2

2

Константинополь… Рим Востока. Сказочный город на семи буро-красных холмах: одной ногой стоит в Европе, в Румелии, другой — в Азии, в Анатолии. Пролив Босфор, как сабля из синей стали, разрубил страну на два континента. И только на фелюгах да на пароме можно перебраться с западного берега Босфора на восточный, из Европы в Азию, из Румелии в Анатолию, в район Ускюдар. Босфор с древнегреческого значит «коровий проход» — через него переправлялась Ио, превращенная в корову. Он кажется искусственным сооружением — каналом, и как-то забывается, что именно по нему в мифические времена плыли аргонавты из Эгейского моря в Черное, в Колхиду, за золотым руном. Крутые обрывистые берега, вода чистая, как слеза, на много метров просматриваются глубины, где лениво плавают рыбы. Кое-где дома подступают к воде.

Деловая жизнь, в общем-то, сосредоточена на европейском берегу. Эта часть города, в свою очередь, разрезана заливом Золотой Рог. А через залив переброшен знаменитый Галатский мост, почти сто метров ширины и полкилометра длины. В южном районе, собственно Стамбуле, — целое гнездо величественных серых мечетей, с куполами и темно-голубыми минаретами, и среди них великий храм — Айя-Софья. Неудержимый людской поток, поток экипажей переливается по мосту из южного района в Галату — самое бойкое место Константинополя.

Макошин затерялся в людском месиве. Ему нужно было пробраться в аристократический район Бейоглу, на холм Перы, так как он высадился не в главном порту, а в грузовом. Утро еще только занималось, а город кипел-бурлил. Турки в засаленных красных фесках, тюрбанах, чалмах, турчанки с темными вуалями на лицах, в траурных черных одеждах, армяне, евреи, болгары, греки, сербы; толпы нищих с тарелочками у мечетей, водоносы и торговцы фруктами, бесконечный крытый рынок, лавчонки, кофейни, харчевни, стаи желтых псов, грызущихся между собой, ревущие ослики; дворцы, древние крепостные стены и башни — все плыло мимо сознания Макошина. Его всегда почему-то манил Восток, с его экзотикой, непонятной жизнью, непонятными верованиями и причудливыми письменами.

Сурово-сосредоточенный, он неторопливо брел по улицам, пристально вглядываясь в лица встречных белогвардейских офицеров и солдат. В своей помятой шинели, в фуражке без кокарды, в сильно стоптанных сапогах, он ни у кого не вызывал интереса. Просто не существовал. Таких здесь было очень много, чтоб обращать на них внимание. Когда ветер распахивал шинель, на гимнастерке можно было видеть белый Георгиевский крестик. Константин Макошин находился здесь под собственной фамилией, имел подлинные бумаги, подтверждающие, что ушел он на фронт в 1915 году добровольно, был дважды ранен и контужен, награжден за доблесть и храбрость. Затем после продолжительного лечения освобожден от военной службы. Был солдат второго класса, инвалид, увечный воин. Кому нужен инвалид?

Он носил густую черную бороду, которая скрывала шрамы на лице. Борода придавала ему величественный вид. Рослый, бородатый, с гневно изломанными тонкими бровями и яростным взглядом темно-серых глаз — таким знали красноармейцы Макошина, лихого рубаку и прекрасного наездника.

Теперь бороду и усы пришлось сбрить. Обнажились бугристые шрамы, лицо стало словно бы короче — и Макошин не узнал себя. Да ведь совсем еще молодой человек, мальчишка!

Он старался избегать встреч с военными, будь то белогвардейские офицеры, французы, англичане или американские матросы в белых накрахмаленных шапочках, сдвинутых на затылки. Американцы поглядывали на белогвардейцев с презрением. Были тут итальянские и греческие офицеры, сенегальцы во французских мундирах. Но избежать встреч не удавалось: оккупированный союзниками город кишел военными. На расправу с непокорными турками обычно посылали сенегальцев, которые охраняют и беженские военные лагеря белогвардейцев в Галлиполи и Чаталдже. Подвал отеля «Арапьянхан» британская контрразведка превратила в следственную тюрьму, там арестованных подвергают ужасным пыткам.

