7

7

Росным утром, взяв узелок с едой, Владимир и Надежда переплыли на обласке через Шушенку, по лугам дошли до Енисея. Там их ждал с лодкой Сосипатыч. Сегодня он нанялся в поденщики к Симону Ермолаеву и тоже спешил на степной берег.

Поддерживая Надю под локоть, Владимир помог ей опуститься на переднюю лавочку, сам сел в греби и, оттолкнувшись от берега, ловко и сильно взмахнул веслами.

— Умеешь ты, паря, управляться! — похвалил Сосипатыч, загребая воду кормовым веслом и направляя лодку вверх по реке.

Мелкие струи весело плескались возле борта. Надежда опустила пальцы в воду, и прохладные капли осыпали руку до обшлага легкого ситцевого платья. Нагнувшись, глянула вниз. Вода чиста и прозрачна. Даже на некотором отдалении от берега видны камушки на дне. Енисей не скаредный, — показывает богатства, раздобытые в синих Саянах.

— Ну теперь приударь! — сказал кормовщик и повернул лодку наперерез течению. Хотя ее проворно относило вниз, но весла все быстрее и быстрее врезались в струи, ломали их, откидывая брызги за корму, и вскоре стали видны на дне гальки левого прибрежья.

На берегу — гибкий тальник с ланцетовидными листьями. Среди кустов — тропинка вверх, на гребень обрыва. Там начиналась степь, манящая своей неизведанностью.

И оттуда долетал незнакомый гомон.

По-над берегом раскинулось стойбище «минусинских татар», тех самых качинцев, о которых по дороге в Сибирь рассказывал доктор Крутовский.

Прикочевав накануне к Енисею, степняки, невысокие, коренастые, с широкими бронзовыми скулами, с черными волосами, отдававшими смоляным блеском, поставили решетчатые остовы круглых юрт, но покрыли их не войлоком, как в былые времена, а пластинами бересты, вываренной для гибкости в воде.

Откуда-то издалека они привезли во вьюках хворост, в каждой юрте развели костер, и теперь над всем стойбищем расстилался дым.

Сосипатыч сообщил: это прибыли пастухи и табунщики, которых из года в год нанимает их шушенский «дружок» Симон Ермолаев.

Позади стойбища пасся табун дойных кобылиц, оберегаемых в дневную пору одними собаками, чуткими, злыми и мохнатыми, как медведи. К длинному волосяному аркану, протянутому по столбикам, были привязаны поводками сеголетки-сосунки, которых, по словам Сосипатыча, подпускали к маткам лишь после дойки. Дальше паслись стригунки, жеребята по второму году. Упругими, будто резиновыми, губами стригунки захватывали вместе с пылью едва заметную серую травку. Успевшие насытиться стояли попарно и оскаленными зубами чесали один другому загривки. Отбиваясь от жужжащих оводов, взбрыкивали задними ногами, притопывали передними, и над табуном висела туча пыли.

Еще дальше расстилалась волнистая степь, серая, жесткая, не тронутая сохой, иссушенная ярым солнцем. Пойдешь по ней — за целый день не встретишь ни жилья, ни дороги.

Травяная одежка у степи тонкая, ненадежная. Ударит конь копытом посильнее — пробьет до песчаной подкладки. Взвихрится оголтелый ураган и понесет песок через реку, в шушенские леса. Вон зияют глубокие карьеры — следы беспутной работы ветра.

В неподвижном воздухе плавно кружатся громадные беркуты, степенно помахивая ржавыми крыльями, высматривают добычу. Да на пригорках, на секунду застывая столбиками, тревожно посвистывают тучные, скалозубые сурки. Завидев опасность, ныряют в надежные норки.

У горизонта равнина — в лиловой дымке, и не сразу разглядишь — где земля, где небо, выцветшее от нещадной жары.

