Адольфо Бьой Касарес Борхес Из дневников

Адольфо Бьой Касарес

Борхес

Из дневников

Кажется, моя дружба с Борхесом началась с нашей первой беседы, случившейся в 1931-м или 1932 году на пути между Сан-Исидро и Буэнос-Айресом. Борхес был тогда одним из самых известных молодых писателей, а я — юношей с одной-единственной опубликованной книгой, которую мало кто заметил. <…>

Хотя мы были очень разными как писатели, дружба оказалась возможной, ведь нас объединяла страсть к книгам. Целые вечера мы проводили в разговорах о Сэмюэле Джонсоне, Де Квинси, Стивенсоне, фантастической литературе, детективных сюжетах, о «L’Illusion Comique»[1], литературных теориях, о contrerimes[2] Туле, о проблемах перевода, Сервантесе, Лугонесе[3], Гонгоре и Кеведо, о сонете, верлибре, китайской литературе, Маседонио Фернандесе[4], о Данне[5], времени, относительности, идеализме, о «Метафизической фантазии» Шопенгауэра, о неокреольском наречии Шуля Солара[6], о «Критике языка» Маутнера[7]. <…>

Я работал с Борхесом над самыми разными вещами: вместе мы писали детективные и фантастические рассказы с сатирическим уклоном, киносценарии, статьи и предисловия; вели книжные серии, составляли антологии, комментировали классиков. Среди лучших моментов моей жизни вспоминаю вечера, когда мы сочиняли аннотации на «Urn Burial», «Christian Morals» и «Religio Medici»[8] сэра Томаса Брауна, «Остроумие, или Искусство изощренного ума» Грасиана, подбирали тексты для «Антологии фантастической литературы» и переводили Сведенборга, Эдгара По, Вилье де Лиль-Адана[9], Киплинга, Уэллса, Бирбома[10].

Какими вспоминаются ощущения от наших тогдашних диалогов? Стихи, критические заметки, увлекательные эпизоды прочитанных мной книг в интерпретации Борхеса представали новой истиной, а все непрочитанное — миром приключений, ослепительным сном, каким временами становится жизнь.

И я спрашиваю себя: а не покажется ли грядущим поколениям нынешний Буэнос-Айрес в какой-то мере историями и персонажами романа, придуманного Борхесом? Возможно, так оно и будет, ведь, как я убедился, слово Борхеса нередко кажется людям большей реальностью, чем сама жизнь.

1947 год

Среда, 21 мая. Начал вести дневник.

1948 год

Вторник, 13 января. Говоря об идее книги и ее последующих черновиках, Борхес замечает: «Книга — тень чего-то возникшего в голове автора, причем автор не представляет себе это что-то достаточно четко: тень появляется, остальное исчезает. Произведение становится реальным, а идея — лишь следом от него, все более и более ирреальным. Перечитав ранние стихи Йейтса, похорошевшие за двадцать лет после многих исправлений, я подумал, что он добивался именно такой формы: понадобилась вся жизнь автора, чтобы стихи обрели совершенство. Возможно, в голове поэта не бывает плохих стихов; возможно, во всех плохих стихах заложены хорошие стихи, они-то и побудили автора писать».

1949 год

Суббота, 10 сентября. В лекции о Гёте Борхес сказал: «В подражание религиям литература каждой страны тоже имеет свою каноническую книгу или автора. В Италии (а может быть, и во всем мире) это Данте, в Англии — Шекспир, в Испании — Сервантес, во Франции — Расин, Гюго и Бодлер, у нас, возможно, Эрнандес[11], в Германии — Гёте. Пожалуй, Данте — самый необыкновенный из авторов, а изучение ‘Божественной комедии’ предполагает исследование христианского богословия, классических литератур (в частности, Вергилия) и многого другого. Шекспир — любопытный случай, поскольку речь идет об авторе, который в силу обстоятельств той эпохи не мог считать себя литератором. <…> Что касается выбора Гёте, то он, хотя в Германии есть крупные писатели — Шопенгауэр, Ницше, Гейне, по ряду причин весьма удачен. Гёте занимали многие темы; как философ он несколько разочаровывает: когда Шопенгауэр пытался растолковать ему идеализм, то так ничего и не добился».

1950 год

Февраль. Мать Борхеса говорит со служанкой о загробной жизни. Служанка: «Конечно, религия говорит про загробную жизнь. Но мы не знаем, какая она. (С надеждой.) Вот бы и там была работа…»

Пятница, 15 декабря. Бьой: «Очевидно, реальность обильнее порождает умных женщин, чем женщин красивых. А возможно, всё проще: ум можно культивировать». Борхес: «Но и красоту тоже. Нечасто увидишь красивых женщин в бедных кварталах».

1951 год

Понедельник, 3 сентября. Борхес: «Я всю жизнь оспаривал общепринятые суждения (что Сервантес выше Кеведо, что в романах характеры важнее сюжета, что детектив — жанр второстепенный) — суждения, которых теперь придерживаюсь».

1952 год

Суббота, 5 июля. Борхес читает. Подходит один из племянников и восклицает: «Как?! Бабушка разрешает тебе читать книжки без картинок?»

1954 год

Четверг, 14 января. На прощание Борхес говорит, что если влюблялся по-настоящему, то вовсе не в тех, кто отвечал его вкусам или предрассудкам: «Не в скандинавских полубогинь».

1955 год

Четверг, 27 января. Об американцах Борхес говорит, что они не умеют быть реалистами. Они бывают романтиками, как По, могут быть Мелвиллом, Готорном, Фолкнером, но в роли реалистов они неубедительны и сентиментальны. А если хотят показаться жесткими, как Эрнандес или Аскасуби[12], то неизбежно впадают в плаксивость.

<…>

Говорит, что германцы (скандинавы) не держались за свою культуру; в Нормандии они стали французами, в Англии — англичанами. Англичане продолжают эту традицию: не хотят навязывать свою культуру. <…> Возможно, под влиянием «Германии» Тацита немцы, почти ничего не знающие о своей мифологии и своем происхождении, цепляются за идею германизма. Это даже трогательно: ставшие полем битвы, на котором сходились все армии мира, перепутьем, мировым борделем, они толкуют о чистоте расы.

