Г лава V В одиночестве

Г лава V

В одиночестве

Приблизительно в это время случилось одно довольно неприятное событие, которое могло привести к серьезным последствиям. Миссис Стефанович, которая прибыла с нами из Кашгара, хотела вернуться и не получила разрешения. Большевики хотели арестовать ее мужа, который вернулся в Кашгар из Андижана, и у них появилась идея использовать ее в качестве приманки. Помощник-армянин в банке в Кашгаре написал советским властям в Ташкент, обвиняя некоторых русских в Кашгаре в контрреволюционных настроениях, и среди них, не без оснований, ее мужа. Миссис Стефанович решила попытаться ускользнуть из Ташкента без разрешения. Несмотря на то, что я часто просил у Дамагацкого разрешения послать сообщение из страны, мне не представлялся случай сделать это. Поэтому я решил послать короткое сообщение с ней. Сообщение было на крохотном клочке бумаги. Я отдал его ей, но я не знал, где она его спрятала.

Железнодорожное сообщение к этому моменту было полностью дезорганизовано. Для путешествующих официальных лиц предоставлялись пассажирские вагоны, как это было в нашем случае, когда мы ехали из Андижана в Ташкент, но частные лица, которым разрешалось ехать, ехали в товарных вагонах или даже на товарных вагонах, или там, где это можно было сделать. Никто не знал, когда какой-то поезд отправится, но, по слухам, один поезд отправлялся в один из вечеров, и я отправился на станцию вместе с миссис Стефанович в три часа этого дня. Мы нашли этот поезд, и она и ее слуга-сарт прошли в угол товарного вагона и расплатились. Она затем вышла и стала прогуливаться по платформе вместе со мной, а затем мы присели. Неожиданно к нам подошли двое мужчин и попросили следовать за ними. Нас привели в комнату охраны, полную солдат, где вдоль стен в специальных стойках стояли винтовки. Затем они спросили нас, кто мы такие. Мы объяснили им. Как только они услышали, что я из английской миссии (English Mission), они сказали, что я могу идти, а миссис Стефанович они задерживают. Я, конечно, не мог ее оставить и остался, чтобы посмотреть, что я могу сделать. Я сильно опасался, как бы не нашли мое послание, в этом случае ее бы обязательно расстреляли. Она вела себя совершенно хладнокровно и обезоруживающе. Ничто не могло поколебать ее спокойствия, она спокойно беседовала с охраной и с юмором воспринимала происходящее. Я ухитрился спросить у нее, где она спрятала клочок бумаги. Она сказала, что он в старом стеганом ватном одеяле ее слуги, ее вещи были тщательно обысканы одним из двух мужчин, нас арестовавших, евреем, по фамилии Ракмилевич, который затем вышел в какое-то подсобное помещение. Пока это продолжалось, я ходил по комнате охраны, и когда оказался около двери, другой мужчина, нас арестовавший, вышел и поманил меня за собой. Я вышел за ним, и он сказал мне по-персидски «Вы говорите по-персидски?»

— «Да, немного».

— «Вы знаете серба по фамилии Мандич?»

— «Нет», — я ответил ему.

— «Я Геголошвили». — Он сказал  — «И я знаю, что вы встречались с Мандичем».

Этот Геголошвили был начальником полиции, и он послал Мандича с визитом ко мне. Я отнесся с подозрением к нему и боялся ловушки. Было важно избежать каких-либо поступков, которые бы дали повод большевистскому правительству арестовать меня. Я тогда ответил «Да, человек по фамилии Мандич приходил и беседовал со мной, но я забыл, как его звали».

 — «Я хочу помочь вам», — он произнес.

 — «Тогда прекратите как можно скорее этот бесполезный обыск вещей, принадлежащих даме, и позвольте нам уйти».

 — «Я сделаю все возможное, но человек, который проводит обыск Ракмилевич, самый отвратительный тип и друг Пашко. Я немногое могу здесь сделать».

Этот Пашко был моряком, который, как я знал, был хорошо известен. Он был один из лидеров мятежа на Черноморском флоте в Одессе, когда моряки издевались жестоко над своими офицерами и выкинули затем их в море. Он был один из самых злых и жестоких из комиссаров. Наихудшее, что можно было сказать о человеке, так это то, что он друг Пашко.

Я наблюдал за обыском через открытую дверь и увидел, что Ракмилевич ощупывает все из одежды слуги, особенно нашивки на заплечиках. Новое стеганое одеяло слуги тоже стало объектом многоминутного обыска с распарыванием материала. Затем я увидел, как он достал старое и оборванное стеганое одеяло, в котором, как я знал, содержалась записка. Он посмотрел на него с довольно безразличным видом, потряс его, покрутил и потряс снова, и с того места, где я стоял, я действительно увидел клочок бумаги, высовывающийся через прореху. Он не увидел его и бросил одеяло на пол. Я вздохнул с облегчением.

