ГЛАВА VIII. СМЕРТЬ И ГРОМКАЯ СЛАВА

ГЛАВА VIII. СМЕРТЬ И ГРОМКАЯ СЛАВА

Кончина Ушинского. – У гроба и могилы его. – Чествование памяти Ушинского повсеместно в России. – Имя Ушинского как имя народное. – Тайна замечательного успеха Ушинского. – Вина русского общества перед памятью Ушинского. – Предстоящее двадцатипятилетие со дня его смерти

Крайне неохотно отправился Ушинский в Крым с двумя своими младшими сыновьями. В дороге он простудился, и, по прибытии в Одессу, у него открылось воспаление легких. Он немедленно выписал из Киева остальную часть семьи, вполне сознавая, что пришел его конец.

21 декабря 1870 года, часа за четыре до смерти, он почувствовал сильное облегчение и выразил прежде всего желание одеться во все чистое. Находясь прежде в сидячем положении, пожелал лечь в постель и попросил, чтобы как можно ярче осветили комнату. Когда это было исполнено, пожелал выслушать чтение “Ундины” Жуковского. По окончании чтения он позвал к себе всех детей и, по обыкновению, помолился вместе с ними. Отпустив детей, уснул… навеки, тихо, без агонии, в полном сознании.

Так преждевременно оборвалась эта плодотворная, труженическая жизнь, всего на 47-м году от рождения, когда педагогический талант его вполне окреп и окончательно установился, когда душа его была переполнена прекрасными, широкими замыслами о добавлении нового и нового к тому, что было уже сделано им на пользу разумной русской школы, русских педагогов, русских женщин и всех вообще детей разных сословий, классов и состояний.

Такова уж судьба вообще всех даровитых русских людей, что, опережая время, им приходится брать с бою каждый свой успех в жизни. Особенно тяжела и даже рискованна участь таких новаторов, как Ушинский, которым приходится изо дня в день, так сказать, перегорать душою, так как на их пути преграды и препятствия являются буквально на каждом шагу. Тут труднее, чем во всякой другой области, идти неуклонно по раз избранной дороге, не потерять любви и веры в дело, не озлобиться, не разочароваться.

Серьезно вникая в обстоятельства и условия педагогической деятельности Ушинского, нельзя не признать, что они мало чем отличаются, в сущности, от тех условий, при которых работал замечательный предшественник его, Е. О. Гугель, бывший инспектором Гатчинского института, кончивший так печально свою жизнь. И если Ушинский добился успеха, то это стоило ему чуть не половины века, на который он мог рассчитывать по своей замечательно воздержанной, аккуратной жизни.

Это надо бы помнить и знать русским людям, чтобы достойно ценить заслуги своих великих работников.

В Одессе, где умер Ушинский, у него не было буквально ни одной души знакомой; но зато его, если не лично, то по трудам и деятельности, хорошо знал весь одесский педагогический мир, вся мыслящая Одесса. И едва по городу распространилась весть о смерти Ушинского, как около гроба его собралась обширная педагогическая семья. Вдову и детей покойного окружили самыми нежными заботами, совершенно освободив их от всяких хлопот по отпеванию и перевозке тела в Киев, в Выдубицкий монастырь, для погребения. Это внимание разноплеменной, разноязычной Одессы, города, можно сказать, космополитического, очень выразительно охарактеризовано в речи, сказанной в одесском кафедральном соборе профессором богословия, протоиереем М. Павловским, при выносе тела покойного на станцию железной дороги для отправки в Киев.

