The usual (Заметки завсегдатая)

The usual

(Заметки завсегдатая)

Недавно мы обнаружили у себя в Санта-Монике, буквально в двух шагах от дома, японский ресторанчик, где дешево и вкусно кормят суши, поят саке, подают сколько хочешь мисо, а вместе со счетом приносят еще и зеленое мороженое из чайных листьев. Сидеть можно у стойки бара или за столиком, цена все равно одна, и такая низкая, что уже от нескольких посетителей я слышал фразу “I feel like I am stealing” (“Ощущение такое, будто воруешь”). Даже я, при всей своей неизбывной бережливости, иной раз даю аж 20 % чаевых.

Обслуживают исключительно азиаты, но не все они японцы; есть корейцы, монголы, насчет китайцев сомневаюсь, вроде бы, с китайцами японцы не сочетаются (аналогично, кстати, и различие кулинарных стилей: в японских блюдах все всегда раздельно, в китайских – перемешано). Мы как-то сразу попали под крыло к рослому молодому монголу, немного знающему по-русски (“Спасибо”, “До свидания”, “Как дела?”, “Вы откуда?”), и он стал “нашим” поваром. Мы узнали, что его зовут Эдди, стали садиться только к нему, приходить только в его дни и часы, получать от него знаки внимания в виде лакомых кусочков сверх заказанного и упиваться сознанием, что у нас появился “свой” шеф. Особенно радовался я, потому что очень ценю редкие островки постоянства в непредсказуемом мире, одним из которых и объявил это место, “Хара суши”, куда можно ходить в определенное время и к определенному повару. Свою консервативную определенность я простер и на самый заказ, всегда один и тот же и предельно единообразный: четыре двойные порции суши из тунца плюс дополнительная чашка риса. Более того, в своем амплуа завсегдатая я завел обычай вообще ничего не писать на бланке заказа, ограничиваясь многозначительным “The usual” (“Как обычно”). Эдди стал с видимым удовольствием повторять этот породнивший нас пароль.

Есть несколько магических формул, употребить которые – но с полным правом, оказавшись в соответствующей ситуации и шкуре, – мечта каждого уважающего себя мужчины. Одну из них (“Следуйте за той машиной!”) мне однажды привелось пустить в ход ни больше ни меньше, как в Манхэттене, а другую (“Это со мной”) – по поводу не кого-нибудь, а вдовы Бабеля, и вот теперь в мой репертуар на законных основаниях вошло “The usual”, пахнувшее праздником, который всегда с тобой.

“Своя официантка”, Тамара Ивановна, была у меня одно время в Москве, в далекие семидесятые, – в кафе “Прага”, где она по-матерински сажала и обслуживала меня почти без очереди, но до заказа в формате “The usual” дело не доходило, да я и отдавал себе отчет, что, по сути, мечта это, конечно, западная, американская, хемингуэеоидная, и со вздохом относил ее осуществление в неопределенную даль. Задумавшись теперь о ее глубинном смысле, я понял, что он, в общем, тот же, что и у двух других сакраментальных формул. Речь идет о хрупком, но тем более драгоценном мостике личного контакта и доверия, перебрасываемом через безразличие огромного мира, о покрове, выражаясь по-тютчевски, накинутом над бездной.

Перед ресторанчиком Hara Sushi. Санта-Моника (2009). Фото Л. Пановой

Классическая ситуация такого рода – финал знаменитого в свое время романа Джой Адамсон “Рожденная свободной” (1960). Выкормив осиротевшую маленькую львицу, Джой выпускает ее на волю, а через год едет к ней на свидание в саванну, и та, после эффектно затянутой нарративной паузы, наконец появляется из-за деревьев, чтобы признать свою приемную мать… Если довести эту сцену узнавания до формульного блеска, получится: “У меня есть знакомая львица в Африке”. Никогда не забуду небрежно-горделивую интонацию, с которой полвека назад Боря Жутовский мог обронить: “У меня на Алтае есть один занятный старик!..” (его характерное альвеолярное “тэ” прибавляло Алтаю еще больше экзотики). А из Хемингуэя вспоминается еще padrone, хозяин гостиницы в “Кошке под дождем”, присылающий героине кошку, правда, не ту самую, но все равно приятно.