Суббота, 30 июля. Говорим о жанре рассказа; американец [один из гостей Бьоя — Джон Грант Копланд[13]] просит дать определение. Бьой: «Упор здесь делается на сюжет; в романе — на персонажей». Борхес: «Рассказ можно пересказать устно; роман же, если вы его не читаете, теряет главное (примеры: Пруст, ‘Путем всея плоти’ Батлера[14]). В рассказе можно изучать отдельного героя; в романе же одни герои влияют на других». Копланд: «Может, это просто вопрос объема?» Бьой: «Не думаю, ведь ‘Дон Кихот’ — это по сути рассказ». Борхес: «Конечно. Груссак[15] пишет, что он задумывался как назидательная новелла, то есть как рассказ; потом Сервантес понял, что может писать дальше, отсюда и второй выезд Дон Кихота».

Вторник, 29 ноября. Борхес о Гейне. Сравнивает его с Уайльдом; в Гейне есть что-то от хитроватого еврейского паренька. Вспоминает доводы обращения Гейне в христианство: «Когда я был могучим Вакхом, то насмехался над любым верующим в личного бога. Теперь, став старым евреем, бедным и больным, я нахожу больше утешения в этой вере, которую не способен обосновать, чем в моем юношеском пантеизме». Борхес замечает: «Доводы, хоть и не очень достойные христианства, несомненно, высказаны искренне (искренне и с долей меланхоличной иронии)».

1956 год

Четверг, 16 августа. Борхес уверяет, что Мальеа[16] готовит большой роман под названием «Синдбад», и замечает: «Почему бы не назвать книгу сразу „Улисс“?» Еще рассказывает: «На днях мы в Библиотеке получили письмо от некого господина из Лас-Пальмаса, оно похоже на начало фантастического рассказа. Господин прилагает к письму книгу и учтиво просит передать ее писателю Рикардо Гуиральдесу[17], чей адрес отправителю неизвестен. Когда умер Гуиральдес? Кажется, в 27-м. Господин из Лас-Пальмаса мертв? Или он живет в мире, где обитает Гуиральдес? А мы сами?»

Четверг, 25 октября. Борхес: «Хуану Рамону Хименесу дали Нобелевскую премию». Бьой: «Какой позор…» Борхес: «…для Стокгольма. Сначала Габриэле, теперь Хуану Рамону. Лучше бы изобретали динамит, чем давали премии». Бьой: «Все же Хуан Рамон много лучше Габриэлы Мистраль. Плохие стихи Хуана Рамона — плохи, но лучшие из них достаточно хороши. Габриэла Мистраль не написала ни одного достаточно хорошего стихотворения».

Суббота, 27 октября. Пейру[18] и Борхес с улыбкой замечают, что все автомобили русского посольства, кроме одного, американские. Борхес: «При всем славянском мистицизме им присуща замечательная практичность. Они понимают, что автомобиль должен служить для передвижения, а потому покупают кадиллаки и шевроле».

Суббота, 10 ноября. Спрашиваю Борхеса, как он считает: надо ли писать статьи как рассказы. Борхес: «Думаю, все должно быть повествованием. Все должно иметь форму рассказа». Сильвина [Окампо][19]: «Как? И стихи тоже?» Борхес: «И стихи тоже. Во всем должна быть ситуация и развязка. Разумеется, в идеале ты можешь задаться целью и написать что-то неповествовательное, но почти наверняка ничего не получится. Чтобы поддерживать у читателя интерес, надо писать статьи как маленькие рассказы». Бьой: «Все-таки мне кажется, что между планом рассказа и планом заметки или статьи есть разница. Рассказ надо завершать самым важным. Начало в рассказе не так существенно; читатель знает, что может чего-то ждать. В заметках и статьях лучшее из того, что у тебя есть, надо давать в первой фразе. Иначе читатель не включится».

Среда, 12 декабря. Борхес: «У Асорина[20] спросили, зачем он дает названия своим театральным пьесам по-английски? ‘И Шекспир так делал’, был ответ».

1957 год

Четверг, 23 мая. «Беда в том, — говорит Хулия Пейру[21] о Маргарите Бунге[22], — что она до того красива, что люди ей верят». Борхес поясняет: «Женщины ошибаются по поводу красоты или уродства других женщин. Подозреваю, у них есть абстрактное представление о красоте женщин — правильные черты лица, цвет кожи и волос, — но они их не чувствуют».

Воскресенье, 26 мая. Борхес по телефону. <…> О биографиях: «Верно подметил Марк Твен: ‘Никто не способен сообщить правду о себе или скрыть ее’».

Вторник, 25 июня. Говорим о Блейке. Борхес: «В Блейке есть что-то очень неприглядное». Бьой: «Это видно в рисунках». Борхес: «И в именах его богов. Что-то немецкое в языке и в воображении». Бьой: «С примесью детского вздора ‘nursery rhymes’[23]». Борхес: «Видения Сведенборга куда лучше». Добавляет, что в стихах Блейка встречаются нелепости, свойственные XVIII веку: розовые пальцы зари и тому подобное.

Среда, 26 июня. Борхес: «Знаешь, кто, оказывается, был педерастом? Марло. В „Геро и Леандре“ героиню он описывает сдержанно, но, перейдя к описанию героя, теряет голову». Бьой: «Я тоже сделал открытие: роман — жанр для гомиков. Когда принимаешься тщательно описывать героя, чувствуешь себя голубым». Марло был гомосексуалистом сверх меры, как, видимо, многие во времена Шекспира. <…>

Четверг, 18 июля. Борхес хотел, чтобы несколько человек, включая меня, под его руководством написали книгу о том, как англичане видели свое прошлое. Шекспир представлял его кельтским, поскольку Стюарты считали себя потомками короля Артура, республиканцы настаивали на происхождении от саксов: Мильтон не затрагивал тему Круглого стола, а сэр Томас Браун пишет об англосаксонском языке. У Карлейля увлечение саксами достигает апогея. Честертон и Беллок[24] (а до них Мэтью Арнольд?[25]) снова ссылаются на кельтские корни.