Сосипатыча окликнул бородатый приятель с медной серьгой в правом ухе, в засаленной рубахе из косульей кожи и таких же штанах; пригласил всех троих к себе. Иван Сосипатрович обрадовался, — пока не приехал Симон Ермолаев, можно погостевать. И все вернулись в стойбище.

Возле ветхих жилищ, играя со щенятами, копошились голые, кривоногие ребятишки, немытые, непричесанные, продымленные у костров.

У одной из юрт был откинут войлочный полог, заменявший дверь. Туда и пригласил гостей качинец с серьгой в правом ухе.

Перешагнув порог, Ульянов и Крупская остановились, оглядывая убогое убранство жилья, в котором пахло дымом, кислым молоком и невыделанными овчинами. Впереди, над супружеским ложем, застеленным войлоком, висела икона Николая Чудотворца, потемневшая от пыли и очагового смрада. Рядом — кусок бересты с перьями филина. Вероятно, от дурного глаза. Над костром, на высокой решетке сушились в дыму тонкие плитки сыра. Слева на стенке — шомпольное ружье с длинным стволом, с деревянными сошками для упора. Тут же — древний, видимо дедовский, лук с единственной стрелой. Справа от костра хлопотали две женщины, старая и молодая, в их длинных косах, перекинутых на грудь, позванивали медные монеты.

Старуха постелила на женской половине телячью шкурку и, взяв Надежду Константиновну за руку, потянула туда. Для мужчин хозяин юрты раскинул белый войлочный коврик по другую сторону очага. Сосипатыч привычно поджал ноги калачом. Владимир Ильич, не сумев так, опустился на колени. Надежда Константиновна, поправив длинное платье, присела на корточки. Она с любопытством поглядывала то на женщин, то через костерок на мужскую половину. Что же будет дальше? А Иван Сосипатрович разговаривал о чем-то со своим приятелем на его родном языке.

У самой стенки стояла кадка, по соседству с ней — высокий кожаный мешок с раздувшимися боками. И в кадке и в мешке что-то клокотало, бурлило. Качинец спросил деревенского гостя, чего он хотел бы выпить для начала, кумыса или айрана?

— Ишшо спрашиваешь! — рассмеялся тот. — Простокиша, ядрена-зелена, у нас дома есть. Кумысу душа просит!

Молодая хозяйка, отгоняя мух, вынула овчинную затычку из горловины кожаного мешка, взболтала палкой молочную жидкость, и в переполненном турсуке заклокотало, забурлило еще сильнее: в юрте повеяло свежестью. Сунув руку в горловину мешка, женщина черной, как земля, пропитанной жиром, деревянной чашкой зачерпнула белого шипучего напитка; благоговейно склонившись над костром, отлила немножко в жертву огню и только после этого подала мужу. Он с некоторой торжественностью преподнес чашку Сосипатычу. Тот, как полагалось, отпив глоток, передал Ульянову.

«Выпьет Володя?! — Надежда смотрела широко открытыми глазами. — А не будет ли ему с непривычки дурно?»

Владимир Ильич, глядя в чашку, говорил как бы сам себе:

— Пенится кумыс! Видать, умело приготовлен! — И через костер — успокаивающим тоном: — Мне, Надюша, доводилось пробовать, когда мы жили в Алакаевке. Башкиры привозили. Приятный напиток!

Когда чашка была опорожнена и снова наполнена, качинец подал ее Ульянову из рук в руки.

«Вторую?! — чуть не ахнула Надежда. — Без всякой передышки!»

Владимир успокоил ее многозначительной улыбкой: «Теперь мы с тобой знаем ритуал качинского угощенья!»

Он, пригубив, с поклоном предложил чашку чести и внимания своему другу, уже успевшему не раз проглотить слюну.

Сосипатыч взял чашку обеими руками; выпив все до капли, смачно обсосал усы.

Дошла очередь до гостьи. Приняв чашку из рук молодой хозяйки, Надежда Константиновна на какой-то миг поднесла ее ко рту и, встав, повернулась к старухе:

— Выпейте, милая, за свое и за мое здоровье!