У миссис Стефанович был надет перекинутый через голову шарф, а на голове соломенная шляпа. Было довольно забавно, что никто из полиции даже не взглянул на ее шляпу, и ей повезло, что они это не сделали. Совет города Сызрани, города на Волге, выпустил постановление, национализирующее женщин. Все лучшие и наиболее привлекательные женщины, утверждалось в постановлении, принадлежат буржуазии, в то время как крестьяне и рабочие вынуждены довольствоваться вторым сортом. Поэтому все женщины объявлялись общественным достоянием. Это было даже слишком для Ленина и большевиков из центра, и от этого постановления они открестились, но обладание даже копией этого постановления было запрещено. Оно представляло опасную пропаганду против большевиков, особенно за границей. У миссис Стефанович была в шляпе копия этого постановления. Даже обладание его копией могло привести к немедленному расстрелу. Пока это продолжалось, подошли сэр Джордж и майор Блейкер. Они также пришли к поезду проводить миссис Стефанович. После того как обыск закончился ничем, и миссис Стефанович освободили, мы все поехали на свои квартиры.

Я совершенно успокоился и решил больше не рисковать, подвергая женщин таким опасностям снова.

Геголошвили впоследствии сказал мне, что один из полицейских агентов, дежуривший на станции, сообщил, что два человека сидят на платформе, разговаривая на иностранном языке. Это были миссис Стефанович и я. Ракмелевич моментально приказал арестовать нас.

Казаки Дутова продолжали удерживать перерезанной линию железной дороги к северу от Ташкента. После значительных увещеваний и приведения разных доводов большевики разрешили сэру Джорджу Макартни проследовать по железной дороге так далеко, как только это было возможно, а дальше пешком проследовать к фронту Дутова, если получится. Риски, однако, были очень велики, главным образом, я думаю, из-за недисциплинированности бойцов Красной армии, которые могли или захватить, или просто вывести его из вагона и расстрелять. Поэтому он решил отказаться от этого проекта и возвращаться в Англию через Индию. После значительных трудностей он получил разрешение вернуться в Андижан по пути в Китайский Туркестан. Майор Блейкер, у которого были проблемы со здоровьем, составлял ему компанию. Трудно было это устроить, но миссия в составе Хан Сахиба Ифтекар Ахмада — нашего слуги — и меня оставалась. Миссис Стефанович также уехала. С ними вместе в поезде следовал шпион, человек, с которым я потом также сталкивался. Геголошвили позже сказал мне, что он должен был послать одного человека, но послал другого, который бы не раздражал своих подопечных!

После их отбытия 14 сентября, почти через месяц после нашего прибытия, я мог рассчитывать теперь только на себя самого, правда, у меня оставалась надежная опора в лице мистера Тредуэла, Генерального консула Соединенных Штатов. Мы много виделись друг с другом, в большинстве случаев обедали вместе в отеле, и часто вместе проводили беседы у Дамагацкого, отстаивая интересы союзников по упомянутым выше вопросам.

Вскоре после отъезда сэра Джорджа и майора Блейкера я покинул отель «Регина» и получил мандат на половину отдельного дома по Московской улице, № 44. Он принадлежал богатому еврейскому торговцу по фамилии Гелодо, который исчез во время революции в какой-то другой части России. Его жена хорошо говорила по-английски. У меня была отдельная входная дверь с улицы, но я пользовался общим садом с другими жильцами дома.

В Ташкенте был Музей натуральной истории, и я однажды отправился туда с несколькими бабочками, которых я поймал в своем путешествии между Кашгаром и Андижаном. Я познакомился с заведующим музеем — бывшим австрийским военнопленным — и спросил его, не позволит ли он мне сравнить моих насекомых с музейной коллекцией, чтобы я мог дать им правильные наименования. Он выразил сожаление тем, что в Ташкентском музее нет образцов туркестанских бабочек, но зато у них было несколько прекрасных экземпляров из Южной Америки. Он согласился с тем, что это было немного абсурдно, но, конечно, извинительно, так как он работал еще совсем недолго в этом музее. Позднее я пришел снова, и мне в музейных витринах показали основу местной коллекции. Моя просьба имела результатом то, что следующим летом была устроена экскурсия для школ, и были выданы сачки для ловли бабочек, посредством чего была пополнена национальная музейная коллекция.

