Глава IV СМЕРТЬ ГЕРОЕВ

Глава IV

СМЕРТЬ ГЕРОЕВ

Вы жертвою пали в борьбе роковой,

Любви беззаветной к народу,

Вы отдали все, что могли за него,

За жизнь его, честь и свободу!

Из революционной песни 70-х годов.

В доме предварительного заключения арестованные содержались под строжайшим надзором. Перовская сидела в отдельной камере, изолированная от мира. Завязать какие-либо сношения с ней, хотя бы передать записку, было невозможно: в камеру входили только избранные начальством надзирательницы. Заключенной были разрешены лишь редкие свидания с матерью.

Варвару Степановну вызвали в Петербург из Крыма сразу после ареста дочери. Мать и дочь всю жизнь связывали самые нежные чувства. Первое время после ухода из дома отца Соня могла видеться с ней лишь тайком, изредка. Когда Варвара Степановна уехала в Крым, дочь использовала любую возможность для того, чтобы встретиться с ней. Но с 1878 года Софья Львовна стала жить нелегально. Как тяжело было отказаться хотя бы от редких встреч с горячо любимой матерью! Но если революционер посвящает свою жизнь народу, он отдает ее целиком, без остатка. С тех пор Соня редко-редко через знакомых получала известия от матери. И вот теперь, более чем через два года, они встретились вновь, но в тюремной камере…

Варвару Степановну вызвал к себе граф Лорис-Меликов и предложил от имени царя повлиять на дочь так, чтобы она выдала своих соучастников. Мать, понимавшая, какая участь ожидает Соню, нашла в себе силы с достоинством ответить царскому чиновнику: «Дочь моя с раннего детства обнаруживала такую самостоятельность, что ее нельзя было заставить делать что-либо по приказанию, а только лаской и убеждением; в настоящее же время она уже в зрелом возрасте, вполне сложившихся взглядов, ясно понимала, конечно, что делала, и потому никакие просьбы не могут повлиять на нее».

Первое свидание Софьи Львовны с матерью было невыносимо тягостным и коротким. Они встретились в отдельной комнате в присутствии жандармского офицера и товарища прокурора. Едва успели обнять и поцеловать друг друга, как их заставили сесть рядом на стульях. Надзиратели сидели так близко, что буквально касались их колен. И обе безмолвно согласились скорее окончить свидание…

Еще перед судом, за 12 дней до казни, Перовская прислала матери из тюрьмы свое последнее письмо. В эти дни вся черная, реакционная пресса кричала о цареубийцах, кровожадных злодеях, потерявших человеческий облик. И вот со страниц письма, как лучшее опровержение злобной клеветы, встает образ революционерки, мужественной, непоколебимой, с нежным и любящим сердцем. Соня не жалуется на свою судьбу: жизнь прожита не даром, ее совесть чиста. Не о себе она думает в эти последние дни. Ее волнует лишь одна мысль: как облегчить горе матери, поддержать дорогих и близких людей?

«Дорогая моя, неоцененная мамуля! — писала Софья Львовна. — Меня все давит и мучает мысль, что с тобой. Дорогая моя, умоляю тебя, успокойся, не мучь себя из-за меня, побереги себя, ради всех окружающих тебя и ради меня также. Я о своей участи нисколько не горюю, совершенно спокойно встречаю ее, так как давно знала и ожидала, что рано или поздно, а так будет. И право же, милая моя мамуля, она вовсе не такая мрачная. Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения; поступать же против них я была не в состоянии, поэтому со спокойной совестью ожидаю все предстоящее мне. И единственно, что тяжелым гнетом лежит на мне, это твое горе, моя неоцененная, это одно меня терзает, и я не знаю, что бы я дала, чтобы облегчить его. Голубонька моя, мамочка, вспомни, что около тебя еще громадная семья, и малые и большие, для которых, для всех ты нужна, как великая своей нравственной силой. Я всегда от души сожалела, что не могу дойти до той нравственной высоты, на которой ты стоишь, но во всякие минуты колебания твой образ меня всегда поддерживал. В своей глубокой привязанности к тебе я не стану уверять, так как ты знаешь, что с самого детства ты была всегда моею самой постоянной и высокой любовью. Беспокойство о тебе было для меня самым большим горем. Я надеюсь, родная моя, что ты успокоишься, простишь хоть частью все то горе, что я теперь причиняю, и не станешь меня сильно бранить: твой упрек, единственно для меня тягостный.

