“Срезал!”

“Срезал!”

Это было летом, в Москве, на одной из тех ежегодных вечеринок—ассамблей, где собирается теплая компания моих старинных коллег. Старинных, но в основном все-таки младших, хотя бывают и мои сверстники и даже двое-трое чуть постарше меня, а самому общительному и остроумному – всеми обожаемому патриарху этого сообщества – вообще за 80. С ним мы по давней традиции театрально пикируемся перед знакомой аудиторией, разыгрывая показательный интеллектуальный поединок – дескать, кто кого? а знаете ли вы, что? и как вы парируете вот это? – но с неизменным взаимным уважением, он немного, что ли, по-отцовски покровительственно, а я по-сыновнему почтительно.

При этом, он обычно восседает где-то в центре, я же работаю по краям, так сказать, на ковре, он ведет главную партию, а я поставляю неожиданные вариации, этакие партизанские наскоки. Распределение ролей вполне адекватное, тем более что он с некоторых пор важничает – принимает свои титулы, премии и почетные должности чересчур всерьез, а меня хлебом не корми, дай подорвать чей-нибудь священный авторитет.

В этот раз карта легла на редкость для меня удачно, и я его практически нокаутировал. Вот как это было.

Он сидел за столом, уставленным едой и напитками, в окружении поклонниц (сидеть ему уже давно легче, чем ходить), а я перемещался от группы к группе, что-то попивая и чем-то закусывая, когда вдруг услышал обращенную ко мне нарочито вызывающую реплику:

– Алик, а можно задать Вам деликатный вопрос?

Деликатный? Это публично-то?! Напористая фразировка, победительная интонация, заранее торжествующая улыбка – все это не оставляло сомнений в характере надвигавшейся опасности. Но я был к ней давно готов и все ждал, когда же и кем – уж не им ли? вот бы здорово! – будет сделан предсказуемый ход.

– А можно я отвечу, не дожидаясь вопроса? Верхнее, – я назвал его по имени отчеству, – верхнее!

– Как Вы сказали? Верхнее?!

– Да-да, верхнее. В смысле: белье не нижнее, а верхнее.

– Как же вы догадались, чту я имел в виду? – покорно признавая мою победу, спросил он.

– Как, как… Так Вам все и скажи. У нас есть свои методы, – со скромным достоинством завершил я этот раунд.

Для собравшихся смысл происходящего был очевиден – в самом буквальном значении этого слова. На вечеринку я пришел в недавно купленной новомодной рубашке горчичного цвета, очень похожей на топ кальсонного гарнитура. При покупке в сантамоникском магазине REI (как я потом узнал, престижном) она вызвала у меня аналогичные сомнения, и я специально допросил продавщицу, каковая заверила меня, что да, да, одежда верхняя, верхняя, что, впрочем, не мешало Ладе еще долго настаивать, что на работу в этом лучше не появляться (она ошибалась, – секретарша и аспиранты хором подтвердили, что рубашка о’кей).

Так что насчет «методов» я, конечно, приврал – напустил дополнительной важности. Но извне все смотрелось в духе сеанса черной магии и прошло на ура, тем более, что мой оппонент еще несколько раз в течение вечера допытывался, как это я прочел его мысли, но я не раскололся.

Однако задним числом определенный метод, увы, налицо, не в том смысле, что я им сознательно руководствовался, а в том – удручающем – интертекстуальном смысле, что ничего нового сказать практически невозможно, в лучшем случае удается пролепетать что-то карликовое с плеч гигантов.

Первым на память приходит, конечно, Остап Бендер, мгновенно раскусывающий своих партнеров. Например, только что выпоротого соседями Лоханкина, у которого он собирается снимать комнату:

“ – Васисуалий Андреевич, вас незнакомый мужчина спрашивает. <…>

Васисуалий Андреевич живо вскочил, поправил свой туалет и с ненужной улыбкой обратил лицо к вошедшему Бендеру. <…>

– Да, да, – пролепетал Лоханкин <…> видите ли, тут я был, как бы вам сказать, немножко занят… Но… кажется… я уже освободился?.. <…>

– Торговаться я не стану, – вежливо сказал Остап, – но вот соседи… Как они?

– Прекрасные люди, – ответил Васисуалий. <…>

– Но ведь они, кажется, ввели в этой квартире телесные наказания?

– Ах, – сказал Лоханкин проникновенно, – ведь в конце концов кто знает! Может быть, так надо! Может быть, именно в этом великая сермяжная правда!