Суббота, 20 июля. <…> Сравниваю Лопе и Кеведо. Борхес соглашается, что Лопе писал лучше: «У него есть великолепные сонеты». Утверждает, что у Кеведо можно читать стихотворение за стихотворением и не найти никаких эмоций и задушевности. Гонгора лучше, а Лопе — намного лучше. «Не знаю, как я мог так восхищаться Кеведо», — заключает он.

Борхес: «У Донна есть красивые стихи, но есть и много безобразного. Как надо писать?» Бьой: «Гладко, ровно, гармонично, стараясь установить связь с читателем, не отталкивая его». Борхес: «Так писал Мур[26]. Но посмотри, как скверно он начинал». Бьой: «Эта нелепая манера письма, которой мы грешили в начале, полезна как дисциплина. Она учит избегать промахов. Порой, вероятно, удается найти легкую, без нажима, аллюзию, намек — это дисциплина помогла нам его отыскать. В Библии есть такие фразы: благим намеком они приносят весть. Но написать книгу из таких фраз невозможно». Борхес: «Пожалуй, Стивенсон умеет писать сложными фразами, их сложность незаметна. А Честертон? У него все похоже на игру марионеток». Бьой: «Вступаешь в игру и принимаешь ее. Ничто не нарушает стиль».

<…>

О «Фаусте». Борхес: «Странно, в этой книге не чувствуется зло. В „Макбете“ чувствуется. А в „Фаусте“ нет: просто беседуют два господина. Сцена с Маргаритой довольно слаба: танго avant la lettre[27]. Странно, что никому, даже немцам, никогда не приходило в голову поставить „Фауста“. Возможно, Рест[28] прав: в немецкой литературе нет фантазии».

<…>

Форньелес[29] собирается прочесть лекцию в Библиотеке. До этого он хочет познакомиться с Борхесом и побывать у него. Бьой: «Неужели жизнь не научила его, что этот визит окажется прежде всего неуместным и безрезультатным. Когда я был в Англии, то не пытался познакомиться ни с одним из восхищавших меня писателей. Если нет общего прошлого, в рамках одной специально устроенной встречи трудно говорить и объясняться». Борхес: «Когда объявили, что Честертон приедет в Буэнос-Айрес, я мечтал его не видеть. Предпочитал и дальше знать его по книгам».

Среда, 24 июля. Борхес отмечает слабую сторону «Потерянного рая» — там фантастический мир придуман наполовину: «Данте вообразил его ярко (правда, ад ярче, нежели рай), и читатель следит за ходом книги с интересом, словно читает фантастический роман. Данте поступает подобно Уэллсу; разумеется, Луна окажется не такой, какой ее описывает Уэллс, но пока работает suspension of disbelief[30], принимаешь все как есть, поскольку вымысел построен связно и последовательно». Бьой: «Странное дело. Когда люди слетают на Луну, книга Уэллса несколько утратит свою силу». Борхес: «В предисловии к „Морскому кладбищу“ в переводе Ибарры[31] я писал: если однажды станет известно, что происходит после смерти, половина литературы и философии сделается ненужной».

Суббота, 7 сентября. Отмечаем любопытную вещь: никто не обратил внимания, что ад Шоу и Сартра позаимствован у Сведенборга. Бьой: «Эсхатология Сведенборга значительно лучше, чем католическая. Гораздо правдоподобнее». Борхес: «Намного лучше, чем эсхатология Данте, где есть только воздаяние и кара. Как мог Данте поместить в ад Паоло и Франческу? Они же благородные люди».

1958 год

Понедельник, 31 марта. Борхес не выносит вальсы. «Глупейшая музыка, — заявляет он. — Хуже всего — венские».

Четверг, 1 мая. Борхес: «Когда ко мне приходят молодые писатели, я советую им не спешить с публикациями. Так они уберегут себя от сочинений, за которые потом пришлось бы краснеть». Бьой: «Все же в публикациях есть и хорошая сторона. Излечиваешься от тщеславия. Не придаешь такого значения тому, что пишешь, и тому, что пишут о тебе. Ужаснее всего — писатели, которые ничего не печатают, боясь оказаться недостойными того, что от них ждут». <…> Борхес: «Не нужно стремиться к совершенству каждого абзаца, каждой фразы. Стиль получается неестественный. Не хватает воздуха. Так создаются очень напыщенные книги». Бьой: «Надо смириться с тем, что одни книги получаются лучше других. Как говорил Стендаль, кому-то выпадает билет с выигрышным номером, кому-то — нет».

Пятница, 16 мая. Борхес: «Больше не буду читать лекции. Дело это, похоже, пустое… Я отметил, что топография „Божественной комедии“, над которой Данте работал особенно тщательно, с осадой Иерусалима, центром ада, каждым кругом, балконами чистилища и так далее, позволила создать видимость единой конструкции, хотя сама поэма, по сути, состоит из эпизодов. Как работал Данте? ‘Значит так, мне нужен пример чревоугодия, помещаю его в соответствующий круг, пишу биографию; теперь пример корыстолюбия, теперь — сладострастия». По сути — это roman ? tiroirs[32]. А что плохого в такой книге? Я его предпочитаю книгам, построенным с помощью сложнейшего сюжета и множества персонажей, которых надо отличать друг от друга. Мне так и не удалось пробиться сквозь «Братьев Карамазовых’; я все пытался разобрать, о ком речь — о Дмитрии или Алеше? Как ты сумел его прочитать — не понимаю. А вот „Дон Кихот“ — не roman a tiroirs: там череда приключений, подтверждающих то же самое. Это как фильм Чаплина или Лорела и Харди[33]. По всей видимости, он оказался тогда бестселлером, и потому культурные люди не принимали его всерьез. Лопе утверждал, что навряд ли отыщется глупец, способный восторгаться Сервантесом. Фраза не означает, что восторженных почитателей не нашлось…»

Суббота, 1 ноября. Борхес: «Недостаток ‘Божественной комедии’ в том, что люди распределяются там по системе воздаяний и наказаний. Понятно, Данте объяснил бы, что это ему потребовалось для создания поэмы; он начал с топографии, но постепенно пришлось довести ее до крайности. Странно, что за это автором восхищаются. В „Дон Кихоте“ дело вроде бы обстоит лучше. — И дальше замечает: — Странно: люди считают, что литераторы — лучшие умы. Литература — это забава, полная условностей, и в один прекрасный день она человечеству надоест. Де Квинси отдает Шекспиру первенство в споре лучших умов. <…> Люди уверены, будто литературные творения изобилуют глубокими мыслями. Как ни удивительно, обманываются и сами писатели, а уж они-то должны знать, что все обстоит куда скромней».