Мысленно, крепко и крепко целую твои ручки и на коленях умоляю не сердиться на меня. Мой горячий привет всем родным. Вот и просьба к тебе есть, дорогая мамуля, купи мне воротничок и рукавчики, потому запонок не позволяют носить, и воротничок поуже, а то для суда хоть несколько поправить свой костюм: тут он очень расстроился. До свидания же, моя дорогая, опять повторяю свою просьбу: не терзай и не мучай себя из-за меня, моя участь вовсе не такая плачевная и тебе из-за меня горевать не стоит.

22 марта 1881 года. Твоя Соня».

С 26 по 29 марта 1881 года особое присутствие правительствующего сената с участием сословных представителей разбирало дело об убийстве Александра II. Зал суда был переполнен. Нелегко было попасть сюда и «повезло» только самым избранным. Кругом враждебные лица, ни тени сочувствия или симпатии к осужденным; любопытство, злоба и… удивление: пришли смотреть на цареубийц, злодеев, нигилистов с длинными волосами и в черных очках — увидели простых людей, которые держатся с большим достоинством, спокойно, скромно, вежливо, стойко защищают свои убеждения.

Вот они — эти лучшие представители молодежи России — пять человек на скамье подсудимых, окруженные врагами: Андрей Иванович Желябов, Софья Львовна Перовская, Тимофей Михайлович Михайлов, Николай Иванович Кибальчич, Геся Мировна Гельфман. Самый старший из них — Желябов, ему 30 лет, Перовской — 27. Но за плечами у всех годы борьбы, опасностей, лишений.

Желябов — один из самых выдающихся представителей революционной России. Он — член Исполнительного комитета «Народной воли», один из ее руководителей и самых деятельных работников, организатор покушения 1 марта.

А. И. Желябов. Зарисовка портрета сделана во время суда.

Кибальчич был не только революционером, но и изобретателем. Уже с детства он отличался выдающимися способностями в области математики и физики, позднее увлекся химией. Чтение книг было его страстью. И не последнее место среди них занимали сочинения Добролюбова, Чернышевского, Писарева. В «Народной воле» Кибальчич был признанным «первым техником». Он ведал динамитной мастерской, изобрел метательные снаряды большой силы и учил своих товарищей — народовольцев изготовлять их. Это он приготовил бомбы, убившие царя 1 марта.

В жизни Николай Иванович был очень сдержанным, спокойным и молчаливым человеком. Все силы своей души, мозг, знания он посвятил двум идеалам — революции и науке. Во время процесса первомартовцев Кибальчич поражал всех присутствующих спокойствием и хладнокровием. Он оживлялся и горячился лишь в том случае, если речь шла о достоинствах его метательных снарядов. Даже в тюремной камере, обреченный на смерть, он не терял времени даром: именно здесь он разработал свою идею летательного аппарата реактивного типа. Царский генерал Тотлебен сказал о нем и Желябове:

«Что бы там ни было, чтобы они ни совершили, но таких людей нельзя вешать. А Кибальчича я бы засадил, крепко-накрепко до конца его дней, но при, этом предоставил бы ему полную возможность работать над своими техническими изобретениями…»

Н. И. Кибальчич

Блестящие научные идеи Кибальчича были понятны и высоко оценены учеными много позднее.

Рядом с Кибальчичем — Геся Гельфман. Это маленькая хрупкая женщина с умными и грустными глазами, с копною черных пышных волос. Ее некрасивое, но приветливое и добродушное лицо симпатично и привлекательно.

Геся родилась и выросла в фанатичной еврейской семье. Не в силах терпеть семейное иго, косность, укоренившиеся предрассудки, она бежала из дома, проклятая родителями. В Киеве молодая девушка начала работать в швейной мастерской. Здесь ее захлестнул широкий поток революционного движения. За свои связи с революционерками Г. Гельфман была жестоко наказана: после двухлетнего предварительного заключения она провела два страшных мучительных года в мрачном Литовском замке. Но испытания не сломили ее. Напротив, именно здесь, в заключении, из нее выработалась настоящая революционерка. В 1879 году Геся бежала из отдаленной северной губернии, куда была сослана, отбыв наказание. В Петербурге она с жаром и страстью бросилась в борьбу.