Ему было известно: гостиница «Пера», где проживают белые генералы, наводнена контрразведчиками, доносчиками, наверное, существует и подвал, где пытают подозрительных. Но Макошину предстояло проникнуть именно сюда, в «Пера палас отель», — иначе проведение операции затянется на неопределенное время, что исключалось.

Над городом Полумесяца тяжелым пластом лежала тревога. На том берегу Босфора, за Ускюдаром, за темными кипарисовыми лесами, начиналась зона Мустафы Кемаля. Вот почему союзники бесчинствовали, подозревая в каждом прохожем, даже в каждом турецком полицейском, сочувствующего Кемалю. Посредине пролива, у выхода в Мраморное море, ближе к восточному берегу, высилась Девичья башня. Здесь зорко нес охрану французский патруль, задерживая для досмотра каждое судно, каждую фелюгу. Задерживают не только турок, но и русских, так как солдаты и казаки, бежавшие из военных лагерей, норовят переправиться в Ускюдар, лелея несбыточную мечту пешком, по горам добраться до Кавказа. Каждый солдат или казак, разгуливающий по Константинополю, считается беглым. Да и кем он еще может быть? По городу расставлены патрули, и то и дело проезжают в грузовых автомобилях вооруженные полицейские. В самом воздухе, казалось, разлита опасность. Он шел не оглядываясь. Оглядывается только тот, кто боится слежки. Инстинкт, которому он верил, успокаивал его: все обойдется…

Не исключено, Макошина уже взяли под наблюдение: из «межсоюзной», из британской, болгарской разведки или из врангелевской контрразведки. Да мало ли в людской кутерьме филеров, доносчиков, шпионов из того же «Общества офицеров генштаба»! Им сейчас важно любой ценой сохранить то, что осталось от армии, существовать хотя бы в «полускрытом» состоянии. Одним словом, не до жиру. Но они продолжают быть агрессивными, пытаются терроризировать основную массу офицерства, казаков и солдат. Где-то тут — Кутепов, Слащов, Фостиков, Секретев и другие генералы, еле унесшие ноги из Крыма. Где-то размещается штаб Врангеля.

Показалась ватага пьяных офицеров. Макошин смиренно вытянулся, приложил руку к козырьку. Но на него никто даже не глянул.

Миновав «вшивый рынок», он перешел по Галатскому мосту на северную сторону. На минуту задержался у Галатской башни. Так вот она какая! О ней упоминал Фрунзе. Высокая, метров семьдесят — не меньше. Круглая, с окнами, с остроконечной крышей. Что в ней, в этой серой каменной башне? Башня Христа — вот как она называлась раньше. Или просто — пожарная вышка, маяк… Башня как башня… Видел такую в Риге — Пороховую башню…

Он все продвигался к северу, поднялся по Галатской лестнице в район многолюдной Перы, где в гостиницах квартируют только европейцы. Золотой Рог и Босфор лежали далеко внизу. Синие, искрящиеся ленты. По ним ползут фелюги с черными парусами, суда, уходящие в Мраморное море, которое поднялось до неба, слилось с ним. Мармара денизи — так называют его турки. Отсюда пепельно-серые мечети Стамбула кажутся лежащими одногорбыми верблюдами. А дальше — Дарданеллы, Эгейское море, остров Лемнос, где находятся беженские военные лагеря генерала Слащова… Макошину припомнилась история о десяти расстрелянных по приказу Слащова большевиках-рабочих. Когда председатель совета министров так называемого южнорусского правительства под нажимом рабочих сделал запрос, Слащов ответил ему по телефону: «Фронт будет диктовать тылу, а не тыл фронту. Десять прохвостов расстреляны по приговору военно-полевого суда. И добавлю, что всегда буду считать своей обязанностью, покуда командую, от имени войск не разрешать тылу диктовать фронту и проведу свою мысль во что бы то ни стало».