1959 год

Пятница, 17 апреля. Борхес: «Шоу, когда писал об Ибсене, обычно утверждал: „Здесь он хочет сказать…“ Кто-то спросил: „Откуда вы знаете? Судя по вашим же словам, Ибсен нигде не указывает, что хотел сказать именно это“. Шоу ответил, что он — критик, а задача критика — не повторять сказанное авторами, а раскрывать глубинный смысл написанного».

Воскресенье, 17 мая. Борхес: «Когда писатель умирает, люди думают, что, проживи он дольше, его творчество получило бы развитие. Это не всегда так. Мне было бы совсем неинтересно читать книги, которые Гуиральдес написал бы, если бы не умер прежде времени. Он писал все помпезнее. Другое дело — Эдгар По… Он столько всего излучает… Стивенсон тоже, несомненно, написал бы множество необыкновенных книг». Бьой: «Он умер в сорок с небольшим. Насколько его творчество богаче, чем фолкнеровское. Каждая книга Стивенсона уникальна; Фолкнер написал одну-две книги и множество перепевов». Борхес: «С каждой книгой его недостатки все заметнее».

Понедельник, 1 июня. Борхес: «„Ортега-и-Гассет пишет, что эпика — это жанр, который обращается к прошлым временам и совершенно чужд нашей жизни“[34]. Он хотел сказать — его жизни! Что за убогость воображения. Разве он не видит постоянного присутствия эпического в жизни; как он мог не увидеть его в гражданской войне?!» <…>

Среда, 10 июня. Борхес: «Пастернак мне не интересен. Предпочитаю думать о нем плохо, нежели хорошо».

Пятница, 19 июня. Борхес: «Те, кто спрашивает: ‘Что подумают о нас за границей’, — очень тщеславные люди. Что ты думаешь о политике Суматры? Как трактуешь последние события на Памире?» И так далее.

Среда, 24 июня. О героях «Илиады»: «Они, как аргентинцы, но не из ‘Мартина Фьерро’, а нынешние, которым для драки надо разозлиться. Сначала они бранятся, потом дерутся. Им неведома краткость, как героям саг; в них есть что-то от итальянцев».

Понедельник, 27 июля. Читаем первые страницы «Лолиты» Набокова. Борхес: «Я бы поостерегся читать эту книгу. Пожалуй, она очень вредна для писателя. Чувствуешь, что писать иначе невозможно. Сразу начинаешь обезьянничать перед читателем, фокусничаешь, достаешь цилиндр и кролика, мельтешишь, как Фреголи[35]».

Воскресенье, 23 августа. Борхес: «Важно, не чтобы читатель верил прочитанному, а чтобы он чувствовал, что писатель верит написанному».

Четверг, 27 августа. Борхес: «Всегда мечтал обзавестись ‘Большим Брокгаузом’; это была энциклопедия в двадцати с чем-то томах; сейчас мне попался на глаза ‘Большой Брокгауз’ в двенадцати томах. Наше время ошибается, считая энциклопедии справочным материалом, а не книгами для чтения. Раньше энциклопедия была целой библиотекой, с историей китайской литературы, историей крестовых походов, биографией Мильтона».

Четверг, 3 сентября. Читаем сонеты Гонгоры. <…> Борхес: «Видишь? Лучшие стихи Кеведо написал Гонгора».

Воскресенье, 13 сентября. Кажется, Неруда утверждал, что важно не стихотворение, а все, что вокруг. Борхес (пародируя): «Важен не этот нож, а контекст, астрономия. Неужели он не боится, что рано или поздно все увидят: это же всего лишь видимость мысли?»

Понедельник, 14 сентября. Борхес: «Кафка мыслил притчами. Наверняка у него не было иных объяснений для своих рассказов, кроме сказанного в тексте; коротко говоря, его тема — отношения человека с непостижимым богом и космосом. Бог из финала книги Иова, Бог, повелевающий Левиафану, — вот бог Кафки, бог совершенно непостижимый… Мой отец говорил, что есть люди, например гаучо, способные мыслить лишь образами, и что знаменитые притчи из Евангелия доказывают: Христос был одним из таких людей. <…>. Он говорил образами, поскольку мог мыслить только образами».

Воскресенье, 27 сентября. Борхес: «Кафка изобрел совершенно новый вид повествования, но в отличие от всех изобретателей-предшественников умел использовать свое изобретение с необыкновенной расчетливостью и проницательностью, сведя элементы к минимуму. Эта простота композиций — одна из его главных заслуг». <…> Бьой: «Если сравнить Джойса с Кафкой, Джойс предстает этаким Бретоном или Тцара[36]». Борхес: «У Джойса есть очень красивые фразы». Бьой: «Достоинства Джойса — в таланте слова и риторических способностях, которые поднимают его до высот подлинного красноречия; а недостатки в том, что он недалек и не способен выстроить произведение. Кафка — необыкновенное существо (не только как писатель, но и как человек). Сочинения Кафки интересны человеку; сочинения Джойса — стилисту. Джойс — это своего рода Кеведо».

Понедельник, 28 сентября. Борхес: «По-моему, Ките лучше Шелли: он считал себя невеждой, говорил, что ничего не читал». Вспоминаем нападки Де Квинси на Китса, его hoofs[37], попирающие язык, любовь Китса к ужасным словам. Китс и Шелли показались современникам столь приторными, что их приняли за педиков. Борхес: «Поколение Кольриджа, Де Квинси и Водсворта лучше поколения Шелли, Китса и Байрона; однако у публики знамениты именно эти последние. Байрон из них менее плох… Нет, у Китса стихи лучше, и он стоит отдельно, намного выше Байрона и Шелли, но Байрон писал в более классической манере. Байрон гораздо выше Шелли: за ‘Дон Жуаном’ ощущается необыкновенная легкость и, может, не столь возвышенная, но необычайная сила; а за многословными, windy, поэмами Шелли — ничего. Удача Шелли в том, что обычные люди, понятия не имеющие о литературе, считают его поэтом. Байрону тоже выпало такое счастье, но его звезда уже закатилась. Суинберн же, будучи намного лучше Шелли и Китса, неизвестен за пределами мира литературы».