“Вот тот гроб, перед которым с любовию преклонятся и с благодарностью помолятся многие и многие в России, – говорил о. М. Павловский. – Преклонится и помолится дитя и возрастный, ученик и учитель, мать и ее дети, начинающий изучать великое дело воспитания и глубоко изучивший множество систем воспитания. Вот тот труженик, которого так долго ждали русская школа и семья, который книгами своими облегчил и сделал из горького сладким учение для дитяти и для его учителя; который связал матерей с их детьми крепкими и святыми узами воспитания; который прочитал незабвенные уроки обучения и воспитания всем воспитывающим и пишущим о воспитании. Вот тот дивный знакомец, которого, никогда не видавши, знаешь, чтишь и любишь, – знаешь по его книгам, наполнившим училища и семьи, чтишь за те разнообразные таланты, которыми так щедро награжден был и из которых ни одного не скрыл он в земле; за те многосторонние и глубокие познания, которые черпал он из себя самого, из своей природы и из образованных стран Европы; любишь за ту всегда живую любовь и за то неустанное терпение, с которыми он одинаково писал и азбуку для детей, и глубокое по взглядам и многостороннее по познаниям сочинение свое о человеке как предмете воспитания; любишь за ту новость взгляда на воспитание, истинность которого почувствовали все, когда прочли, но которую высказал он первый, – ту новость, что “чем меньше возраст учеников, над образованием которых трудится воспитатель, тем больше требуется от него педагогических знаний”. Любишь его за его “Детский мир”, в котором он так легко и так увлекательно знакомит детей с ними самими и с окружающею природою; за его “Родное слово”, по которому русские дети начали изучать и с любовью изучают родную русскую жизнь во всем богатстве русского языка и во всем разнообразии народных поэтических форм. Вот почему и в нашей разноплеменной и разноязычной Одессе, в которой Провидение указало кончину незабвенному Ушинскому, его гроб окружается такою искреннею любовью и молитвой: цену воспитателю русских детей и воспитателей Одесса чувствует если не более, то ни в каком случае не менее других городов России. С миром и благословением отпускаем тебя в путь твой, доблестный труженик, до конца жизни свято служивший святому делу воспитания”.

Действительно, для разноплеменной и разноязычной Одессы факт очень знаменательный, что отпевание Ушинского в соборе и грандиозные проводы от собора до железнодорожной станции (“Куликово поле”) было делом народных учителей, воспитанников педагогических курсов и учащихся одесских народных школ. Это свидетельствовало о большом самосознании народных педагогов. Как ни прискорбна была преждевременная кончина Ушинского, но чествование памяти его в Одессе ясно доказывало, что труды его успели уже в 1870 году принести большие и осязательные результаты, вызвав значительный подъем духа в среде народных педагогов, осмыслив их задачи и цели, общественное положение и роль в собственных их глазах. Это, впрочем, особенно ярко сказалось в горячей речи учителя одного из одесских народных училищ, г-на Росикова, произнесенной им на станции железной дороги, при расставании с телом Ушинского. Вот что между прочим говорил этот учитель:

“Замолчите все считающие дело начального воспитания делом маловажным, делом, не стоящим серьезного внимания; замолчите и проникнитесь глубоким уважением к делу воспитания, ибо есть люди, полагающие жизнь свою за это дело. Вот гроб человека, который всю жизнь свою принес на пользу своих соотечественников. Вот останки труженика, предпринявшего громадный труд: собрать мнения о воспитании, высказанные великими мыслителями в продолжение многих веков, и из этих разноречивых теорий и философских взглядов выработать последнее слово науки о воспитании духовной и физической природы человека, составить руководство, необходимое для всех, кто посвятил себя воспитанию русского юношества. Этим трудом он желал положить конец тому жалкому обучению и воспитанию, какому подвергаются дети в школах, руководимых непризванными и неподготовленными педагогами…

Горе наше велико. На долю нашу выпал жребий не приветствовать, но провожать в невозвратный путь всеми нами любимого ученого. Вспомним же, на прощаньи с гробом сим, и сохраним в сердцах наших все то, что говорил и завещал нам почивший в этом гробе. Он говорил: “Неправильное воспитание тяжело отзывается во всей жизни человека, есть главная причина зла в народе, и ответственность за это падает прямо на воспитателей”. Он говорил, что для разумного воспитания недостаточно одного терпения и любви к детям, но необходимо при этом изучить и знать их природу. Воспитание детей он считал великим, святым делом и требовал, чтобы к нему относились серьезно. Он сказал: “Преступник, убийца тот, кто берется за воспитание, не зная его”.

Пусть же, сотоварищи, гроб этот пробудит в нас сознание святости долга, которому мы служим; пусть он напомнит нам, что на поприще воспитания мы должны иметь целью благо ближнего. Дадим обещание глубже ознакомиться с мыслями этого благонамеренного и честного труженика. И если каждый из нас сделает хоть сотую долю того, что сделал он, то уже много сделает. Прости же, отец разумной русской школы, друг детей и славный педагог. Вечная память тебе, делавшему дело для дела и трудившемуся для труда! Имя твое будет жить в сердцах наших и в сердцах детей, для блага которых ты не щадил своей жизни”.

Такая же дружная педагогическая семья, искренно проникнутая горем, собралась и в Киеве, для встречи и погребения останков Ушинского. Такою же неподдельною скорбью и задушевностью были проникнуты речи при опускании гроба его в могилу.