Иван Сосипатрович перевел.

Старуха обрадовалась тому, что этим нежданным гостям, шушенским «политикам», знакомы степные обычаи. Она по-своему поблагодарила за то, что отведали кумыса, приготовленного по требованию хозяина, и, обнажая желтые, прокуренные зубы, захохотала хрипловато и надсадно:

— Симон — тавно тружка. Айран рот не может брать. Его брюко кворат. Кумыс велит делать.

«Дружком считают! — отметил Владимир Ильич. — И, говорят, на севере остяки вот так же зовут торгашей да скупщиков. Не знают еще, не понимают, что их настоящие друзья только среди таких, как Сосипатыч».

Старуха, запрокинув голову, с жадностью осушила чашку и, облизывая губы, погладила грудь:

— Коросо! Доров будем!

«Да, — мысленно согласился Владимир Ильич. — Врачи прописывают чахоточным. Эх, Анатолия бы сюда! Ванеева!»

Принялся расспрашивать — давно ли эти люди батрачат у Симона Афанасьевича и сколько он им платит. Деньгами или скотом. Но Сосипатыч не смог перевести. И из того, что говорили качинцы, понимал далеко не всё.

— Как ведется счет скоту? По памяти? — задавал Владимир Ильич вопрос за вопросом. — Или хозяин записывает? Но ведь неграмотные не могут его проверить.

— А вот гляди. — Сосипатыч встал, взял связку палочек, висевших на стенке юрты, указал на бесчисленные зарубки. — Палочка расколота: одна половинка у Симона, другая — у пастуха.

Качинец пояснял: это — счет кобылам, это — жеребятам, это — коровам…

Молодайка, поболтав мешалкой в кадке, хотела угостить всех айраном, но в эту минуту с лужайки долетел зычный голос Симона Ермолаева:

— Где вы там? Лежебоки! Валяетесь в юртах, как сурки в норах. Пора приступить с божей помощью. Живо!

Хозяин юрты, схватив аркан, побежал на зов. За ним поспешил Сосипатыч. Ульянов и Крупская поклонились женщинам и тоже направились к выходу.

Надежда чихнула.

— Это от дыма!.. А они-то как же всю жизнь?.. И зимой в таких юртах, да с маленькими детьми. Можно насмерть застудить. У них же ни одеть, ни обуть. — Она покачала головой. — Жестокое существование! Батрацкая доля!

Перед стойбищем уже горел костер. Качинец с серьгой в правом ухе и еще три человека взметнулись в седла и с арканами в руках поехали к табуну стригунков.

Владимир и Надежда пошли в степь.

— А ты заметил, Володя, женщина у них совсем бесправная? Даже не смеет подать чашку гостю, только через мужа.

— Н-да! Ужасная патриархальщина! И на юге, в этой «сибирской Италии», и на севере, и в наших калмыцких степях. На огромных пространствах этакая полудикость, если не сказать больше. И сколько потребуется сил… Оттого, надо полагать, и зародилось у поэта неверие.

— «У чукчей нет Анакреона, к зырянам Тютчев не придет»?

— Не знаю, придет ли сам Фет. Зато придут другие. Не сразу после разрушения царской тюрьмы народов, но придут.

— «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой. И назовет меня всяк сущий в ней язык».

— Ты права — сначала придет Пушкин.

— Потом — Лермонтов.

— Да, и твой Лермонтов. Только как бы не опередил Некрасов с его сильными гражданскими мотивами и демократизмом. Придут русские поэты и помогут появлению своих Анакреонов. Ведь у каждой народности, даже, на первый взгляд, самой отсталой, не имеющей представления о книге, свой эпос.

— Не только эпос, но, вероятно, и лирика.