– Сермяжная? – задумчиво повторил Бендер. – Она же посконная, домотканая и кондовая? Так, так. В общем, скажите, из какого класса гимназии вас вытурили за неуспешность? Из шестого?

– Из пятого, – ответил Лоханкин.” (“Золотой теленок”, II, 13).

Ну, Лоханкина Бендеру вычислить нетрудно. К тому же он, с позволения подыгрывающих ему авторов, получает щедрую подсказку, обнажающую интеллектуальные штампы собеседника (так надо; сермяжная правда).

Но более достойному противнику великий комбинатор может иной раз и проиграть.

Вот он приходит к Корейко с похищенными у него накануне десятью тысячами – в расчете, что, взяв их, тот признается в своих подпольных богатствах.

“…Остап приступил к делу. <…>

– Хотим вас обрадовать.

– Любопытно будет узнать. <…>

Бендер полез в карман. <…> На свет появилась железная коробка от папирос «Кавказ». Однако ожидаемого Остапом возгласа удивления не последовало. Подпольный миллионер смотрел на коробку с полнейшим равнодушием. Остап вынул деньги, тщательно пересчитал их и, пододвинув пачку к Александру Ивановичу, сказал:

– Ровно десять тысяч. <…>

– Вы ошиблись, товарищ. <…> Какие десять тысяч? <…>

– Ведь вас вчера ограбили?

– Меня никто не грабил.

– Да как же не ограбили? <…> Вчера у моря. И забрали десять тысяч. Грабители арестованы. <…>

– Да, ей-богу же, меня никто не грабил. <…> Тут явная ошибка.

Еще не осмыслив глубины своего поражения, великий комбинатор допустил неприличную суетливость, о чем всегда вспоминал впоследствии со стыдом. Он настаивал, сердился, совал деньги в руки Александру Ивановичу <…> Корейко пожимал плечами, предупредительно улыбался, но денег не брал. <…>

– Ну, как вы думаете, откуда у меня может быть столько денег?

– Верно, верно, – сказал Остап, поостыв. – Откуда у мелкого служащего такая уйма денег?..” (“Золотой теленок”, II, 14)

Фразу, которой Остап рассчитывал пригвоздить Корейко, тот издевательски произносит сам.

Легкие победы, как у Бендера над Лоханкиным, в изобилии встречаются у Булгакова. Классический случай, вошедший в пословицу, – разговор Воланда с буфетчиком, жалующимся, что воландовские червонцы обратились в простые бумажки.

“ – Это низко! – возмутился Воланд, – вы человек бедный… ведь вы – человек бедный?

Буфетчик втянул голову в плечи, так что стало видно, что он человек бедный.

– У вас сколько имеется сбережений?

Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки такой вопрос нельзя не признать неделикатным. Буфетчик замялся.

– Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, – отозвался из соседней комнаты треснувший голос, – и дома под полом двести золотых десяток. <…>

– Ну, конечно, это не сумма, – снисходительно сказал Воланд <…> хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете?

Тут уж буфетчик возмутился.

– Это никому не известно и никого не касается, – ответил он.

– Ну да, неизвестно, – послышался все тот же дрянной голос из кабинета, – подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате. <…>

– Девять месяцев <…> двести сорок девять тысяч… <…> Маловато, но при скромной жизни хватит. Да еще десятки.

– Десятки реализовать не удастся, – ввязался все тот же голос, леденя сердце буфетчика, – по смерти Андрея Фокича дом немедленно сломают и десятки будут отправлены в госбанк”. (“Мастер и Маргарита”, 18)

Воланд и ассистирующий ему из соседней комнаты Коровьев угадывают даже не мысли буфетчика, а нечто еще более сокровенное, отчасти и ему самому неведомое, – масштабы и судьбы его сбережений, причину и даже дату смерти. Полное превосходство опять-таки на стороне распознавателей, в данном случае благодаря их сверхчеловеческой природе.

А вот более серьезный вариант подобного разгадывания – между персонажами, если не равными, то все же сопоставимыми по умственному развитию.

“Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного <…> и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать <…> велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора. <…>

– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина? <…>

И вновь он услышал голос:

– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет. <…>

– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. <…> Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека. <…> Беда в том <…> что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. <…>

Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:

– Развяжите ему руки”. (“Мастер и Маргарита”, 2)

Иешуа не только ставит Пилату диагноз, но и немедленно исцеляет его, так что торжество распознавателя оказывается полным, особенно по контрасту с невыигрышностью его исходного положения.

