2
2
А на следующий день ветер пригнал из степи черную тучу, и буря с короткими передышками свирепствовала весь день. Ночью, едва Ульяновы погасили лампу, послышался необычный стук. Не ветер — ставнями. Стучали в ворота. Все громче и нетерпеливее. Потом — в окно.
— Из волости! Отворяйте! Дело есть.
По голосу узнали — Симон Ермолаев. И, конечно, не один.
— Похоже, с обыском, — сказала Надежда, торопливо одеваясь в темноте.
Владимир Ильич, уже одетый, подбежал к окну.
— Какое может быть дело среди ночи?
— Спешное. Отворяйте, сосед! Дожжина-то льет как из ведра! Я насквозь промок!
Засветили лампу.
В дверях показалась Елизавета Васильевна, едва успевшая накинуть халатик:
— Один переметнулся через забор. Открыл калитку.
И тотчас же забарабанили в дверь. Уже не кулаком, а эфесом шашки.
Ульяновы тревожно переглянулись. Что послужило поводом для набега? И хорошо ли спрятана нелегальщина?
Карточка Чернышевского?.. Надя не раз уговаривала убрать со стола, чтобы нежданный посетитель не мог обвинить в хранении нелегальщины. Николай Гаврилович — дорогой для них человек. Но что же делать? Недавно скрепя сердце Владимир согласился спрятать. И альбом с карточками других ссыльных, выдающихся людей России, проходивших через красноярскую тюрьму, теперь тоже припрятан. А оплошность не исключена, и Владимир сказал:
— Ты еще посмотри тут…
Внешне спокойный, собранный, умеющий держаться с достоинством перед любыми чинами полиции и жандармерии, он со свечкой в руках пошел к входным дверям. Но не спешил в сени. Если сорвут дверь с крюков, он разговором задержит «гостей» в кухне. Надя успеет все убрать.
В его памяти пронеслись дни и недели шушенского сидения, одна за другой вспомнились многочисленные встречи с друзьями, вереницей промелькнули тайные письма, полученные от Анюты, от товарищей по ссылке, а также отправленные им самим в Женеву и Цюрих.
Что, что могло попасть в руки охранки? О чем дозналась жандармерия?..
…На масленицу приезжали товарищи из Минусинска. Каждый день приходили Проминские и Энгберг. Целая дюжина гостей! И уже одно это не могло не встревожить стражника Заусаева — по три раза в день вламывался в дом…
Донес?
Но с тех пор прошло два месяца. Нагрянули бы раньше.
Что-то другое послужило поводом.
А что?
…Перед пасхой почтарь привез долгожданную посылку, адресованную Елизавете Васильевне. Писарь, надо полагать, догадался: имя тещи — для отвода глаз.
И Заусаев в то утро торчал в волости, даже заметил с ехидцей:
— Больно продолговат ящик-то. — Приподняв, покачал на руках. — И тижелай!
— Мясорубку да утюг прислали родственники, — без малейшей запинки объяснила Елизавета Васильевна.
— А, позвольте узнать, какого он калибра, утюг-то?
— Ну-у, обыкновенный. И в письме писали о мясорубке: фарш дает хороший. Хоть на пельмени, хоть на котлеты. На пасхе заглянете — отведаете. И рюмочку поднесу.
— Кхы! Кхы! Мимо не пройду. По должности.
А на следующий день соседи увидели в руках у него, поднадзорного Ульянова, новое ружье. Централку Франкотта! Лавочник Строганов даже позеленел от зависти.
Хотелось поскорее пристрелять ружье в цель — углем начертил на заборе кружки. Утром, пока звонили в церковные колокола, сделал несколько выстрелов. Соседи услышали. Симон Афанасьевич, с которым встретился в проулке, попенял заплетающимся — после пасхального обеда — языком:
— Негоже, «политик». В свет… В светло Хр-ристово… Из р-ружья… Негоже…
Отправил донос?
В таком случае явились бы днем. И одни бы полицейские. А тут сквозь дверь слышно — позванивают шпоры. Жандарм пожаловал!
Где и в чем он, Ульянов, допустил промах? Или Надя?
…Первого мая поступили неосторожно. Не могли в такой день отсиживаться дома.
Красный платок развевался, как флаг. Кто-нибудь мог увидеть.
Но это же было только вчера. Если даже с нарочным отправлен донос, все равно жандармы приехали бы не раньше завтрашнего дня.
Повод какой-то иной…
Стучали разъяренно. Наваливались с такой силой, что скрипел деревянный засов. Но как-никак все же выиграно несколько минут, и Надя могла успеть спрятать нелегальщину. Можно и открывать.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.