Понедельник, 5 октября. <…> Говорим о жизни Аполлония Тианского, описанной Филостратом[38]. Борхес: «Вот думаешь, что книг, подобных ‘Тысяче и одной ночи’ должно быть много, а их нет. Хорошие книги должны появляться в конце литератур: это дистилляция множества предшествующих книг, многих литератур. Вероятно, понадобилось немало книг о путешествиях, чтобы появился ‘Синдбад’».

Понедельник, 12 октября. Борхес: «Вот я писал рассказ о ронинах[39] очень тщательно, а Эмита[40] выловила у меня тридцать три ошибки. Ошибаешься там, где никогда и не подумаешь: герой ложится в постель, но оказывается, что постели нет; измажешь кровью простыню, а простыни, оказывается, тоже не существует».

Четверг, 15 октября. По поводу «Войны и мира» Борхес замечает, что неверно начинать роман большим праздником с большим числом персонажей, которых читатель должен индивидуально распознать: «Зачем Толстой так нагружает читателя, заставляя отождествлять каждого? Есть же замечательный ход: ‘Жил некогда человек’, — почему им не воспользоваться?»

Воскресенье, 25 октября. Пытаемся читать «Гаргантюа»; не получается. Борхес: «Книга Рабле не для читателей, а для комментаторов. Сначала я старался ее полюбить, а потом понял, что даже спать не хочу с ней в одной комнате. <…> Она — отрицание всего французского».

Воскресенье, 8 ноября. Завтра Борхес читает лекцию о Шиллере: «Очень любопытно узнать, что же я буду говорить. Ничего в голову не идет».

Пятница, 13 ноября. Борхес: «Хорошеє произведение узнаешь, даже читая в плохом переводе, ведь что-то обязательно остается. Хорошую вещь всегда можно перевести. А непереводимые вещи не так важны: это игрушки, они служат для удовольствия…»

Вторник, 17 ноября. Борхес: «Реализмом называется все жестокое, порочное, эсхатологическое. Господа, в какой реальности вы живете? В моей ничего такого не происходит».

Вторник, 22 декабря. Борхес рассказывает, что в самые страшные моменты гражданской войны в Мадриде Хемингуэй в шутку написал на двери номера Уолдо Фрэнка[41] «фашист». Эта шутка могла стоить Фрэнку жизни. Испанский коммунист-писатель, стерший надпись, поведал об этом Борхесу и добавил, что Хемингуэй был скверным типом. Борхес: «Это видно по его книгам. Если он так восхищается злодеями, то наверное и сам злодей».

Борхес: «Если бы Франция дала миру только Рабле, Леона Блуа и Гюго, она бы славилась гениями; но поскольку там попадались и правильные писатели, считается, что Франция неспособна производить гениев».

1960 год

Суббота, 2 января. Борхес: «У кого всемирная — и загадочная — слава, так это у Гёте. Он не только великий поэт; он мудрец, своего рода Конфуций или Будда. Французские и английские стихи у Гёте очень плохие. В Гёте было что-то провинциальное. Une sorte de Voltaire sans esprit[42], хотя характер у него тоже не подарок… Наверняка в его личности было что-то очень мощное, не дошедшее до книг: все, знавшие его, считали его гением».

<…>

Борхес вспоминает, что Гейне высоко ценил блистательные фразы Гёте, в которых, словно в парадной карете с эскортом, следовал единственный персонаж — одна-единственная идея. Цитирует фразу Гейне: «Я умолял Бога превратить меня в греческое божество, и вот умираю старым евреем».

Среда, 6 апреля. Борхес: «Нужно писать книги, и отговорки тут неуместны. Бессмысленно говорить, что вот, мол, то помешало или это. Пиши то, что должен писать. Это единственный долг; долг, от которого отговорками не отделаешься».

Четверг, 7 апреля. Говорим о «Shadow line»[43]. Борхес: «Начало выглядит абсолютно естественно. Фразы у Конрада четкие, ясные, он сразу устанавливает с читателем доверительные отношения. Такой способ входить в тему кажется менее оригинальным, чем у Генри Джеймса или Фолкнера. Возможно, такая естественность вредит Конраду: в конечном счете, это не его личная манера, не он ее придумал, это то, что делают все, но доведенное до совершенства. А у Джеймса или Фолкнера есть собственная манера, которую не спутаешь с другой, это их личное изобретение, чем и кормятся критики».

Понедельник, 2 мая. Борхес о человеческом безумии: «Критики считают, будто экспериментальную литературу создает Маринетти, а не Конрад».

Четверг, 12 мая. Борхес, прочитав предисловие Сэмюэла Джонсона к «Словарю»: «Замечательная вещь. Как Джонсон сознавал, что все приходит в забвение, как видел себя безумцем! Надо видеть себя безумцем. Жизнь каждого, каждый день нашей жизни гораздо необычнее, чем ‘Одиссея’. Это такая узенькая дорожка, составленная из повторов памяти… До работы над ‘Словарем’ Джонсон мечтал о чудесных удовольствиях, которые его ожидают, когда он припадет к источникам мудрости… Затем, когда это стало реальностью, труд обернулся для него бременем — искать цитаты из классиков, находившихся под рукой…»

Воскресенье, 15 мая. Борхес говорит об этимологиях: «Любопытно: в слове ‘grammatical’ тот же корень, что и в ‘glamorous’. Грамматика и мага не различали».

Суббота, 2 июля. Борхес: «<…> Возможно, поэты или писатели, выбранные странами, чтобы их представлять, не похожи на то, какими мы видим людей этой страны. Гёте был нечувствителен к музыке и неспособен к абстрактному мышлению: он заявлял, что чтение Канта ничего ему не дало. <…> Шекспир с его безответственным витийством смахивает на двуликого итальянского еврея, но никак не похож на англичанина. Никакой understatement [сдержанности], никакой английской страстной любви к морю: он был бы теперь перонистом[44]. Сервантес похож на испанца меньше, чем мрачный, фанатичный Кеведо. Данте не соответствует привычному образу итальянца. Кто самый что ни на есть англичанин? Сэмюэл Батлер, Джонсон, Вордсворт, пожалуй. Люди считают слабостью французов отсутствие писателя, стоящего выше прочих, этакого Шекспира, Данте, Сервантеса. А французы просто не захотели выделять такого, посчитали, пусть их будет много. Захоти они кого-то выбрать, затруднений бы не было».