Но не Одесса только и Киев чествовали скончавшегося Ушинского: заглянув в столичные и провинциальные газеты за первые месяцы 1871 года, нетрудно убедиться, что в этой скорби принимала участие вся мыслящая часть России. Интеллигентная часть губернских и многих уездных городов, принадлежащая и не принадлежащая к педагогической среде, по собственному почину служила панихиды по Ушинскому. Особенно сильно чувствовали эту утрату учебные заведения, специально занимающиеся подготовкой учителей и очень ясно оттенившие в своих чествованиях памяти Ушинского, что они считают его главным своим учителем и руководителем. Наиболее ярко осветил эту мысль законоучитель Кубанской учительской семинарии О. И. Стась в речи, сказанной им 8 марта 1871 года, на панихиде по Ушинскому. Напомнив, что религия предписывает “поминать своих наставников”, законоучитель продолжал:

“Помня этот долг, мы, воспитатели ваши, пригласили вас, будущих учителей народа, помолиться вместе с нами о вечном упокоении души одного из величайших русских педагогов, К. Д. Ушинского, недавно скончавшегося. Вам, начинающим только приготовляться к делу народного образования, неизвестно, быть может, это имя, но вы скоро узнаете его по его сочинениям; а эти сочинения такого рода, без которых вы шагу не можете сделать в народной школе, которые переживут и нас, и вас, а быть может, и внуков ваших. Когда вы изучите эти сочинения, познакомитесь с жизнью человека, трудившегося над ними, вы полюбите этого человека от всей души, от всего сердца, и не раз, быть может, поникнете мыслью… не раз призадумаетесь над судьбою русского педагога, русского просвещения, русской мысли; не раз вы увлечетесь мыслию этого человека, его духом”.

Как ни выразительно, в общем, это повсеместное чествование памяти Ушинского, но есть еще и нечто другое, ставящее Ушинского совершенно в исключительное положение в ряду всех других русских деятелей. Едва ли найдется другой русский деятель, смерть которого почувствовалась бы так горячо и глубоко даже в самых глухих провинциальных закоулках, куда только судьба забросила развитого священника, образованного сельского учителя и образованную русскую женщину. Там, в этой дикой житейской глуши, свет и тепло таланта Ушинского особенно сильно чувствовались и наиболее ценились. И в этих провинциальных захолустьях по поводу смерти Ушинского немало уронено горячих слез благодарности и за осушение безвинно лившихся прежде горьких детских слез, и за возвышение роли учителя, и за облагорожение положения женщины…

Те обстоятельства, при которых умер Ушинский, т. е. оставаясь вне всякого официального педагогического положения, свободным, независимым, способствовали еще большему возвышению его нравственной личности, закреплению его учения в сознании общества и упрочению его славы.

Смерть его дала сильный толчок всему изданному им. Даже такой серьезный труд, как двухтомная “Педагогическая антропология”, всего через десять лет после смерти Ушинского, в 1881 году, вышла уже пятым изданием. Еще более удивительно распространение его учебных книг. В 1891 году, т. е. через 30 лет после выхода в свет первого издания “Детского мира”, он вышел двадцать седьмым изданием, т. е. почти по одному изданию в год. Успех же “Родного слова” поистине поразителен, даже беспримерен на мировом книжном рынке. В 1892 году, т. е. через 25 лет после выхода в свет первого “Родного слова”, оно вышло девяносто девятым изданием, т. е. почти по четыре издания в год.

В общей же сложности сочинения Ушинского разошлись в разных классах и слоях русского населения в миллионах книг, из которых громадное большинство приходится, конечно, на низшие, беднейшие слои населения, и притом исключительно – на школьный контингент.

Иначе говоря, это означает, что на сочинениях Ушинского воспитался уже длинный ряд школьных поколений, и в том числе – целый ряд народных учителей. Поэтому с уверенностью можно сказать, что имя Ушинского есть имя народное.

Такому распространению сочинений Ушинского, такой популярности его имени можно только радоваться. Он в свое время заботливо искал “человека, на которого с гордостью можно бы указать нашим детям и внукам, и по безупречной дороге которого можно бы вести смело наши поколения”. Именно сам Ушинский является одним из таких людей, с его чистою, идеально безупречною жизнью и славною деятельностью.