В 1881 году Гельфман была хозяйкой конспиративной квартиры на Тележной улице в Петербурге. В квартире хранился динамит, снаряды. В любую минуту динамит мог взорваться, от него болела голова… Геся была незаменимой хозяйкой. Никто другой как она не мог обращаться с дворником, городовыми, домохозяевами. Только она с необыкновенной ловкостью и находчивостью умела обвести их в разговоре и рассеять всякие подозрения. В квартире Гельфман и Саблина собрались заговорщики в последний раз — в день покушения 1 марта.

Показания Г. Гельфман на следствии и суде были немногословными, краткими и скудными. При первом допросе 3 марта она отказалась отвечать следователю на какие бы то ни было вопросы. После очной ставки с Рысаковым, Гельфман признала свою принадлежность к «Народной воле», однако на большинство вопросов о деятельности организации и отдельных революционеров возражала односложно: «Отвечать не желаю».

Подобной тактики запирательства придерживался и другой подсудимый — стойкий революционер и преданный товарищ Тимофей Михайлов. Ему труднее, чем другим, защищать себя — он был малограмотным рабочим. Но как ни бились с ним власти, Михайлов остался непоколебимым: виновным себя не признал, все обвинения отрицал, не бросил тень ни на одного из товарищей.

Т. М. Тарасов

Пятнадцатилетним подростком приехал Михайлов из бедной смоленской деревни в Петербург — на заработки. Работал чернорабочим, затем, вплоть до ареста, котельщиком на заводах Растеряева, Голубева, Петрова… Он рано втянулся в революционное движение; познакомился с Желябовым и через его посредство вступил в «боевую рабочую дружину». При подготовке мартовского покушения на Александра II Михайлову была поручена ответственная роль бомбометателя.

Утром 3 марта, не зная об аресте Гельфман, Тимофей явился на конспиративную квартиру на Тележной улице. Здесь его ожидала засада. Прежде чем городовые бросились на него, Михайлов успел выхватить револьвер и сделать шесть выстрелов…

Перед царским судом предстали представители всех сословий Российской империи: дворянка Перовская, сын крестьянина Желябов, рабочий Михайлов, сын священника Кибальчич, мещанка Гельфман. Они олицетворяли собой единство всех лучших передовых людей России, поднявшихся на борьбу с самодержавием.

Среди подсудимых был и шестой — 19-летний студент горного института Н. И. Рысаков. В надежде на помилование, он малодушно выдал всех, кого только мог выдать, рассказал все, что только знал. Он один из шестерых чувствует себя неспокойно: вертит головой, ерзает на стуле, лицо покрыто красными пятнами.

Желябов сказал на суде: «Служил я делу освобождения народа. Это мое единственное занятие, которому я много лет служу всем моим существом». Слова Желябова с полным правом могли бы повторить и Перовская, и Кибальчич, и Михайлов, и Гельфман. Они служили делу освобождения народа, вполне отдавая себе отчет в том, какая участь ожидает их. Они были готовы принять смерть, ибо дело всякого убежденного деятеля, как сказал Желябов, дороже ему жизни. Поэтому подсудимые поражали всех своим спокойствием и выдержкой.

Софья Львовна, как всегда, одета чисто и аккуратно: черное платье, белый воротничок. Держится спокойно, скромно, с чувством собственного достоинства. Говорит мало. На вопрос о виновности отвечает, как и на следствии: «Я признаю себя членом партии „Народной воли“ и агентом „Исполнительного комитета…“» Подобно Желябову, всячески пытается выгородить своих товарищей — Михайлова и Гельфман, надеясь спасти им жизнь.

Обвинительную речь произнес Н. В. Муравьев, товарищ прокурора петербургской судебной палаты, будущий министр юстиции, а некогда участник детских игр Сони Перовской. Выслуживавшийся Муравьев не скупился на краски, расписывая «злодеяния» террористов. Изобразив Перовскую и ее товарищей, как разбойничью шайку, Муравьев обвинил их в полной безнравственности. Молчавшая до того Перовская ответила ему гневной речью:

«Много, очень много обвинений сыпалось на нас со стороны г. прокурора, — сказала она. — Относительно фактической стороны обвинений я не буду ничего говорить, я все их подтвердила на дознании, но относительно обвинения меня и других в безнравственности, жестокости и пренебрежении к общественному мнению, относительно всех этих обвинений, я позволю себе возразить и сошлюсь на то, что тот, кто знает нашу жизнь и условия, при которых нам приходилось действовать, не бросит в нас ни обвинения в безнравственности, ни обвинения в жестокости».