Вот у этого фанатика-самодура Макошин и его товарищи должны отвоевать солдат и казаков, а заодно и офицеров.

Но вначале нужно добраться до греческого острова Лемнос, проскочить через белогвардейские, британские, французские, греческие заслоны. В Харькове все представлялось в ином свете: пришел — увидел — победил. Но каким затерянным в недрах враждебного города чувствовал он себя сейчас! Весь замысел операции может полететь к чертям из-за какой-нибудь нелепой случайности, даже психологической оплошности. Все держится на нюансах, на выдержке, на артистической игре, на бдительности.

Он завернул в пустынный переулок, огляделся, затаился. Убедившись, что за ним никто не идет, свернул в другой переулок. В путанице узких переулков легко можно было заблудиться. И хотя он никогда не был раньше в Константинополе, как-то сразу «понял» его планировку, твердо усвоил направление, которого следует держаться. На всякий случай вызубрил греческую фразу: «Пу врискетэ то ксэнодохио „Пера“»? — где находится гостиница «Пера»? Лучше всего обращаться к грекам.

Хотелось есть и пить. Полез в карман, выгреб хлебные крошки, бросил в рот. Если бы за ним наблюдали, то создалось бы впечатление: понуро бредет бездомный, голодный человек, а куда идет, сам не знает: не все ли равно, куда идти, если в кармане ни одного пиастра?

Однако, очутившись перед тяжелыми дверями шикарной, облицованной мрамором гостиницы, у которых стояли швейцары с золотыми буквами на шапках, Макошин преобразился: снял потрепанную шинель, вскинул гордо голову, сверкнул глазами и, раздавая направо и налево щедрой рукой те самые пиастры, уверенно перешагнул порог. Подскочившему служащему небрежно сунул несколько лир, посмотрел через него и спокойно стал подниматься по мраморной лестнице на нужный этаж. Здесь был голубоватый мрамор, гостиница представляла собой мраморный дворец с сотнями комнат, с отдельными апартаментами в бельэтаже. Несмотря на раннюю весну — повсюду цветы в вазах.

При взгляде на худое, полное внутренней силы лицо Макошина как-то забывалась убогость одежды — встречные офицеры приветствовали его легким кивком головы. У него был тонкий нос и выдающийся вперед энергичный подбородок; он снял фуражку, обнажив мощный лоб с глубокими залысинами. Смелое, открытое лицо человека, уверенного в себе. Складка у рта свидетельствует об ироничности характера. Кто он? Эмиссар, агент… мало ли кто… В оккупированном городе всегда много подобных волевых личностей, которые постоянно куда-то спешат, делают что-то таинственное.

Внешне Макошин старался производить именно такое впечатление суровой непреклонности, замкнутости. Психологическая игра, а вернее — точный расчет. Но чем ближе подходил он к заветной двери, тем учащенней билось сердце. Через несколько минут все решится. «Решится…» Странное слово. Решиться. Орел или решка?.. Извечная игра случая. Остановился возле двери. Нажал на ручку. Дверь открылась. Его никто не окликнул.

Генерал Гравицкий лежал на диване и курил трубку. Не поворачивая головы и зажав трубку зубами, гаркнул:

— Какого черта! Вон отсюда!

Макошин не сдвинулся с места. Наконец генерал повернул голову и с изумлением уставился на Константина. Положил дымящуюся трубку на мраморный столик.

— Вы ко мне, любезный?

— Так точно, господин генерал. Решил проведать вас по старой памяти.

Генерал вгляделся в лицо Макошина, увидел безобразный шрам. Возможно, он в самом деле раньше встречал этого человека, но где? И какое это может иметь значение сейчас? Гравицкому было за сорок, людские потоки в гимнастерках, френчах, кителях утомили его.

