдат «ударить в тыл остаткам гнусной банды царской». Только две строки здесь говорят о случившемся 30 августа: «Мы раны нашего вождя слезами ярости омоем», «С нашим раненым вождем мы победить весь мир сумеем…»

С наступлением на Казань натиск Красной Армии нарастал по всему Поволжью. Большинство вновь сформированных дивизий направлено на ставший в те дни главным Восточный фронт. Надо было поспеть всюду. Совершенно случайно в бумагах Демьяна Бедного сохранился занятный документ. Это «Экстренный отзыв» от коменданта станции Арзамас начальнику этой станции № 197. Дата 9 сентября 1918 года. Текст: «Прошу принять для перевозки тов. в числе одного челов. со станции Арзамас до станции Свияжск…»

Принятый для перевозки «один челов.» с суровым, простым лицом солдата и метким взглядом артиллериста появляется в те дни в Хвалынске, под Самарой, Николаевском-Уральским. Его бы и приняли за солдата, но он в кожаной фуражке со звездой и кожаной куртке. «Это новый комиссар!» — решают по первому впечатлению в частях.

10 сентября взята Казань. В первом же номере походного листка «На биваке» того же 10-го числа Демьян приветствует: «Товарищи! С победой! Отдохнем за беседой. Часок отдохнем — и дальше махнем!»

Один походный листок за другим — и в каждом он беседует с бойцами. Здесь он в своей стихии. Демьяну любо посидеть у бивачного костра, покурить, потолковать: есть о чем порасспросить и самому рассказать. А иногда оглядится, задумается и видит:

Необозримая равнина,

Далекий оклик журавлей.

Стальная серая щетина

Промокших скошенных полей.

Деревня. Серые избушки.

Кладбище. Церковка, пред ней

Повозки, кони, ружья, пушки,

Снаряды, люди у огней.

…

«Слыхал?» — «Слыхал?» —

«Добьем, известно!»

«Вперед нас, гадина, не тронь!»

Глаза простые смотрят честно.

Трещит приветливо огонь.

А огонь на биваке не всегда приветлив. Всякое бывает. Чапаевцы взяли Пугачев. Вроде есть небольшая передышка. Еще вечером варили уху, угощали приехавшего сюда Демьяна. Все было тихо. Но как ярился Чапаев, хватившись Демьяна, когда вспыхнула перестрелка! Откуда ни возьмись из рощи огонь по передовым окопам. «Почему Демьян оказался там? Кто велел? — напускается на своих Василий Иванович. И ординарцу: — Коня!»

Чапаев соскочил в окоп, когда огонь уже был подавлен. «Белоказаки налетели!» — объясняют бойцы. А гость Чапаева мотивирует свое пребывание здесь также по-деловому: «Задание Реввоенсовета. Надо было вручить часы бойцам». Вечером, за разговором выяснил, кто отличился при взятии Пугачева… А хорошие бойцы, известно где… «Так как же? — испытующе смотрит Демьян на комбрига. — Вызывать мне их из окопов в избы, что ли?»

Говорят, легендарный герой тогда отступил перед поэтом. А поэт, отсалютовав вскоре взятой Самаре, уже в другой части.

Он попадает в часть, где случайные налеты врага маловероятны. Здесь даже есть московские газеты! Вот «Беднота» от 2 октября. Его стихи «На биваке», «Трещит приветливо огонь». Есть и «Правда». Но что это?

Вера Михайловна Величкина. Траурная кайма…

Скончалась в ночь на 30 сентября. Испанка, воспаление легких. Как же это?.. И месяца не сравнялось, как она сидела у постели раненого Ильича. Что же они там… Неужели ничего нельзя было сделать?

Его руки лежат поверх газеты. Папироса погасла. Он и не закуривает. И табак и сама газета сразу стали как-то ни к чему… «В иной среде, иных друзей нашел я в пору пробужденья…» Сколько было связано с ушедшим другом! Как она встретила его тогда, в первый раз!.. Каким он был в эту первую встречу еще темным!.. Она была первым товарищем из женщин, кому он отдал безоговорочную любовь-уважение.