В Ташкенте жил всемирно известный орнитолог по фамилии Зарудный, с которым я подружился. У него была очень ценная коллекция, насчитывающая двадцать восемь тысяч чучел среднеазиатских и персидских птиц, и библиотека с лучшими книгами по орнитологии на английском и других языках. Он умер в марте 1919 года, и я предпринял какие только мог усилия, учитывая положение, в котором я находился в тот момент, чтобы купить эту коллекцию для Британского музея, но она была «национализирована» и ушла в Ташкентский музей до того, как он был закрыт. Его вдова получила там работу. В ее обязанности входило отбирать трости и зонты у посетителей перед входом в музей.

Ташкент в это время все еще оставался относительно нескушным городом. Регион был, конечно, полностью отрезан от всего мира. Поэтому в кинотеатрах крутились одни и те же три или четыре фильма, которые кочевали из одного кинотеатра в другой, щедро разбавленные картинками Ленина, Троцкого и других выдающихся большевиков. Фильмы, которые я смотрел по нескольку раз, были такие «Пленник Зенда»,[28] «Шерлок Холмс» (интересно, что слово Holmes писалось как Xolmes, так как в русском языке нет буквы «h»). Была совсем неплохая оперная труппа, большей частью любительская, которая ставила оперы Риголетто, Евгений Онегин и другие оперы.

Все это время за нами следили шпионы. Тредуэл и я удостоились каждый компании из трех этих джентльменов. Они сняли комнаты напротив домов, где мы жили и просиживали там часами, выглядывая в окно со скучающим видом. По вечерам они сопровождали нас в театр. Однажды мы заявили Дамагацкому протест, так как наши друзья стали стесняться бывать с нами в общественных местах с таким сопровождением, и он обещал поговорить, чтобы они не были столь навязчивы. Я оставил часть своего багажа и моих слуг в Оше. Мы были наполовину уверены, что нас отошлют назад, возможно, даже из Андижана, и не думали, что будет слишком умно сильно себя обременять вещами. Я послал за предметами первой необходимости из этого багажа, и по прибытию вещей в Ташкент полиция настояла на его обыске. Я протестовал из принципиальных соображений, и Дамагацкий обещал устроить, чтобы они были доставлены без помех. Но у него не хватало влияния для этого, и через две недели я все же согласился на их обыск против своей воли, в то время как Тредуэл стал фотографировать сам процесс обыска, главным образом для того, чтобы вызвать замешательство у полиции. И все же остатки моих вещей, главным образом полевое снаряжение, было в конце концов утеряно, когда человек, которому я их оставил в Оше, был расстрелян как контрреволюционер.

Власти все время пытались заманить нас в ловушку с помощью агентов-провокаторов. Все время приходилось избегать получения ими какой-либо информации о нас, могущей свидетельствовать о том, что мы замешаны в какой-то антиправительственной деятельности. Однажды в комнату к Тредуэлу ворвался человек в состоянии крайнего возбуждения. Он был послан к Тредуэлу от британского генерала в Ашхабаде. Он претерпел страшные злоключения, трижды арестовывался и вынужден был проглотить сообщение. Тредуэл выразил ему свое недоумение тем, что письмо от британского генерала могло быть послано ему таким образом. Впоследствии он узнал в предполагаемом посыльном одного из служащих, работающих в комиссариате иностранных дел.

Но не все наши посетители были такого типа. Посетил нас однажды греческий консул. А также и австрийский военнопленный по фамилии Зипсер, который был производителем взрывчатки в Манчестере и у которого была английская жена. Он спрашивал меня, не могу ли я отослать его в Индию. Получалось, что быть интернированным там до конца войны было лучше, чем жить в Туркестане. Этот австриец сказал, что он отказался производить взрывчатку для туркестанского правительства, ссылаясь на отсутствие материалов и оборудования. О его визите ко мне было доложено властям, и он был арестован, а затем его допрашивали, чтобы узнать, о чем он говорил со мной. При этом Ракмилевич угрожал ему расстрелом и даже выстрелил над его головой из револьвера.

Новости о войне мы получали из нескольких газет, издаваемых в Ташкенте «Наша газета», «Известия», «Красный фронт», «Туркестанский коммунист» и «Советский Туркестан». Эти новости обычно сводились к маленькому абзацу в темном углу под заголовком «Империалистическая война».