У “The usual” есть важная особенность, отличающая ее от родственных формул. Это вытекающая из самой ее сути необходимость регулярного воспроизведения. Закричать “Следуйте за той машиной!”, бросить охраннику “Это со мной”, да и обняться в джунглях со знакомым хищником достаточно один раз, после чего можно бесконечно об этом рассказывать, писать мемуары и ставить фильмы. Иное дело – “The usual”. Взялся выступать в роли постоянного клиента, изволь подтверждать свой статус снова и снова. А это проект более честолюбивый, но, соответственно, и более рискованный, особенно в динамичном Лос-Анджелесе, где все декорации и сценарии подвержены неожиданной смене: освоенные было магазин, ресторан, кинотеатр, программа аспирантуры, структура вебсайта… перестраиваются, расцветают, разоряются, закрываются, переезжают, исчезают со сцены, целые кварталы сносятся, знакомые продавцы, парикмахерши и коллеги деваются неизвестно куда…

Нет, наше “Хара суши” пока не закрылось, а напротив, становится все популярнее и многолюднее, причем качество еды не страдает и цены почти не растут. В какой-то момент, правда, изменилась вдруг форменная одежда поваров, приобретя более строгий, отчетливо японский и совершенно унифицированный вид – черные халаты, черные шапочки, без каких-либо индивидуальных вариаций. Это повышенное единообразие я мысленно приветствовал, да оно и не мешало нам узнавать своего Эдди. Но в новом наряде он проработал недолго. В очередной из “его” дней его не оказалось на месте, то же повторилось еще и еще раз – он как в воду канул. На наш осторожный вопрос (а ничего большего японский стиль общения не допускает) нам ответили, что Эдди больше у них не работает.

Что делать?! Погоревав, мы решили приручить кого-нибудь из других поваров и вскоре остановили свой выбор на Тоши. Это был внушительного вида японец, почти не говоривший по-английски, раза в два старше девятнадцатилетнего Эдди, внешне не столь очевидно отличавшийся от остальных, но мы стали старательно привыкать к нему, а он, как можно было заключить, к нам. Готовил он не хуже, а может быть, даже лучше Эдди (все-таки настоящий японец) и вскоре тоже начал баловать нас дополнительными деликатесами по собственному выбору. Приходя и уходя, я стал с подчеркнутой благодарностью кланяться ему, демонстративно закрепляя возникшую близость. Интимности в ней было меньше, чем с Эдди: одно дело – свой брат татаро-монгол, совсем другое – непроницаемый японец, но, как было однажды сказано, других писателей у нас для вас нет.

Мы стали водить туда знакомых, но однажды вышла накладка. Мы пошли с Ладиной подругой детства, приехавшей погостить из Айовы, трех мест у бара не нашлось, да втроем там разговаривать было бы и неудобно, и мы сели за столик. Поэтому свое “The usual” мне пришлось не произнести устно, а написать на бланке, но все равно свои заказы мы через официантку послали лично Тоши. Для верности, однако, я подошел к стойке бара и исполнил свой обычный ритуал с поклоном и приветствием. Японец отвечал тем же, и я вернулся к столику довольный, чтобы доложить Ладе, что контакт установлен, и глазами показал ей на Тоши. Но она сказала, что это не Тоши, Тоши – вон там, в другом конце бара, она видела, как именно ему были переданы наши заказы. Я перевел взгляд с моего кандидата в Тоши на ее, потом обратно и должен был признать, что различить их не в состоянии. Однако тщательные дальнейшие наблюдения показали, что права Лада, и перед уходом я адресовал свои поклоны уже этому настоящему Тоши, назвав его по имени, и он не возражал, а тоже дружественно поклонился в ответ. Но и это, строго говоря, ничего не доказывает, и что он там себе в своем зазеркалье о нас думает и до какой степени нас выделяет, покрыто мраком неизвестности.

Повар Тоши. Фото Л. Пановой

В общем, хаос под покровом, накинутым на бездну, продолжает шевелиться, и на память приходит еще один аналогичный проект:

“[Манилов] думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах”.

P. S. Немного лингвистики. Хара по-японски значит “живот” (отсюда и харакири), с коннотациями “душа, личность” (ср. рус. живот в смысле “жизнь”), например, хара-гурой, букв. “живот-черный”, значит “злой, подлый”. В имени Тоши, вроде бы, проглядывают смыслы “беглый взгляд”, “ясновидение” и “боевой дух”. А наше спасибо звучит по-корейски, как сообщила смешливая официантка, опознавшая в нас русских, неприлично, – типа английского F-word. Собственно, сказала она, достаточно одного с-п, два – уже перебор. Сначала я даже не понял, какие два, поскольку никогда не воспринимал спасибо как редупликацию одного и того же слога: съп-съп. Век живи – век учись…

P. P. S. Сегодня мы снова были у Тоши, и Лада его сфотографировала, а он не только разрешил это сделать, но и самым недвусмысленным образом продемонстрировал интимность нашего знакомства: что-то сказал по-японски официанту – и тот принес мне вилку. Эдди в свое время тоже заметил, что я не пользуюсь палочками, и следил, чтобы мне подавали вилку, а один раз даже снабдил меня ножом. Но то Эдди, а это Тоши. От него и хула – похвала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.