“Пусть наша молодежь смотрит на этот образ, – скажем мы словами Ушинского, – и будущность нашего отечества будет обеспечена”.

Вся педагогическая деятельность Ушинского непрерывно продолжалась лишь около 15 лет (с 1855 по 1870 г.). Из них семь лет приходятся на собственно служебную деятельность (с 1855 по 1862 г.) и остальные восемь лет – на литературно-педагогическую деятельность. И в этот-то незначительный промежуток времени он принес такую громадную пользу всему отечественному школьному делу и на вечные времена составил себе почетное имя.

В чем же тайна такого замечательного успеха? Что придавало главным образом влияние Ушинскому?

Пример Ушинского прежде всего доказывает, какое обширное, разностороннее образование необходимо человеку, желающему с честью и славой подвизаться на педагогическом поприще. Да, кроме этого, необходимы еще и высокие нравственные качества, которыми несомненно обладал Ушинский. Это был идеалист самой высокой пробы, фанатик гуманности, научности и справедливости, не обманывавший ни себя, ни других какими бы то ни было компромиссами. Он признавал только то, следовал только тому, что вполне отвечало его идеалам, строго продуманным и сросшимся с его нравственным я. Всё же другое он резко и решительно отвергал, чего бы это ни стоило ему. Горячо любя отечество, желая ему лучшего будущего и понимая силу воспитания не в формальном, а в нравственном его значении, он сконцентрировал все свои идеалы и стремления в одну всеобъемлющую педагогическую идею, которою смело и удачно охватил семью и школу, малолеток и взрослых, учащих и учащихся, условия и потребности первоначального образования и требования воспитывающего образования вообще.

Вот, между прочим, как писал сам Ушинский об этой его “педагогической идее” и ее значении в жизни. “У нас, – говорит он в частном письме, – прежде всего недостает педагогической идеи, из которой, как из здорового корня, могли бы развиваться все педагогические улучшения; а плодотворная педагогическая идея может быть развиваема на прочных основаниях науки только в университетах. Вековой традиции, которая, главным образом, ведет дело на Западе, у нас нет, да и идеи, основанной на общественном сознании, также нет; а потому, без особых университетских кафедр антропологии и даже особых педагогических факультетов с философской подкладкой, решительно невозможно образование у нас, в настоящее время, действительно хороших учительских семинарий, хотя и желательно пока, по крайней мере, учреждение особых школ для дрессировки в педагогической практике, – ремесле, в сущности, нехитром. Этой философско-педагогической идеи наши университеты, как известно, не выработали, и для педагогической литературы ничего не дали до настоящего времени, в средних учебных заведениях наших тоже мало дается материала для пытливой мысли и наклонности к самостоятельному занятию науками гуманными, как литература, история и особенно философия”. Понимая всю неблагоприятность условий для педагогических улучшений, Ушинский тем настойчивее и энергичнее прилагал все свои усилия для проведения в жизнь оснований научной педагогики разными путями – в печати, педагогическом обществе и посредством сочинений. И, наперекор неблагоприятным обстоятельствам, идея восторжествовала над веками сложившейся рутиной. Ушинский был настолько счастлив, что еще при жизни видел несомненное торжество впервые насажденной им у нас научной педагогики над тупой, бездушной, механической выучкой и выправкой, не могшей иметь должного воспитательного влияния. Его глубокая, непоколебимая вера в силу и жизненность идеи оправдалась самым блистательным образом.

Если оглянуться на всю нашу литературу, обнимающую круг элементарного образования со времени смерти Ушинского, то во всех трудах наших лучших педагогических писателей, в составлении учебных пособий и руководств ясно видно сильное влияние научной педагогики, впервые насажденной у нас Ушинским. Несомненно, это значительный успех в нашем школьном деле; но останавливаться на этом, ограничиваться только этим успехом – значит сделать слишком плохое употребление из того драгоценного наследства, которое оставил нам Ушинский.

Те основы научной педагогики, над выработкою которых трудился Ушинский, имеют отношение вовсе не к одному только начальному образованию, а к школьному делу вообще – ко всей государственной системе образования подрастающих поколений обоих полов. Если сам Ушинский, по спешности и новизне дела народного образования у нас, старался применить выработанные им начала рациональной педагогики прежде всего к начальному образованию, то это еще ни в каком случае не доказывает, будто применение научной педагогики должно ограничиться только этим.