Позднее Мирную конференцию обозвали «Черный Парижский интернационал». Важнейшими новостями был прогресс революционного движения в других странах и речи разных комиссаров. Любимым словом журналистов было «накануне». Всегда все было «накануне» любых событий, благоприятных большевикам. Накануне падения империализма или накануне конца эксплуатации мировой буржуазии или еще проще — накануне Мировой революции или победы Красной армии и т. д. Один газетный заголовок гласил «Накануне решающего удара по всем странам Антанты для предотвращения вмешательства в дела России». Из-за недостатка бумаги эти газеты печатались на коричневой бумаге, на которой шрифт был почти не виден, а позднее, очень гармонично, на красной бумаге. Авторы передовиц, по крайней мере тех, которые читал я, ненавидели мою страну, и были при этом невежественными людьми, с крайне скудными знаниями истории и географии. Автор брал несколько фактов из устаревших книг, отбрасывал то, что не согласовывалось с его аргументами, искажал оставшиеся факты так, чтобы они согласовывались с его высказываниями, и добавлял несколько риторических выражений и лозунгов.

Бывало так, что некоторые газеты не выпускались к точным срокам, к которым мы привыкли. Однажды «Известия» вообще не вышли. На следующий день в заголовке газеты появилось следующее объявление «Номер 92 Известий Туркцик (Туркестанского Центрального Исполнительного комитета) от 7 мая 1919 года не вышел единственно по причине того, что товарищ Федоров, ответственный глава Ташкентского издательства, не выполнил вовремя свои обязанности, не потрудился распределить керосин в типографию № 2. Это, несмотря на факт наличия требования № 1199, поданному ему 3 мая товарищем Финком, заведующим техническим отделом типографии».

Новости о сражении с нашими солдатами в Транскаспии также приходили из местных газет. Все это было очень тягостным чтением, фактически настолько, что, поверь я хотя бы только половине написанного в них, я должен был бы немедленно сдаться и сам стать большевиком! В них постоянно сообщалось о победе большевиков, в то время как индийские солдаты убегали или дезертировали после каждого столкновения с совершающей чудесные победы Красной армией. Вот перевод одного такого словесного потока «Телеграмма с Ашхабадского фронта, 29 сентября. Сегодня Попов сообщил, что эскадрон под командованием Бутченко ворвался в укрепление врага и был окружен там индийскими кавалеристами. Они прорвались через них с помощью пик и взяли в плен индийского офицера, но впоследствии они убили его, изъяв у него документы и николаевские деньги. Бутченко вернулся с его документами без потерь». Я надеюсь, что когда-нибудь представится возможность рассчитаться с товарищем Бутченко за это бездушное убийство, если, конечно, все произошедшее не является вымыслом автора газетной статьи.

Однажды утром на рассвете я был разбужен взволнованными криками мальчишек, продававших на улице газеты. Это было настолько неожиданное событие, что я купил у них экземпляр газеты. Она называлась «Анархист». Она была напечатана нелегально и была полна оскорблений в адрес комиссаров и щекотливых деталей их бывшей деятельности. Она была немедленно запрещена, а обладание ее копией строго наказывалось. Нет необходимости говорить о том, что вслед за этой газетой, имевшей оптимистический номер 1, никогда не вышел следующий номер. Как-то случайным образом в Ташкент через Ашхабадский фронт были тайно доставлены армянские газеты, напечатанные в Баку. В них сообщались более объективные новости о войне. Дамагацкий справлялся, где было возможно получить заслуживающие доверия иностранные газеты. Я сказал ему, что все получаемые мною по почте ежедневные газеты лежат в Кашгаре. По его предложению я телеграфировал туда, чтобы их выслали мне в Ташкент. Также вместе с ними мне были посланы и мои личные письма, но они не попали ко мне, а были задержаны властями. Я умудрился получить, по крайней мере, часть из них спустя несколько месяцев.