От имени подсудимых выступил Желябов и произнес замечательную речь. В ней он пытался изложить программу и тактику «Народной воли», показать заслуги партии перед родиной и народом. Председатель суда придирался к любой мелочи, чтобы прервать речь; высокопоставленная публика, сидевшая в зале, с лицами, искаженными злобой, шикала. Желябов не смог сказать все, что хотел и как хотел. Но и то, что он сказал на суде, прозвучало как грозное обвинение всему самодержавному строю. На речи Желябова училось не одно русское революционное поколение.

29 марта был вынесен приговор шести цареубийцам.

Они обвинялись в том, что вступили в тайное революционное общество — «русскую социально-революционную партию», в том, что, вступив в общество, как члены его, посягали на жизнь царя и убили его 1 марта 1881 года. Все шестеро были приговорены к смертной казни через повешение. Перовская не пожелала просить царя о помиловании. Она, как и Желябов, была глубоко уверена, что единственным судьей в деле борьбы между революционной партией и правительством может быть народ, а не царь и его чиновники.

Варвара Степановна Перовская на заседаниях суда не присутствовала, но после объявления приговора просила разрешения проститься с дочерью. Ей ответили отказом: с момента вынесения приговора Перовская считалась мертвой… В последний раз Варвара Степановна увидела свою дочь в день казни — 3 апреля, на позорной колеснице, выезжавшей из ворот тюрьмы.

Накануне казни в тюрьму пришли пять священников для последнего напутствия приговоренных. Перовская категорически отказалась принять священника. Она была атеисткой и не нуждалась в утешениях и напутствиях защитника того строя, борьбе с которым она отдала свою жизнь. А через два часа после ухода священников в дом предварительного заключения приехал палач Фролов и начал приготовления к казни.

3 апреля 1881 года приговор был приведен в исполнение над пятью террористами. Смертная казнь Г. Гельфман была отсрочена ввиду ее беременности и только 2 июля по «высочайшему повелению» заменена бессрочными каторжными работами. В 1882 году заключенная умерла в тюрьме, вскоре после рождения ребенка, который был немедленно у нее отнят.

В день казни Перовскую разбудили в 6 часов утра. Заключенные быстро попили чаю и переоделись в черные арестантские шинели и такие же шапки без козырьков. На голову Перовской надели черный капор. На грудь каждому была прикреплена черная доска с белой надписью «цареубийца». Во дворе тюрьмы уже стояли две позорные колесницы, запряженные лошадьми. Софья Львовна, больная, ослабевшая, увидев их, побледнела и зашаталась. Но слова Тимофея Михайлова: «Что ты, что ты, Соня, опомнись» — поддержали ее. И справившись с минутной слабостью, Перовская твердо поднялась на колесницу. Приговоренных усаживали на скамьи, спиной к лошади, руки, ноги и туловище прикрепляли ремнями к сиденью. Руки Перовской скрутили так туго, что она попросила: «Отпустите немного, мне больно». — «После будет еще больнее», — буркнул в ответ жандармский офицер.

Казнь происходила на Семеновском плацу в Петербурге. Власти, опасавшиеся возможных инцидентов, приняли все меры предосторожности. В этот день было мобилизовано несколько полков войск. Улицы, по которым следовал кортеж с осужденными, Семеновский плац и прилегающие к нему районы были забиты народом, обильно прослоенными городовыми, жандармами, военными.

Перовская сидела на второй колеснице между Кибальчичем и Михайловым, на первой ехали Желябов и Рысаков. По пути к Семеновскому плацу Михайлов неоднократно выкрикивал что-то, обращаясь к народу, но барабанная дробь заглушала его слова. Нелегко было в эти минуты заставить себя быть спокойной. Большая выдержка, огромное самообладание нужны были для этого. Софья Львовна Перовская не изменила себе: она умирала так же, как прожила свою короткую, но нелегкую жизнь — с гордо поднятой головой.

«Софья Перовская выказывает поразительную силу духа, — писал очевидец. — Щеки ее сохраняют даже розовый цвет, а лицо ее, неизменно серьезное, без малейшего следа чего-нибудь напускного, полно истинного мужества и безграничного самоотвержения. Взгляд ее ясен и спокоен; в нем нет и тени рисовки…»

После того, как был прочитан приговор, смертники простились друг с другом. Только Перовская отказалась подойти к Рысакову — даже здесь, на эшафоте, она не могла простить подлости и предательства.

Раздалась барабанная дробь, отвратительные саваны смертников закрыли тела героев. В 9 часов 30 минут утра казнь окончилась.