Но, к величайшему сожалению, рациональные педагогические основания почти не получили у нас никакого распространения на систему среднего образования, остающегося, можно сказать, в дореформенном состоянии. Родной язык не имеет того почетного, главенствующего значения в деле воспитания и обучения нашего юношества, какое принадлежит ему по праву. Это тем более обидно, что идея о значении родного языка, высказанная в Швеции лет на 20 позже, чем у нас Ушинским, получила уже полное практическое применение во всех скандинавских среднеучебных заведениях и начинает вызывать подражание и в других западноевропейских государствах. Состав и объем программ наших среднеучебных заведений, распределение предметов по классам, планы, методы и приемы преподавания, – все это, в отдельности и совокупности, слишком мало рассчитано на возбуждение любознательности и пытливости учащихся, на их самодеятельность. Вследствие этого учение обращается в труд подневольный и лишается того животворного, воспитательного значения, которое оно может и должно иметь, при условии той постановки дела, которая соответствовала бы основаниям и требованиям научной педагогики. Вот поэтому-то главным образом, выпуская в жизнь с каждым годом все большее и большее количество специалистов по разным отраслям знаний, мы по-прежнему ощущаем все тот же недостаток в “людях”, как и в ту пору, когда только что вступил на педагогическое поприще Ушинский, – ощущаем даже в более острой форме, чем тогда, потому что теперь сложнее и настойчивее потребности жизни.

Это – неизбежная кара за тяжкую вину всей мыслящей части русского общества перед великою памятью Ушинского и его заслугами на пользу всего отечества. С тем богатым, незаменимым наследием, которое он создал ценою собственной жизни на пользу родины, мы поступили, в сущности, как “раб лукавый и ленивый”, зарыв его в землю.

Если сравнить то время, когда умер Ушинский, с нынешним, мы будем поражены необычайным застоем во всей педагогической области. Ни одной свежей мысли, ни одного живого слова. Если что и подвернется под руку по части общепедагогических вопросов, – так это, в сущности, пересказ того, что было дано Ушинским, в большинстве случаев даже плохой пересказ, с переиначиваниями, на почве узкоучебной техники, а не на физико-психологических основаниях. Самая роль педагогов совершенно стушевалась в глазах общества.

Мы имеем дело с той самой “педагогической летаргией”, на борьбу с которой так мужественно выступил Ушинский во второй половине 50-х годов, не переставая будить и педагогов, и общество до конца своей жизни. Повторение же этой летаргии служит доказательством, что Ушинский был у нас не только первым, но и единственным представителем научной педагогики. Он вдохнул было живую душу в наше рутинное школьное дело и указал ему надежный путь к славному и бесконечному развитию и усовершенствованию на пользу общую. Но не нашлось достойных продолжателей, и дело разносторонних улучшений в учебно-воспитательной области ждет своей очереди.

Симптом весьма опасный. Ушинский говорил и писал, что “каждая школа, каждый педагог неизбежно выполняют одну из двух функций: или они готовят счастье своей стране, или несчастье”. Верная и мудрая формула эта невольно заставляет призадуматься.

Если мы на протяжении почти четверти века уже со времени смерти Ушинского все еще не имеем достойных продолжателей его великой творческой педагогической деятельности, то это служит лишь наглядным доказательством верности высказанного им положения, что “плодотворная педагогическая идея может быть развиваема на прочных основаниях науки только в университетах”. Положение это никем никогда не оспаривалось. В течение первого десятилетия со времени смерти Ушинского об этом положении его довольно часто вспоминали в печати, но потом как бы совсем забыли. Нынешний застой во всей вообще педагогической области сам собою указывает на настоятельную необходимость помощи со стороны университетов педагогическому делу, – на необходимость учреждения “особых университетских кафедр антропологии” и “особых педагогических факультетов с философской подкладкой”.

Возникновение таких кафедр и факультетов было бы достойной данью уважения памяти Ушинского, ввиду истечения 21 декабря 1895 года ровно четверти века со Дня его кончины. Если при жизни Ушинского так сильно ощущалась необходимость в этих учреждениях, то, конечно же, в течение четвертьвековой давности она могла только возрасти. Действительно, по всем условиям внутренней нашей жизни, вне учреждения университетских кафедр и факультетов по педагогике, невозможно положить предела произволу и ремесленничеству в области воспитания и обучения.

В настоящее время, как известно, мы имеем университетские кафедры даже по сельскому хозяйству и географии. Тем больше, значит, оснований не откладывать учреждения кафедр по педагогике, согласно завету Ушинского.