Однажды ночью после наступления комендантского часа меня снова посетил Мандич; он снова спрашивал меня, не может ли он чем-то помочь мне. К этому времени я почувствовал, что я могу ему немного доверять. Я сказал ему снова, что я не собираюсь действовать против правительства, но что имеются два дела, которые трудно разрешимы, и в этом смысле он мог бы быть мне полезен. Первое, я осознавал, что в какой-то момент и Тредуэл, и я можем быть арестованы. Это шло вразрез со всеми дипломатическими принципами, но, тем не менее, это могло быть сделано. Если это произойдет, не может ли он устроить так, чтобы мы не попали в тюрьму? Тюрьмы были грязными, и условия содержания там были очень неприятными, и было сомнительно, что можно было там выжить при таких условиях. Мандич согласился со мной насчет условия в тюрьмах, и он обещал подумать, как можно все это устроить. Моя вторая просьба, возможно, была более опасной, если бы он на самом деле был провокатором. Она заключалась в том, чтобы меня как-то можно было предупредить заранее перед арестом. Он обещал это сделать. Затем он сказал, что Геголошвили — начальник полиции, хочет поговорить со мной лично без свидетелей. Это можно было устроить следующим образом. Три шпиона получили приказ неотлучно следовать за мной повсюду. В городе не было таксомоторов, так как все автомобили были конфискованы советскими руководителями; но несколько конных извозчиков продолжали работать. У одного из моих шпионов был велосипед, и если я даже брал извозчика, он имел указание следовать за мной. Геголошвили устроил так, что в определенный день, заранее, шпион с велосипедом получил другое задание. Другому сотруднику, наблюдавшему за мной, было приказано в случае, если я возьму извозчика при отсутствии велосипедиста, брать другого извозчика и следовать за мной. Поэтому Мандич предложил мне брать извозчика, но не на стоянке, где их стояло несколько, а дожидаться случая и найти одинокого извозчика так, чтобы шпион не смог бы тоже взять извозчика и следовать за мной. Так я и поступал. Затем я ехал куда-нибудь как можно быстрее, и потом, оторвавшись таким образом от моих пеших шпионов, я спокойно шел пешком в главное полицейское управление.[29] Так я делал несколько раз. Мне даже потом показывали отчеты моих шпионов, и я мог в них делать полезные для меня правки. Таким образом я обнаружил, что они сообщали о каждом доме, который я посетил, и времени там проведенном. Несомненно, иногда они теряли меня из виду, и в этих случаях он придумывал программу моего дальнейшего поведения, иногда довольно привлекательную, но едва ли заслуживающую уважения!

Где-то в сентябре 1918 года советское правительство надумало послать миссию в Мешхед в Северо-Восточную Персию в штаб-квартиру наших войск под командованием генерала Маллесона, и меня попросили написать рекомендательное письмо. Принимая во внимание дело, для которого меня использовали, это была очень необычная просьба. Однако я не мог игнорировать такой удобный случай послать сообщение, которое эта миссия сможет доставить, даже не зная о нем. Эта миссия возглавлялась человеком по фамилии Бабушкин. Один из членов миссии был бывший офицер по фамилии Калашников, который был помощником Дамагацкого в Комиссариате иностранных дел.

Однажды, когда я был в Комиссариате иностранных дел, я поговорил с Калашниковым один на один. Он сказал мне, что нынешний режим собирается зайти в своих действиях слишком далеко за все мыслимые, по его мнению, пределы, и что он собирается покинуть страну и попытается использовать для этого включение его в состав этой миссии в Мешхед. Я спросил его, почему же он пишет за своей подписью такие яростные статьи в местной прессе. Он сказал, что его вынуждают делать это, но эти статьи не выражают его истинного мнения, и, в любом случае, они мягче, чем статьи, которые пишут другие журналисты. Другие журналисты — Свешников и Галш — были еще хуже. Этот Калашников был типичным представителем людей определенного типа, готовыми пойти на все ради более легкой жизни, именно такие люди и способствовали успеху русской революции. Я дал Калашникову отдельное приватное письмо британским руководителям в Мешхеде, которые не арестовали его, но отослали его к меньшевикам, которые вели вооруженную борьбу против большевиков на Транскаспийской железной дороге. Возможно, меньшевики тоже видели подписанные им статьи в советских газетах и в один прекрасный момент они расстреляли Калашникова как революционера.

Бабушкин и его помощник Афанасьев после прибытия в Мешхед были арестованы и задержаны в качестве заложников для обеспечения безопасности мистера Тредуэла, меня и других членов миссии.

Жизнь в этом коммунистическом раю была по многим причинам неприятной. Очень грустно было видеть людей, как рабочих, так и людей из других классов общества, даже если вы и не думали о том, кто они, арестованными и поставленными в положение, которое, как вы знали, почти наверняка означало их смерть.

Немецкая нацистская практика гонения на евреев, когда они заставляли женщин из привилегированных классов мести улицы в публичных местах, была совершенно не оригинальной. Большевики арестовывали людей из привилегированных классов, многие из которых действительно работали на правительство в качестве служащих в учреждениях и вносили немалую лепту в обеспечение истинного прогресса как управленческой, так и производственной деятельности в крае, в то время как теперь представители пролетариата надзирали и унижали их, и издевались над ними. Позднее те, кто был старше пятидесяти пяти лет, были от этого избавлены. Было объявлено, что вопреки противодействию фанатичных комиссаров солдаты Красной армии проявили большую гуманность и жалость к этим старикам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.