Воскресенье, 3 июля. Борхес: «Все восхищаются Теннесси Уильямсом, Сарояном, этим кретином Беккетом с его ‘En attendant Godot’ [‘В ожидании Годо’]. Как ни странно, Шоу прошел почти незамеченным для всех, кроме разве что швейцарца Дюрренматта».

Суббота, 9 июля. Борхес: «Механизм ‘Тысячи и одной ночи’ построен на заблуждении. Никто не желает слушать сказки. Султан не хотел, чтобы Шахерезада рассказывала ему сказки; наверняка он сам ей их рассказывал».

Среда, 17 августа. Борхес: «Думаю, это недостаток, а может, и достоинство, такое трудно определить с ходу, — привычка Сервантеса показывать нам, как окружающие расхваливают все, что делают или говорят Дон Кихот и Санчо. Этот метод применяется в кино: как только появляется главный актер, играя на чем-нибудь или исполняя песню, все остальные замирают, слушают, а затем аплодируют. Поскольку все персонажи созданы автором, выходит, что аплодисменты адресованы самому себе. Дон Кихот и Санчо выступают на протяжении всей книги как звезды».

Понедельник, 22 августа. Борхес: «С каждым годом спишь все меньше. Как это грустно. — Затем добавляет: — Человек, страдающий бессонницей, чувствует себя виноватым и противен всем остальным».

Суббота, 27 августа. Борхес замечает (читая заглавие): ‘«Университетская культура’ — оксюморон».

Понедельник, 29 августа. Борхес говорит, что музыка Стравинского необыкновенна (в смысле — превосходна), она звучит так странно, как джаз, так весело. «Но Стравинскому об этом лучше не говорить, — добавляет он. — Скорее, его музыка выражает всю печаль современного мира».

Пятница, 16 сентября. Борхес говорит, что еще Маседонио Фернандес заметил: множество повседневных действий не остается в памяти. Например, процесс одевания: «По словам Маседонио, единственным подтверждением того, что мы одевались, является факт, что мы одеты».

Пятница, 25 ноября. Говорим о «Золотом осле», которого я читаю в переводе Грейвса[45]. Борхес: «Столько всего вышло из этой книги… Из нее родился фантастический роман, плутовской роман».

Понедельник, 28 ноября. Борхес: «Чтобы воспевать море, не нужно никаких специальных знаний, не требуется разбираться в кораблях и мореплавании, как Киплинг, или в ихтиологии. Поэту даже не надо лезть в море, а то еще утонет».

Среда, 7 декабря. Борхес: «Художники не говорят уничижительно: ‘Это чистая живопись’, равно как и скульпторы с архитекторами: ‘Это чистая скульптура или чистая архитектура’. А вот писатели заявляют: ‘Это все чистая литература’ или ‘Все остальное — литература…’»[46]

1961 год

Воскресенье, 1 января. Бьой: «Сантаяна говорит, что ‘happiness is the only sanction of life’[47]». Борхес: «Лучше достойная печаль, чем идиотская радость».

Вторник, 13 июня. Борхес: «Маседонио сказал одному зануде: ‘Если вы ждете трамвай, не обязательно ждать его у меня дома’».

Суббота, 15 июля. Борхес дарит мне экземпляр «Новой английской Библии»[48]. <…> Читаю ему в Четвероевангелии эпизоды с Пилатом и распятием. Борхес: «Я уверен, что все это правда. Я не про чудеса, разумеется… Но кто мог бы такое придумать? Не какой-то невежественный ученик. Какой романист мог бы написать лучше разговор Христа и Пилата, иудея и римлянина? Каждый обретается в своем мире, говорит в crosspurposes[49], и никто не прибегает к костюмированным глупостям, к дотошным выдумкам в стиле Вальтера Скотта или Флобера. Различие дано изнутри. А что может быть лучше сна жены Пилата, умывания рук, доброго разбойника, ‘Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?’? При чтении эти эпизоды снова и снова берут за живое; они волнуют в любой редакции».

Четверг, 27 июля. Борхес говорит, что великим открытием Гитлера, великим открытием политиков, вопреки тому что пытался доказать Достоевский, стало то, что у людей нет частной жизни: «У людей нет возлюбленных, они не садятся за книгу, не хотят выкроить часок, чтобы поспать после обеда, но они всегда готовы к церемониям, массовым актам, парадам и проч.».

Четверг, 3 августа. Бьой: «Раньше я не решался выбрасывать книги с дарственными надписями, но ясно же, что нельзя без конца забивать дом ненужными вещами». Борхес: «Надо вырывать страничку с посвящением». Бьой: «Ах, черт! Рука как-то не поднималась. А потом они появляются в книжных лавках, и люди думают, что ты их продал». Борхес: «Или возвращаются к тебе домой. Как-то утром я выкинул целую кучу в металлическую корзину в подземке, а после обеда очень застенчивый и очень бедный паренек явился ко мне домой с этими книгами. Я дал ему пять песо и поблагодарил, но не отважился попросить, чтобы он унес их снова».

Пятница, 1 сентября. Борхес: «Ни один писатель не застрахован от написания плохих книг. Зачастую весь секрет в интонации: если удается подыскать подходящую интонацию, роман или рассказ получаются хорошие, даже если сюжет не ахти. И напротив, неверная интонация может загубить самый лучший сюжет. ‘Персилес и Сихизмунда’[50] — книга, обреченная с первой фразы, она очень плохо начинается. А вот ‘Дон Кихот’ начинается хорошо: ‘В некоем селе Ламанчском…’ и т. д. Сервантесу явно нравились авантюрные книги. Подобно Дон Кихоту, он готов был провести жизнь за чтением рыцарских романов. Но прислушался к голосу разума и осудил их в ‘Дон Кихоте’, а затем уже со спокойной совестью поддался искушению и занялся тем, что ему действительно нравилось: написал ‘Персилеса’».