— Так где же мы с вами встречались? — спросил он безразличным голосом. Как ему удалось пройти мимо швейцаров и вестибюльных церберов? Обычно таких не подпускали даже близко к гостинице.

— Я был тогда в бинтах. Вы вряд ли могли запомнить и мою фамилию. Макошин. Разрывная пуля, контузия. Списали вчистую. Вы мне нацепили Георгия. Сказали: будет трудно — разыщи.

Гравицкий досадливо поморщился: сколько он нацепил Георгиевских крестов. Разве всех упомнишь?..

Он не предложил Макошину сесть, и тот стоял, нависая над генералом. Генерал начинал терять терпение.

— Так чего же вы хотите, любезный? Денежной помощи? Французы нам отказали. Предлагают вступать во французский иностранный легион.

— Вы тоже решили вступить в иностранный легион?

— С какой стати? Гнить в ямах Туниса или Киликии? Увольте… Да и вам не советую. Во французском иностранном легионе с русскими офицерами и солдатами обращаются как с каторжниками, за отказ служить заставляют работать на свинцовых рудниках. Французишки, дрянь… Мы опустились, утратили чувство собственного достоинства и чувство реальности. Воевали за Россию, а оказалось — за интересы Англии и Франции. Теперь казакам предлагают собачью службу в Африке или на Ближнем Востоке. Лучшие уже на кофейных плантациях Бразилии!.. Нас надули?с, молодой человек… Показали кукиш: мол, выпутывайтесь как знаете. Валюты не дадим!

Не дождавшись приглашения, Макошин опустился в кресло, но генерал этого не заметил или сделал вид, что не заметил.

— А если вернуться домой, в Россию?..

Генерал тяжело засопел, нервно потер подбородок.

— Кому мы там нужны? Да и на какие шиши ехать? Меня первого же вздернут на самой паршивой осине. Как изменника Родины.

Генерал побледнел, скрипнул зубами.

— А ведь я не изменял ей, не изменял!.. Я не эмигрант, а беженец… — вдруг истерически закричал он и разрыдался.

— Выслушайте меня внимательно, Юрий Александрович, — сказал Макошин глухо, — я не тот, за кого себя выдаю. Вернее, я тот самый Макошин, которого вы награждали Георгием. Это тогда. Нынче я — член Реввоенсовета Второй Конной армии Макошин. Наступал на Ялту против вашей дивизии. Я прибыл сюда от Дзержинского и Фрунзе с чрезвычайным правительственным заданием… Помогите мне. Помогите всем, кто раскаялся… Полная амнистия… Даже если бы генерал Слащов надумал вернуться… Повинную голову меч не сечет.

Гравицкий был ошарашен словами Макошина: пружинно поднялся с дивана, глядел на Константина выпученными глазами и, задыхаясь, рванул ворот кителя. Наконец успокоился, сел на диван и уже деловым голосом спросил:

— Почему я должен вам верить, не знаю, как величать вас, молодой человек?.. Может быть, вы провокатор, подосланный Кутеповым?

— Называйте меня Константином Алексеевичем. Или просто Костей. Как вам удобнее. Конечно же я прибыл не с пустыми руками: есть документы с советским гербом и печатями, есть гарантии Советского правительства лично вам и другим генералам и офицерам. И казакам и солдатам, разумеется. Вот письмо полковника Мамуладзе…

Генерал разжег погасшую трубку, нервно затянулся дымом.

— А как мы выберемся отсюда? На каком транспорте, если вдруг генерал Слащов согласится поднять свой четырехтысячный корпус, дислоцирующийся на Лемносе? Вы над этим не задумывались?

— Все предусмотрено. Пароход зафрахтован.