Во всех этих сценах тема интеллектуальной дуэли органично сплетена с темой власти, особенно остро стоявшей в тридцатые годы. Причем победа могла оставаться как за оппонировавшими режиму умниками (излюбленный ход Булгакова), так и за властями предержащими. У всех на слуху сцена, заключающая I действие “Дракона” Шварца:

“Лакей. Здравствуй, Эльза.

Эльза. Здравствуй, Генрих.

Генрих. Ты надеешься, что Ланцелот спасет тебя?

Эльза. Нет. А ты?

Генрих. И я нет.

Эльза. Что дракон велел передать мне?

Генрих. Он велел передать, чтобы ты убила Ланцелота, если это понадобится.

Эльза (в ужасе). Как?

Генрих. Ножом. Вот он, этот ножик. Он отравленный…

Эльза. Я не хочу!

Генрих. А господин дракон на это велел сказать, что иначе он перебьет всех твоих подруг.

Эльза. Хорошо. Скажи, что я постараюсь.

Генрих. А господин дракон на это велел сказать: всякое колебание будет наказано, как ослушание.

Эльза. Я ненавижу тебя!

Генрих. А господин дракон на это велел сказать, что умеет награждать верных слуг.

Эльза. Ланцелот убьет твоего дракона!

Генрих. А на это господин дракон велел сказать: посмотрим!”

Особая унизительность этого диалога для Эльзы состоит в том, что разговаривать ей приходится не с главным противником, господином драконом, а с его жалким посыльным, и, конечно, в том, что ее реплики оказываются угаданными заранее. Кстати, обидное дублирование великого мастера распознаваний его циничным подмастерьем налицо и в сцене между Воландом, буфетчиком и Коровьевым. А весь букет шварцевских эффектов восходит к общему учителю наших авторов – Достоевскому, живописателю психологической рефлексии и властных игр, особенно между нелюбезными ему “умными” людьми.

“Липутин <…> явился к Николаю Всеволодовичу <…> и убедительно просил его <…> пожаловать к нему <…> на вечеринку. <…> [Ставрогин] угадал, что Липутин зовет его теперь вследствие вчерашнего скандала в клубе и что он, как местный либерал, <…> искренно думает, что <…> это очень хорошо. Николай Всеволодович рассмеялся и обещал приехать.

Гостей набралось множество. <…> [М]олодежь <…> затеяла под фортепиано танцы. Николай Всеволодович поднял мадам Липутину – чрезвычайно хорошенькую дамочку <…> сделал с нею два тура, уселся подле, разговорил, рассмешил ее <…> вдруг, при всех гостях, обхватил ее за талию и поцеловал в губы, раза три сряду, в полную сласть. <…> Николай Всеволодович взял шляпу, подошел к оторопевшему среди всеобщего смятения супругу <…> и пробормотав ему наскоро: «не сердитесь», вышел. Но завтра же <…> подоспело довольно забавное прибавление к этой <…> истории <…> доставившее с тех пор Липутину некоторый даже почет. <…>

Часов в десять утра, в доме госпожи Ставрогиной явилась работница Липутина, Агафья, развязная, бойкая и румяная бабенка, лет тридцати, посланная им с поручением к Николаю Всеволодовичу и непременно желавшая «повидать их самих-с». <…>

– Сергей Васильич <…> – бойко затараторила Агафья, – перво-на-перво приказали вам очень кланяться и о здоровьи спросить-с <…>?

Николай Всеволодович усмехнулся.

– Кланяйся и благодари, да скажи ты своему барину, от меня, Агафья, что он самый умный человек во всем городе.

– А они против этого приказали вам отвечать-с, – еще бойчее подхватила Агафья, – что они и без вас про то знают и вам того же желают.

– Вот! да как мог он узнать про то, что я тебе скажу?

– Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: «Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе», так ты им тотчас на то не забудь: «Сами очинно хорошо про то знаем-с и вам того же самого желаем-с».” (“Бесы”, I, 2)

Сходства очевидны и комментариев не требуют. Замечу разве, что начинается эпизод с угадывания Ставрогиным хода мыслей Липутина, который в дальнейшем и отвечает ему тем же, но с превышением, как теперь говорится, асимметрично.

…Возвращаясь к поединку на московской ассамблее, с умным человеком, согласно Смердякову, и поговорить любопытно. А любопытнее всего – что все уже было, было.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.