Корреспондент кельнской газеты, присутствовавший при казни, писал: «Я присутствовал на дюжине казней на Востоке, но никогда не видел подобной живодерни».

Трупы висели не более двадцати минут. Затем их сняли, положили в наскоро сколоченные ящики-гробы, вымазанные черной краской, и под сильным конвоем отправили на Преображенское кладбище под Петербургом. Конные жандармы и казаки сдерживали натиск безбилетной публики, стремившейся прорваться ближе к эшафоту. Тем временем многие из «чистой» публики, по билетам занимавшие во время казни лучшие места, старались добыть — «на счастье!» — кусок веревки, на которой были повешены «государственные преступники»…

Казненных хоронили под большим секретом. Кладбище охраняла сотня казаков. Могила была тщательно замаскирована. Смотрителя кладбища вынудили дать подписку в том, что он никогда никому не укажет могилу и не назовет имен похороненных. Специальный охранник был приставлен к смотрителю и в течение ряда лет неотступно следил за ним. Правительство боялось даже мертвых революционеров, не понимая, что их дела и имена нельзя было спрятать в могиле, они сохранялись в памяти пробуждавшихся к революции масс.

4 апреля 1881 года Исполнительный комитет «Народной воли» обнародовал свое обращение.

«Итак, новое царство обозначилось. Первым актом самодержавной воли Александра III было приказание повесить женщин. Не выждав еще коронации, он оросил престол кровью борцов за народные права.

Пусть так!

С своей стороны над свежей могилой наших дорогих товарищей мы подтверждаем всенародно, что будем продолжать дело народного освобождения».

«Исп. ком. обращается с призывом ко всем, кто не чувствует в себе инстинкта раба, кто сознает свой долг перед страждущей родиной, — сомкнуть свои силы для предстоящей борьбы за свободу и благосостояние русской земли».

Однако силы народовольцев, оторванных от народа, были слишком малы и слабы. Центр «Народной воли» был разгромлен. Сохранившиеся кружки существовали изолированно. Конец «Народной воле», как революционной партии, положили последовавшие один за другим процессы: 20-ти в 1882 году, 17-ти в 1883 году, 14-ти в 1884 году и процесс 21-го в 1887 году.

С покушением 1 марта 1881 года была связана судьба нескольких десятков народовольцев. Большинство из них постигла та же участь, что и пятерых казненных. До Октябрьской революции дожили лишь пять первомартовцев: А. В. Якимова — хозяйка «сырной лавки Кобозевых», А. В. Тырков — член наблюдательного отряда; члены Исполнительного комитета «Народной воли» — М. Ф. Фроленко, участвовавший в подкопе на Малой Садовой в Петербурге, и В. Н. Фигнер, в квартире которой были изготовлены бомбы, П. С. Ивановская-Волошенко, жившая вместе с Грачевским на конспиративной квартире, где хранился динамит, использованный 1 марта. Остальные первомартовцы погибли на эшафотах или в тюрьмах. Н. Е. Суханов был казнен в 1882 году, Г. П. Исаев умер в 1884 году в Шлиссельбурге, там же кончил свои дни в 1887 году М. Ф. Грачевский…

* * *

Революционеры-народники исчерпали себя первым мартом, указывал В. И. Ленин. В этих словах кратко выражена трагедия второго поколения русских революционеров. Момент их наивысшего успеха был в то же время моментом последнего напряжения сил. Царизм победил. «Коронованный мопс» — Александр III, свора озверевших «охранителей устоев» — от «министра борьбы» Толстого и демона реакции Победоносцева до 40 тысяч столоначальников, по выражению Салтыкова-Щедрина, управлявших Россией, действовали, исходя из принципа знаменитого будочника: «Тащить и не пущать». Для уцелевших борцов, так же как и для всех честных мыслящих людей, 80-е годы были исключительно тяжелым периодом.

Одни продолжали героические, но бесплодные попытки изменить что-либо террористическими актами. Так, например, Александр Ульянов, брат В. И. Ленина, пытался вместе с друзьями 1 марта 1887 года спустя шесть лет после убийства Александра II повторить подвиг Перовской и ее единомышленников. Царизм мстил казнями, наполнял каторгу новыми узниками. Он легко находил нужных ему палачей. Куда труднее было революции найти новых Желябовых, Перовских, Ульяновых…

Разочарование и уныние охватили других… С грустью вспоминая погибших борцов, эти люди считали, что кровь была пролита напрасно, что лишь через много десятилетий, а может быть и столетий, путем кропотливой мирной повседневной работы изменится лицо России. Одни видели выход «из всех зол» в распространении удобрений и семян… другие — в «преобразовании министерства государственных имуществ в министерство земледелия»… третьи — в других формах «самоуслаждения своими мещанскими прогрессами»[5]. Часть разочарованных либералов считала, что до большого поражения царизма в войне (подобно Крымской) нечего и думать о каком-либо сопротивлении ему.