— Конечно. Нужна и лирика. Нужен Чехов. Помимо Репина да сибиряка Сурикова, нужен Левитан. Нужна правда жизни, как в романах Льва Толстого с его рембрандтовскими красками. — Оглянулся на юрты степных кочевников. — Страна у нас, Надюша, многоязыкая, и нам еще предстоит определить национальную политику, которой будем придерживаться после свержения абсолютизма. А что касается лирики, она была и есть у всех народов. И в борьбе нам послужат не одни маршевые песни. Не один барабан — все богатство музыкальных инструментов примет в наследство новое общество.

Увлеченные разговором о будущем, они углубились в степь.

Вдруг Надежда встрепенулась от неожиданности:

— Володя! Смотри — озеро! Как мы не заметили раньше?

— Это, Надюша, не озеро. Я уже обманывался так прошлой весной. Марево!

— А вон — еще. Разливается все дальше и дальше. Гляди — настоящая вода! И я вижу камыши на берегах!

— Есть в той стороне камыши. Но до них, как говорят охотники, больше тридцати верст!

— Значит, подлинный мираж?!

Отраженная голубым зеркалом небес, вода заливала одну низинку за другой, и на ней струились серебристые блики. Время от времени озера, как бы поочередно, тускнели, будто вода уходила в песок. Потом снова начинали играть и перемигиваться с небом. А из-за горизонта выходили белые стада кучевых облаков, кочевавших от настоящих озер к заманчиво-призрачным.

— Где-то в той стороне, — рассказывал Владимир, — сорок озер. И местность называется Сорокоозерки. Меня туда зовут на осенний пролет уток и гусей. Говорят, летят бесконечными вереницами.

— Съезди. И я бы с вами, если не помешаю… Только у меня нет ни куртки, ни сапог.

Они шли не торопясь, сравнивали сибирскую степь с южнорусской, тонко описанной Чеховым. Здесь все свое, неповторимое. В неглубоких ложбинках к земле никли гибкие веточки солодки с россыпью клейких листочков и длинными метелками синевато-фиолетовых цветов, от которых пахло приторной сладостью. На холмиках торчали высокие кусты чия, похожего на тростник. И по соседству с ним золотился ковыль.

На стойбище пронзительно, с какими-то отчаянными переливами, заржал стригунок. Тонкий голос жеребенка напоминал детский беспомощно-жалобный визг. Владимир и Надежда невольно оглянулись. Стригунок захрипел и умолк, будто ему сдавили горло. И вслед за первым завизжал второй с тем же ужасным надрывом.

— Что они делают с ними?

Владимир пожал плечами.

Кобылицы в табуне вскинули головы, прислушались, прядая ушами, и всполошенно сбились в кучу, головами в середину, словно им угрожало нападение волков.

Качинцы, верткие всадники, гоняясь за перепуганными стригунками, метко набрасывали на головы петли арканов…

Когда Ульянов и Крупская вернулись на стойбище, кочевники подвели, вернее, подтащили, к костру очередного стригунка, дико фыркавшего и упиравшегося всеми четырьмя копытами. Обмотав ноги его арканами, табунщики повалили жеребенка на бок, Симон Афанасьевич поднял из огня раскаленное тавро и прижал к мохнатому стегну. Струйками взметнулся противный дымок, остро запахло спаленной шерстью и горелым мясом. Прижатый к земле, стригунок судорожно подергивался и визжал. На его стегне чернели две выжженные буквы: «СЕ».

Едва успели работники снять арканы с тавреного, как Симон Афанасьевич, захватисто махнув рукой, крикнул:

— Вали пятого! Подводи шестого! И хватайте живо. Нечего прохлаждаться — не на ярманке.

Недалеко от юрт было два загона, обнесенных жердяными изгородями. В одном дико мычали разномастные бычки, в другом — телочки. Еще зимой Симон Афанасьевич, — об этом рассказывал Сосипатыч, — закупил их в окрестных селах за какую-нибудь треть цены, по льду перегнал через Енисей и отдал качинцам под пастушеский догляд. В начале будущей зимы его работники зарежут бычков, и он отправит обозы с мясом на таежные золотые прииски. А каждую телочку, за лето превратившуюся в большую нетель, обменяет в деревнях на двух бычков.