Позже он увидит у Владимира Дмитриевича фотографии похорон. Увидит письмо Ленина. В те дни Ильич еще был в Горках и писал:

«Дорогой Владимир Дмитриевич! Только сегодня утром мне передали ужасную весть. Я не могу поехать в Москву, но хотя бы в письме хочется пожать Вам крепко, крепко руку, чтобы выразить любовь мою и всех нас к Вере Михайловне и поддержать Вас хоть немного, поскольку это может сделать человек, в Вашем ужасном горе. Заботьтесь хорошенько о здоровье дочки. Еще раз крепко, крепко жму руку.

Ваш В. Ленин»[9]

И — рукой Надежды Константиновны: «…Владимир Дмитриевич и Леленька, не знаю что и сказать… Как-то ужасно трудно верится…»

Да, несправедливым утратам верилось трудно. Трудно воевалось. Трудно работалось. И после вызывающего, написанного недавно обращения к другой стороне фронта поэт в эти дни снова говорит с этой, другой стороной как-то иначе. Раньше он писал:

«…Что ж? Идите! Мы к встрече готовы! Эй, скажите нам, кто вы? Эй вы, идущие против рабочей Москвы… Откройте глаза, посмотрите вокруг: где враг ваш? Где друг? Кто ваши вожди и владыки? Такие ль, какие вы и как мы, горемыки?..»

Сейчас, после утраты друга, найденного «в пору пробужденья», Демьян спокойно, почти ласково обращается к братьям-казакам. Доверчиво признается им: «…тоже долго был холопом, темным парнем, остолопом, лоб расшиб о сотни пней, до того как стал умней…» Да что это? Призыв переходить на сторону Красной Армии или исповедь? Начало — просто задушевная беседа у костра: «Ночь тиха, и небо звездно. У бивачного огня, братцы, слушайте меня…», «Это я — тут, с вами рядом, — вас окинув братским взглядом, с вами братски речь веду, как нам снова жить в ладу». И поэт рассказывает донцам и кубанцам о себе:

С вами вместе пас лошадок,

Вместе бегал по задам,

По помещичьим садам,

Вместе с вами в хороводе

Пел я песни о народе,

О судьбе его лихой.

Я ль советчик вам плохой?

Но теперь-то он не «темный парень», а человек опытный, умный, и потому уверенно переходит к делу. Смело бросает свой вызов на ту сторону: «Не уйду я, братцы, с поля, буду биться до конца. Не жалейте же свинца: прошибайте лоб мне пулей… Сладко спать в земле сырой тем, кто пал за вольный строй…»

И снова «гудит-ревет аэроплан», летят в тыл врага демьяновские листовки. А на своей стороне бойцы уже вооружены бодрой песней, походным маршем, развеселой частушкой, которую так хорошо спеть в минуту передышки. И по всем городам гремит его «Коммунистическая Марсельеза».

Командованию Красной Армии да и противной стороне хорошо было известно, что листовки производили действие, равноценное боевым усилиям нескольких воинских частей. Это засвидетельствует такой непримиримый враг, как пойманный в первые месяцы Советской власти «старый держиморда» Пуришкевич. На следствии он разговаривает высокомерно, утверждает, что «большевики все равно долго не удержатся», и показывает: «Среди вас, большевиков, для нас, монархистов, опасных людей только двое. Это — Ленин, который сумел так быстро организовать и заострить, хотя не с того конца, такую цепкую власть, и Демьян Бедный, который сумел своими агитками пролезть под каждую солдатскую шкуру глубже, чем все наши декреты и прокламации».

Свои не станут говорить Демьяну, что он для них значит. Они просто ему рады и стараются чем могут отдарить его. Охотно расскажут, о чем спросит. Наперебой угощают табачком. Если нет — сами закурят демьяновский. Собрался он в Москву — соберут в дорогу «фунтик» и подкрепят свои приветы Ильичу несколькими фляжками «грушовки»: ему на поправку стопочку перед обедом… хорошо! Наивную уверенность в том, что это именно так, не может разрушить ничто. Все объяснения, что Ильич вообще не пьет спиртного, встречают дружный отпор: «То вообще. А то после болезни! Пользительно. Для аппетиту! Это же знаменитая, за ней купцы со всех концов раньше наезжали…»

Нальют флягу и Демьяну: «Бери! Не стесняйся! Чего там!..» Ему отказаться трудно: только что вместе пробовали. К тому же он знает: не взять от души предложенное — значит обидеть. Такие подарки он везет из Самары, которая взята с большим запасом продуктов: бойцы подхарчились. В другие разы — и значительно чаще — он сам поделится сухариками, чем придется.