Кроме продолжателей террора и защитников «малых дел», было немало и таких, которые «сжигали все, чему поклонялись», предавали анафеме свое революционное прошлое, становились ренегатами, хулителями погибших революционеров. Таким оказался, например, бывший член Исполнительного комитета «Народной воли» Лев Тихомиров. «Все было зря, незачем было бороться и бесплодно проливать кровь» — вот к чему сводилась философия этих людей.

Но история опровергла и скептицизм разочарованных, и клевету перебежчиков. Нет, не зря погибли первые поколения русских революционеров!

«Декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная Чернышевским и кончая героями „Народной воли“. Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. „Молодые штурманы будущей бури“ — звал их Герцен»[6].

Знамя освободительной борьбы, которое подняли дворянские революционеры и развернули революционеры-разночинцы, не упало. Его подхватили и понесли вперед с неслыханной и неизвестной прежним борцам энергией пролетарские революционеры, ленинская партия. Третье поколение русских революционеров училось на ошибках предшественников. У него было огромное преимущество — многочисленная армия пролетариата, составлявшая основу движения, те народные массы, которых не хватало революционерам от 1825 до 1895 года. «Мы пойдем не тем путем», — сказал молодой Ильич, узнав о казни старшего брата-народника: не только крестьянство, рабочий класс, не горсть храбрецов, ведущая единоборство с правительством, а мощная партия, связанная с народом, не индивидуальный террор, а массовое движение — стачки, демонстрации, восстания, революция. В знаменитом ленинском «Протесте российских социал-демократов» 18 лет спустя после гибели руководителей «Народной воли» говорилось: «Если деятели старой „Народной воли“ сумели сыграть громадную роль в русской истории, несмотря на узость тех общественных слоев, которые поддерживали немногих героев, несмотря на то, что знаменем движения служила вовсе не революционная теория, то социал-демократия, опираясь на классовую борьбу пролетариата, сумеет стать непобедимой»[7].

В этих замечательных ленинских словах заключается исчерпывающий ответ на вопрос, кто является истинным наследником лучших традиций революционеров 70–80-х годов: не либеральные эпигоны народничества — «народники-нереволюционеры» — и не те «революционные авантюристы», которые продолжали уповать на террор даже тогда, когда уже ясно были видны другие пути и другие силы освобождения России. Сторонники этих течений не шли дальше попыток воскресить ошибки революционеров-семидесятников, возвратиться, по существу, к теориям и методам, решительно осужденным и развенчанным историей. С ними Ленин и революционная социал-демократия вели непримиримую идейную борьбу.

Но, беспощадно критикуя ошибочные взгляды «Народной воли», марксисты никогда не забывали, что народники 70-х годов были прежде всего искренними революционерами; с глубоким уважением говорил В. И. Ленин об их ненависти к самодержавию, беззаветной преданности интересам народа, об их мучительных, пусть и неправильных, поисках настоящего пути. «Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления опыта Европы»[8], — писал Владимир Ильич. Мучительные поиски и героическая борьба Белинского и Герцена, революционная энергия и нечеловеческие страдания Чернышевского и народовольцев — вот что имел в виду великий вождь пролетариата.

Сбылось предсказание революционеров прошлого века, прозвучавшее в строках народовольческого гимна:

Час обновленья настанет,

Воли добьется народ,

Добрым нас словом помянет,

К нам на могилу придет.

Страна победившего социализма свято хранит память о героических сынах и дочерях нашего народа, первыми ставших в ряды борцов против царского самодержавия, наносивших сокрушительные удары по режиму деспотизма и произвола и отдавших свои молодые жизни за свободу, за счастливое будущее нашей родины. С волнением и благодарностью будет народ наш всегда вспоминать и великий подвиг одной из замечательнейших представительниц этой плеяды богатырей духа, мужественной и непреклонной революционерки Софьи Львовны Перовской, до последнего вздоха верно служившей своему высокому идеалу.