— Ну, в таком случае едем на Лемнос к генералу Слащову… — с горячностью произнес Гравицкий. — Я сам поговорю с ним… Он ненавидит Врангеля, Врангель ненавидит его. Все мы — скорпионы в банке. Белое движение — это клубок скорпионов в банке. Нет, нет, не пауков, не змей, а именно — скорпионов. Нам стыдно от своего безволия, своей слабости.

Он возбуждался все больше, беспокойно двигался под взглядом Макошина, нервно разглаживал курчавящиеся бакенбарды, выкатывал голубые глаза, стучал трубкой о мраморный столик.

Макошин заколебался: дело принимало совсем не тот оборот, какого следовало ожидать. Вот так — прямо на Лемнос, с визитом к вешателю Слащову. Поднимай, Слащов, свой корпус — и на пароход. Поедешь в Красную Россию, где тебя хорошо помнят за содеянные злодеяния в Николаеве и Крыму.

Очень уж легко сдался генерал Гравицкий. Такая податливость прямо-таки наводит на подозрения. Конечно же выдать Врангелю посланца Дзержинского и Фрунзе — значит получить повышение в звании и в должности. Поступок Гравицкого даже предательством назвать будет нельзя: его дивизию расколошматили, а самого вышвырнули вон за пределы России, и он считает себя вправе отомстить за все. Неужели расчет оказался неправильным?..

Гравицкий вдруг словно бы угас, сделался суетливым, заглянувшему на звонок коридорному приказал принести коньяк, кофе, фруктов. И помидор. Недозрелых помидор, какими торговали на лотках. Гравицкий обожал помидоры.

Только теперь Макошин сообразил, что их разговор могли подслушивать: чего не учел, того не учел. Дырявая шляпа — вот ты кто, Макошин! Обрадовался, сразу все выложил… Чекист, называется…

И вдруг, без всякого перехода, словно смущаясь и от этого спеша, Гравицкий заговорил о несчастной жизни эмигрантов, о тяжелых условиях на Лемносе.

— Там много офицеров. Из тех, кто до войны играл в теннис, гольф или бридж, катался верхом, танцевал и считал себя аристократом или на три четвертых аристократом. Каждый из них с умилением вспоминает, как в последнее воскресенье масленой недели — в канун чистого понедельника — обжирался блинами и участвовал в маскараде, изображая какого-нибудь дона Родриго, и курил конечно же только «Масаксуди». Их учили хорошим манерам, языкам. Сейчас дуются в карты, проигрывая все, что только можно проиграть. Остаются без подштанников. Психические расстройства, поножовщина, даже на дуэль вызывают друг друга. Грабеж греческого населения, убийства, насилуют женщин. Дезертирство носит эпидемический характер. Там от одного северного ветра можно спятить. Что-то вроде марсельского мистраля.

Он себя вел как-то странно, бормотал, словно бы не замечая присутствия Макошина:

Лемносский бог тебя сковал

Для рук бессмертной Немезиды…

«Уж в своем ли уме?» — невольно подумал Макошин, ему стало не по себе. Будто угадав его мысли, Гравицкий сказал с улыбкой:

— От вашего признания и предложения какой-то ералаш в голове. Этакое эйфорийное состояние. И в то же время задаюсь вопросом: почему он явился именно ко мне? Кто наслал вас? Значит, есть тут, под боком, кто-то, знающий меня лучше, чем я себя! Очень мило.

Макошин ничего не ответил. Глаза его неотрывно следили за генералом.

Они пили кофе из крошечных серебряных чашек, коньяк, закусывали незрелыми помидорами, неизвестно когда и где успевшими вырасти: возможно, их привозили из южных провинций бывшей Оттоманской империи. В окно, задергивающееся серыми бархатными портьерами, виднелись еще оголенные миндальные деревья, сквер с прошлогодними клумбами. Макошин реагировал на каждый шорох за дверью, хоть и старался не подавать вида, дышал ровно, как дышат во сне. История, в которую он так легко впутался, нравилась ему все меньше и меньше. Значит, информация о Гравицком оказалась не совсем доброкачественной.