Но, приехав с «грушовкой» в Москву, он так просто ее друзьям не разольет. Любитель мистификаций найдет бутылку с фирменной наклейкой и сплетет целую басню о вине «из тайных царских погребов». Даже ключ покажет. Не обманет он только Шаляпина. Федор Иванович знает толк в винах, и с ним у хозяина одна забота: вовремя подмигнуть… Просто, без всяких баек Демьян отнесет «грушовку» к Бонч-Бруевичам. Оказалось, что испанкой болели и Ульяша и Леля. Они даже не хоронили Веру Михайловну. Обе до сих пор еле стоят на ногах. «Пользительность» «грушовки» для Лели?.. Четырнадцать лет. А Ульяне Александровне в самый раз.

Если во время распивания вина «из царских погребов» в Демьянов клуб заглянет Владимир Ильич, хозяин, с ловкостью ныряющего под парту школьника, сунет свои «фирменные» бутылки под стол, и разговор будет продолжаться как ни в чем не бывало.

А людей здесь все больше и больше. Не случайно Шаляпин называет этот дом клубом, «…куда очень занятые и озабоченные люди забегали на четверть часа не то поболтать, не то с кем-нибудь встретиться. Я уже упоминал, что у Д. Бедного я встретил в первый раз Ленина…». Артист, рассказывая о том, что и он сам постоянно навещал «милого поэта», а часто вместе с Горьким, говорит, что именно у Демьяна встречал И. В. Сталина; к этому можно добавить лишь то, что они были старыми знакомыми, так как их связывала еще совместная работа в дореволюционной «Правде».

Нет ничего удивительного в том, что люди тянулись сюда. Демьян битком набит новостями, впечатлениями; всегда откуда-то вернулся и куда-то собирается.

Но утром, когда он садится за письменный стол, он видит себя под Казанью или Самарой. Видит простые глаза, что смотрят честно. Слышит историю про старика, о котором Чапаев ему рассказывал, улыбаясь в усы: «Вот это был дед! Хороший такой старичок — это уж наш дедушка…»

К первой годовщине Октября выходит плакат со стихами. Тут рассказана история повстречавшегося Чапаеву в селе Большая Таволожка старика. Он сетовал: худ, голоден, оборван. Всю жизнь работал. Неплохой печник. А и лаптей нету! «Иди, — ответил ему Василий Иванович, — к большевикам, в комитет бедноты. И накормят и пособят!»

Демьян пишет, как было дело:

…Прохожему утром — обновка,

Одет с головы и до ног:

Рубаха, штаны и поддевка,

Тулуп, пара добрых сапог.

«Бери! Не стесняйся! Чего там!

Бог вспомнил про нас, бедняков,

Была тут на днях живоглотам

Ревизия их сундуков».

Поэт крепко запомнил, что сказал в ответ старик: «Семьдесят лет я ходил по земле, а уж сколько обошел, один только бог знает. И наконец-то все-таки дошел до этого места…»

Стихи точно так и называются: «До этого места». Доподлинны и слова благодарности:

Надевши тулуп без заплатки,

Вздохнул прослезившийся дед:

«До этого места, ребятки,

Я шел ровно семьдесят лет!»

Поэт испытывает на себе огромную силу воздействия бивачной жизни. Но не только она дает ему темы. Москва нужна ему не для отдыха, не для встреч с друзьями. И здесь полно дел. Демьян даже ходит на работу. Не в одну «Правду» или «Бедноту». В переулке у Сретенских ворот — новое учреждение: Российское телеграфное агентство — РОСТА, предшественница ТАСС.

Интересное, живое учреждение. Характерная деталь: на двери ответственного секретаря пришпилена убедительная просьба: «Входить без стука и доклада!!!»