Четверг, 7 сентября. Борхес: «Как человек Лорка показался мне очень неприятным. Как поэт…»

Пятница, 3 ноября. Согласно письму Борхеса, на углу евангелистской церкви Остина написано: «No fire like passion; no shark like greed»[51].

1962 год

Пятница, 6 апреля. Говорим об американском сленге. Борхес отмечает: «Изначально (к 1870 году) ‘jazz’ означал половой акт, или глагол совокупляться’: ‘he jazzed her’; затем суматошное движение, и, наконец, — музыку».

Четверг, 12 апреля. Борхес: «‘Кантос’ Эзры Паунда начинаются переводом трех или четырех страниц песни одиннадцатой ‘Одиссеи’. Какого эффекта он добивается? Ироничного?»

Среда, 23 мая. Борхес: «По мнению Шопенгауэра, есть три категории писателей. Худшие — кто никогда не думает; затем те, кто думает, когда пишет, и, наконец, те, кто думает, прежде чем написать. Шопенгауэр считает, что последние лучше всех. В отношении философских очерков он прав, но в рассказах и в поэзии лучше, если писатель думает по ходу дела, а не пишет под диктовку памяти. Хотя стихи Честертона великолепны, они страдают этим недостатком. При всех удачных пассажах видно, что Честертон следует заранее придуманной схеме».

Четверг, 24 мая. Борхес: «В ‘Святилище’ стиль Фолкнера больше соответствует сюжету, чем в других книгах. Фолкнер — единственный хороший шекспировский писатель нашего времени, в смысле напряженности и великолепной, выразительной фразы». Бьой: «А Конрад?» Борхес: «Нет, у Конрада много ‘fine writing’[52], но нет шекспировской напряженности, подобной растущему приливу. Сам я предпочитаю Конрада, думаю, Конрад выше как писатель, но, если бы шекспировский характер считался высшим литературным достоинством, Фолкнер стал бы величайшим писателем наших дней». Ищем еще. Борхес: «Может, Гюго». Бьой: «Отдельные абзацы Джойса, хотя там всегда есть некий ироничный фон, снижающий напряженность». Борхес: «Наверняка Джойс повлиял на Фолкнера». Бьой: «Я мало знаю Д’Аннунцио». Борхес: «Д’Аннунцио скорее напоминает Ларрету[53] или худшее из Уайльда. Чтобы казаться утонченным, он увлекается сложностями и красивыми штучками». Бьой: «Этим грешит Гюисманс, в ‘Наоборот’. Пожалуй, еще Баррес»[54]. Борхес: «А как с напряженностью у Барбюса?» Соглашаемся с Джорджем Муром в том, что нелегко писать во весь голос и удачно.

Четверг, 31 мая. Борхес: «Стране ни к чему тратить огромные суммы на культуру». Бьой: «Раз надо тратить на все остальное, то они считают, что, если не тратить и на культуру, — значит ее недооценивать». Борхес: «Может, книги, школы, даже университеты — это органы культуры, но я убежден, что от лекций, конгрессов, грантов мало толку. Если человеку интересна тема, вы не помешаете ему говорить о ней. Я прочитал множество лекций безвозмездно. Не думаю, что они были хуже платных».

Четверг, 14 июня. Борхес: «Недостаток Мильтона в том, что он пишет о первозданном мире, о творении языком, перегруженным более поздними понятиями человека XVII века, который знаком с Грецией, Римом, Израилем и начатками наук. Шекспир тоже об этом не заботился, но для него это не так важно».

Четверг, 21 июня. Борхес говорит: «Слава Шекспира поражает. В конце концов, кажется невероятным, что он нравится такому количеству людей, не очень чутких к слову. Своего рода гонгоризм. Он, видимо, не считал себя писателем. Писал потому, что были под рукой актеры и театр и возможность зарабатывать деньги».

Борхес: «Мы, писатели, сначала воюем с традицией и классиками, а затем, вкупе с нашей войной, становимся частью традиции. Поэтому позднее мы несколько примиряемся с ситуацией. Теперь молодые писатели это обнаружили, они пишут и действуют с оглядкой на историю литературы. А поскольку все подражают Франции, в изобилии возникают литературные движения, авторы распределяются по поколениям и так далее».

Пятница, 10 августа. Борхес говорит об умершем вчера Германе Гессе: «В ‘Паломничестве в страну Востока’, в ‘Игре в бисер’, возможно, и найдется какая-нибудь любопытная идея, но исполнение неудовлетворительное. ‘Степной волк’ написан кое-как. Эти вещи Гессе или Чарльза Моргана[55], намеренно напоминающие XVIII век, дарят читателям надежду, что им наконец попадется великая книга, та самая великая книга… В литературе рано или поздно срывают маску с любого. Придет время, когда фальшь Германа Гессе и Чарльза Моргана откроется. Гессе нравилась „педагогическая провинция“, о которой писал Гёте[56]. Писатель, не замечающий, что слово ‘педагогическая’ обдает ушатом холодной воды, видимо, не отличается слухом…»

Вторник, 9 октября. Борхес: «Мадарьяга[57] говорил, что коммунистические диктатуры наших дней хуже инквизиции, поскольку последняя позволяла творить великим сатирикам, таким как Кеведо. Вообще-то Кеведо — сатирик весьма странный. Он особо не рисковал: в Испании высмеивал французов, королей Англии… Держался safe side[58]. Он хоть раз высказался против королей Испании, против католической религии? Высмеивать толстяков, рогоносцев, портных, лекарей — значит не высмеивать никого».

Воскресенье, 14 октября. Борхес: «Как мог такой человек, как Джойс, с его даром слова, не понять, что ему противопоказано писать романы. Поскорее бы прошла слава Джойса, ведь это просто беда: она оболванивает писателей и даже толкает их к прискорбному подражательству. Часто я не могу вести разговор из-за похвал, расточаемых собеседниками в адрес ‘Улисса’ и ‘Финнегана’, и особенно из-за их спокойной уверенности в том, что я разделяю их энтузиазм…»

Борхес: «Утверждение французских романистов Роб-Грийе и Бюгора о моем влиянии на них не имеет смысла. Как я мог оказать влияние на эти длиннющие книги?»