Генерал бросил взгляд на часы-браслет.

— До вечера вам лучше не выходить из номера. Вы не имеете права рисковать.

— Но кому нужен увечный воин? — с легким смешком отозвался Константин.

— Все так. Дело, видите ли, в том, что в Константинополе свирепствует жандармерия государств, оккупировавших город. Она часто устраивает облавы на русских беженцев — будь то солдаты или штатские люди, — схваченных сразу же отправляют в беженский лагерь для выяснения обстоятельств. Они не знают русского языка, а потому никакие документы не помогут. Лучше уж переоделись бы в офицерскую форму. Поручиков и штабс-капитанов здесь как нерезаных собак. Можете прилечь, а я тем временем раздобуду вам одежду и золотые погоны.

— Обойдусь. Владею английским и французским. Я буду сопровождать вас. Кто посмеет задержать лицо, сопровождающее генерала?

Гравицкий спрятал усмешку в усах.

— Ну а если вас успели выследить и ждут, чем все кончится? Если поймут, зачем вы пожаловали, то могут просто убить. У них большой опыт в таких делах. Они не хотели вас трогать, когда вы шли сюда. Идеальная обстановка: никто не узнает, кто расправился с вами; убийцы сразу же испарятся. Что вы на это скажете?

— Ничего не скажу. В самом деле: если бы я был таким беспечным человеком, то не стоило бы ходить сюда. Можете быть спокойны: хвост я за собой не привел, вам ничто не грозит.

— Ну, при таких условиях я не могу, как хотел бы, гарантировать вашу безопасность. Кроме того, не думаю, что вы найдете интересным бродить сейчас по улицам, где неспокойно.

Это было сказано с таким жаром, что Макошин не мог не улыбнуться:

— Будем надеяться на лучшее. — И сменил тему разговора: — Чем занят Врангель?

— В основном интригами и заигрываниями с королем Александром. Хочет перенести свой штаб в Югославию, в Сремски Карловицы. С англичанами разругался в пух и прах. С французами — тоже. Торговое соглашение между Великобританией и РСФСР, подписанное несколько дней назад, вызвало шок в белых кругах: смертный, оставь надежду… Барон грозится перебросить войска в Болгарию и Сербию, срочно направил к Александру генерала Шатилова для переговоров о передислокации русской белой армии. На этом настаивает и генерал Кутепов, еще зимой прошлого года задумавший бросить Врангеля и перейти на службу к Александру.

Гравицкий был посвящен во все переплетения политики Врангеля, и слушать его было интересно и полезно.

После этих слов исчезало представление об изолированности белой эмиграции в Турции от других стран. Врангель то и дело насылал своих эмиссаров в Париж, в Берлин, в Мюнхен, в Белград, Варшаву, Прагу. Где-то там, в странах Европы, создавались монархические союзы, контрреволюционные группировки, борющиеся между собой за лидерство и печатающие свои газеты; где-то генерал Краснов пытается сколотить из остатков белой армии четыре корпуса и двинуть их на Петроград; где-то возникают офицерские союзы; бывший командующий «западной добровольческой армии» Авалов-Бермонт, проживающий в Гамбурге, планирует поход на Москву; великие князья Николай Николаевич и Кирилл Владимирович никак не могут поделить несуществующий престол; эсеры и кадеты, Керенский и Милюков сплачиваются в «коалицию»; вся эмигрантская шушера пытается объединиться в антисоветский лагерь, но из этой затеи пока ничего не получается.

Макошин внимательно слушал. Но тревога его не покидала. Трубка часто гасла, генерал то и дело разжигал ее, с наслаждением затягивался и тонкой струйкой выпускал синий дым сквозь пышные светлые усы.