В РОСТА, кроме обычной работы агентства — круглосуточных дежурств в телеграфном отделе, куда стекается вся информация и откуда уже обработанный и размноженный материал идет в газеты, — беспрестанно нарождаются новые виды агитации. Отсюда сотрудники уезжают с агитпоездами и пароходами. Здесь появился совершенно необычный тип газеты-афиши: выпуски «Стенной РОСТА». Их придумал все тот же Дмитрий Иванович, что работал в старой «Правде» и питерской «Красной». Теперь, будучи ответственным секретарем РОСТА, нашел выход из положения. Бумаги мало, новостей много, информация нужна. Расклеенные на улицах экземпляры стенной РОСТА прочтут десятки, сотни. Плохо с клеем, расклейщиками и курьерами? Сотрудники между делом, на пути, сами прикрепят свежие листки кто чем горазд: кнопками, гвоздиками, а уж если вовсе ничего нет, то, как ни дорог хлеб, кусочками мякиша из своего скудного пайка. Они же сами помчатся, чтобы передать в Кремль тот же листок. А уж если особо срочно — ответственный секретарь средь зимы, завалившей Москву снегом (очищать улицы тоже некому), сядет на велосипед и покатит, да еще будет утверждать, что пользуется лучшим видом транспорта: ведь дорога к кремлевскому холму со сретенского все под уклон, да и на снегу не расшибешься.

Здесь же, почти одновременно со стенной РОСТА, рождаются ее «Окна». Броские рисунки, боевые, короткие стихотворные строчки. В «Окнах РОСТА» орудуют художники Черемных и Маяковский. Но Черемных только рисует. А Маяковский — на два фронта. Вот тут-то Демьяну и надо подсобить. Еще нет поэтов, которые хотят и могут вести эту будничную агитационную работу, и потому Демьян после скажет: «Мы с Маяковским так работали, что временами казалось — нас только двое».

Есть в Москве и другие заказы. Вот прямой — от Ленина. Владимир Ильич расспросил о настроениях фронтовиков:

— Выдержат ли?.. Не охоч русский человек воевать…

— Не охоч! Я повидал это еще в четырнадцатом году. Однако теперь совсем иное дело…

Разговор все же заходит не о сегодняшнем дне, а касается национальных черт, вековых традиций. Тут Демьян Бедный осведомлен широко, даже шире собственного опыта. Он предлагает Владимиру Ильичу просмотреть книгу Барсова, в которой собраны «плачи завоенные, рекрутские и солдатские».

И когда Ленин возвращает книгу, он, по словам Демьяна Бедного, говорит так:

«Это противовоенное, слезливое, неохочее настроение надо и можно, я думаю, преодолеть. Старой песне противопоставить новую песню. В привычной своей, народной форме — новое содержание. Вам следует в своих агитационных обращениях постоянно, упорно, систематически, не боясь повторений, указывать на то, что вот прежде была, дескать, «распроклятая злодейка служба царская», а теперь служба рабоче-крестьянскому, советскому государству, — раньше из-под кнута, из-под палки, а теперь сознательно, выполняя революционно-народный долг, — прежде шли воевать за черт знает что, а теперь за свое и т. д.».

…Вот тогда-то и грянули знаменитые «Проводы»: «Как родная меня мать провожала, как тут вся моя родня набежала…»

Положенная на музыку композитором Васильевым-Буглаем, песня раздавалась на фронте и в тылу; на мирных демонстрациях и в походных маршах; на семейных торжествах и пионерских сборах, привычно «голосили» ее в деревне:

«А куда ж ты паренек?

А куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек,

Да в солдаты!

В Красной Армии штыки,

Чай, найдутся.

Без тебя большевики

Обойдутся.

…

Утеснений прежних нет

И в помине.

Лучше б ты женился, свет,

На Арине».

С задором, с такой силой убежденности, с какой может звучать только выражение собственных мыслей, отвечал отсталой родне многоголосый хор «Ваньков» и «Арин»:

«Будь такие все, как вы,

Ротозеи,

Чтоб осталось от Москвы,

От Расеи?»

…

«С Красной Армией пойду

Я походом,

Смертный бой я поведу

С барским сбродом…»

…Долгие-долгие годы после окончания гражданской войны залихватские «Проводы» с веселым посвистом гремели по «всей Расее».

Радостно было поэту получать доказательства того, что ему удалось понять мысль Ильича, выполнить его заказ. Вспоминая о разговоре с Лениным, он так итожил его: «Вот какую идейную базу имела моя фронтовая агитация».

В ту пору он был единственным поэтом, который мог так сказать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.