Воскресенье, 4 ноября. Борхес: «Коммунизм предлагает ад и сулит рай. Капитализм уверяет, что, дабы не скатиться в коммунистический ад, нужно по-прежнему вести всегдашнюю суровую жизнь. Люди, естественно, предпочитают коммунизм».

Пятница, 30 ноября. Борхес: «Идея Империи — чисто латинская: римляне, испанцы, Наполеон создавали империи. Германцы, напротив, так ее и не поняли: викинги могли стать властителями мира, но предпочитали освобождать завоеванные города и требовать выкуп, за что их и ненавидели. Англичане владели своей огромной империей не без стыдливости. Киплинга, посвятившего жизнь прославлению имперской идеи, покарали незаслуженным забвением. С истовостью неофитов немцы усвоили идею Империи, но не сумели воплотить ее в жизнь: их ненавидели всюду, где бы они ни оказались. Теперь у американцев есть все для утверждения империи, но они старательно ее отвергают и насаждают торговый империализм, который всем опротивел, так как никто его не понимает (все понимают лишь силу оружия)».

1963 год

Среда, 5 июня. Борхес: «Лучший Лорка — тот, что пишет андалузские и цыганские поэмы. Когда он возомнил, что может писать все что угодно, когда он написал верлибром ‘Поэта в Нью-Йорке’, получились ужасные стихи». <…>

Читаем стихи Неруды и Паса. Пасовские, пусть порой неказистые и не без глупостей, явно лучше. Борхес: «В ‘Оде Лорке’ Неруда в конце говорит о своей тоске мужественного мужчины[59]. Он пишет о нежном цветке и боится, что его заподозрят: вот ведь беда. Несравненно лучше стихотворение Мачадо на смерть Лорки[60]: тут чувствуется настоящее вдохновение».

Воскресенье, 9 июня. Беседуем о По. Борхес: «Самое трудное в литературе — это роскошь. Всякое золото на письме становится жестью; всякое сокровище — хламом. По потерпел крах, Гюисманс тоже…»

Понедельник, 10 июня. Борхес говорит, что малые народы обречены впадать в национализм. Бьой: «Конечно, аргентинцы не были националистами, пока собирались стать великой нацией. А теперь мы нация второго порядка, и у нас полно националистов». Борхес: «Да, мы утратили надежду стать великой нацией. Шотландцы и ирландцы — националисты; англичане — нет. Все евреи — националисты».

Воскресенье, 14 июля. Борхес: «Странная у нас ситуация: пишем на языке, нам неприятном; наш стиль складывается из пропусков; мы избегаем слов, которые нам противны. А потом какой-нибудь испанец с удивлением отмечает скудость нашего словаря. Только для писателя, который не чувствует себя в языке, как дома, подобно Конраду, стиль — это инструмент». «На днях, в статье ‘Times Literary Supplement’ о Кафке я прочитал, что ситуация чешских евреев, писавших на немецком языке, была похожа на нашу; даже для Гейне (то есть и для немецких евреев) ситуация была более-менее сходной».

Суббота, 17 августа. Борхес: «О дружбе, одной из лучших тем в литературе, уже нельзя писать, так как она внушает мысль о педерастии. Что за гнусные люди… Все опошлят».

Вторник, 24 сентября. Спрашиваю, правда ли, что ему больше нравится писать рассказы, а не эссе. Борхес: «Да, если только не привносишь в эссе что-то от рассказа».

Суббота, 28 сентября. У нас дома обедают Борхес и Пейру. Сильвина при поддержке Пейру доказывает, что писателям надо лучше платить. Борхес так не считает: «Литературы в мире и так достаточно. Зачем поощрять избыток? Людям нужно больше еды, одежды, мебели, а не стихов. Хорошее вознаграждение поощряет плохую литературу. Я поддерживаю мнение иудеев о том, что человеку необходимо занятие — плотника, кузнеца, какое угодно, а если у вас к тому же есть что сказать — пишите».

Затем говорим об ангажированной литературе. Я замечаю, что вечно забываю смысл этого словосочетания, и подозреваю, что должен держаться подальше от постоянного соблазна — путать его с тем, что практикуется в России. Борхес: «Нет. Ангажированная литература подразумевает свободу автора, свободу неизменно защищать конкретную политическую партию, религию. Однако в России царит полная свобода, чтобы примкнуть к одному лагерю, но никак не к другому. Никто не создает ангажированную литературу в пользу плутократии. Разве что в пользу католицизма… Будь я христианином, стал бы протестантом. Не приверженцем Church of England, нет: пресвитерианцем, Church of Scotland, это церковь без епископов, вполне абстрактная».

Четверг, 3 октября. Борхес: «Я сегодня узнал об Оксфорде кое-что, оправдывающее англофильство. Не знаю уж, в каком College есть War Memorial, мраморная доска с именами студентов, павших на войне. Так вот, поскольку среди них были немцы, которые погибли, сражаясь против Англии, их имена записаны там, напротив остальных: они ведь студенты колледжа, которые погибли на войне, сражаясь за свою родину. Не думаю, чтобы немцы сделали подобное. Помнишь? Гитлер стер имена евреев, которые погибли в Первую мировую, сражаясь за Германию. Да и французы так бы не поступили. Ну а про нас и говорить нечего».

Среда, 23 октября. Продолжаем работать с Борхесом над рассказом о Бонавене. Я замечаю, что, когда грустишь, пишется лучше. Борхес: «Пожалуй, просто человек больше заряжен. В конце концов, тихое счастье несколько тривиально». Бьой: «Когда ты счастлив, уступаешь лени. В грусти не так; ты ищешь прибежища в работе, не хочешь из работы выходить». Борхес: «Об этом пишет Киплинг. Работа спасает тебя вопреки тебе самому».

Вторник, 31 декабря. Борхес: «Если любовь не приносит счастья, она ни в коем случае не должна становиться источником несчастья».

1964 год

Вторник, 18 февраля. В Мар-дель-Плата. В половине седьмого утра приезжают Борхес и Мария Эстер Васкес[61]. Мы с Борхесом немного прогуливаемся по округе. Он говорит: «Кажется, дело обстоит очень хорошо. Если все так пойдет и дальше, мы поженимся в этом году. Знаешь, у меня было немало проблем. В общем, я себе всякое воображал. Все это исчезло. Я мог бы жить нормально».