— Пытался курить кальян, но стеклянный пузырь меня раздражает. Куришь, словно клизму ставишь. Тьфу! — И неожиданно взял серьезный тон: — Я мог бы познакомить вас, Константин Алексеевич, с генералами Секретевым, Клочковым, Зелениным, Житкевичем, Оржановским, Климовичем, Лялиным, с полковниками. Мои друзья. Вернее, единомышленники.

— В каком смысле — единомышленники?

— Они рады были бы встретиться с вами! Мы все ненавидим Врангеля и готовы хоть сегодня перейти на службу в Красную Армию. Если нас примут, разумеется. И не расстреляют.

— Примут.

Голос генерала звучал естественно. А Макошин задумывался все сильнее и сильнее: лжет или говорит правду? Возможно, просто насмехается. Он следил за ртом Гравицкого, за выражением губ: рот всегда открывает подлинную сущность человека. Назвал зачем-то генералов, которые всегда были опорой Врангеля. Не могли же они за каких-нибудь четыре месяца разочароваться в своем кумире до такой степени, что готовы признать Советское правительство и служить в Красной Армии? «Не морочьте мне голову, генерал!» — хотелось ему крикнуть, но Макошин зашел слишком далеко, чтобы отступать.

Гравицкий взял перо, лист бумаги, немного призадумался, стал что-то писать. Протянул исписанный листок Макошину.

— До нынешнего дня мы колебались, — произнес он как-то торжественно, — возможно, потому, что свыклись с печальными неожиданностями жизни, теперь колебаниям конец!

— Что это?

— «Обращение к войскам белых армий», его хоть сегодня подпишут генералы, названные мной. Читайте!

Макошин прочел: «Отныне мы в качестве российского правительства признаем нынешнее правительство Российской Советской Федеративной Социалистической Республики и готовы перейти на службу в Российскую Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, так как идеология белого движения потерпела полный крах». Почувствовал, как на лбу проступила обильная испарина. Нервы были на пределе.

— Мы можем, как я уже сказал, хоть сегодня подписать и опубликовать обращение, разослать в войска, — продолжал генерал все тем же неопределенным голосом. — Но теперь подобная поспешность была бы непростительной глупостью. По здравому размышлению я пришел вот к чему: «Обращение» должно быть бомбой, разорвавшейся во врангелевском стане. Я хотел бы уехать с вами в Россию. Очень хочу. Но придется на какое-то время остаться здесь, чтоб опубликовать «Обращение», когда вас и вашего судна уже не будет на Босфоре.

И опять Макошин оказался в тупике. Хитрит? Очень уж искусно сформулировал «Обращение»: будто начитался советских газет. А советские газеты здесь получают разве что контрразведчики.

— Вы надеетесь, что после опубликования «Обращения» Врангель оставит вас в покое?

— Смешно было бы надеяться. Наша единственная задача — спасти обманутых людей. Их место на Родине, а не на заграничных свалках. Мы раскаялись. Понимаете? И если даже придется пожертвовать собой, мы готовы. Так и передайте Дзержинскому и Фрунзе. Я останусь здесь вашим уполномоченным по репатриации. Привычка: доводить любое дело до конца. И доведу. У вас усталый вид, Константин Алексеевич. Прилягте на диван, вздремните. А я тем часом схожу, раздобуду кое-чего на дорогу: путь неблизкий. Вас никто не побеспокоит. Запру на ключ.

Запротестовать — значит проявить подозрительность. И в то же время оказаться под замком — только этого не хватало!..

— Не следует беспокоиться, — возразил он, словно бы отмахиваясь, — на судне еда запасена. А вот если вы начнете закупать продукты на маланьину свадьбу, не привлечет ли это внимание?

Генерал пожал плечами, набычился.

Макошин заметил, что у Гравицкого тугая красная шея. Словно ошпаренная кипятком. От переживаний, наверное.

— Будь по-вашему, Константин Алексеевич, — буркнул генерал, догадавшись, что ему не доверяют. Да и почему, собственно, Макошин должен ему доверять?