У ворот первого загона стоял Сосипатыч в кожаном фартуке, с большими ножницами, красными от запекшейся крови. Дырявая войлочная шляпа у него сбилась на затылок, борода взмокла от пота.

Два качинца вывели из ворот, держа за рога, пестрого бычка. Иван Сосипатрович умелым взмахом вспорол ему правое ухо, а на левом вырезал ножницами иверень — клинышек сбоку. Владимиру Ильичу сказал:

— Симоново пятно, язви его в душу!

Один из пастухов, выхватив квач из дегтярницы, мазнул по ранкам, чтобы не лезли мухи, и бычка отпустили. Мотая головой и разбрызгивая кровь, смешанную с дегтем, он побежал за юрты, в степь.

— А вы, стало быть, домой направляетесь? — спросил Сосипатыч Ульянова. — Чичас перевезу. И не буду у него, у холеры, спрашиваться. Я не каторжный.

— Нет, мы еще погуляем.

— Ну, глядите все кругом. А по мне, в стели не баско. У нас в бору лучше. В тайге ишшо красивше. Вот бы нам с тобой, Ильич, туда с ружьишками!..

— С удовольствием бы, Иван Сосипатрович, если бы не полиция…

— Ядри их в печенки-селезенки!.. И уж мы бы с тобой, — ох! — настукали бы глухаришек да рябков! А по осени — белок. Отвели бы душу! Глядишь, и сохатого запромыслили бы.

— Мечты, мечты! — Владимир взглянул на Надежду. — Без мечты нет охотника!

— В степи вам от жарищи негде притулиться. Как в овине возле печки!.. А вы спуститесь к бережку: там полегше. Я приду.

Вдоль обрыва шел с лопатой в руках Стародубцев. С ним — несколько пареньков и две девчушки с корзинками, наполовину наполненными длинными, как веревки, корневищами солодки. На обрыве корни были обнажены, и ребята легко выдирали их.

— Вот вы и с новой добычей! — подбодрил учителя Владимир Ильич. — Так и на книжки денег хватит. На какой-нибудь журнал для детей. Смекните-ка.

— Смекнем. Только боюсь… Нет, не отца Ивана. Ему некогда доглядывать. — Учитель щелкнул указательным пальцем по жилистой шее и жестом показал, как сдают игральные карты. — Покуда всех лавочников не обставит… А опасаюсь: вдруг нагрянет благочинный. Тому зубы не заговоришь…

— Я, Володя, пройду немного с девочками, — сказала Надежда. — Помогу им, поговорю. — Взглянула на учителя. — Не возражаете, Владимир Петрович?

— Пожалуйста. Стражника тут нет.

Оставшись один, Владимир Ильич сел на уступ обрыва и окинул взглядом долину. По ту сторону Енисея — заливные луга с мелкими блестками озер. Дальше — узенькая ленточка Шушенки. За ней — россыпь домов и халуп. В былое время при устье, говорят, стояли на острожном валу пушки, отлитые при Петре Великом. Они были нацелены в степь, где так же, как сегодня, вились дымки над одинокими юртами…

— Отдыхаете? — неожиданно раздался голос Симона Ермолаева, подымавшегося по тропинке от реки. — А я в Енисее охолонулся.

Сегодня он почему-то прихрамывал больше обычного, и казалось, что его увечная нога не удержит высокого плотного тела и вот-вот с хрустом переломится. Но Симон Афанасьевич вовремя перенес тяжесть на здоровую ногу и, опершись рукой о землю, сел рядом, расстегнул воротник сатиновой косоворотки, подпоясанной узеньким ремешком с бляшками, выкованными из полтинников, и, сняв картуз, утер лоб платком.

— Послал господь жарищу! Хоть сызнова в Енисей ныряй! — Удрученно вздохнул. — Припоздал я нынче скотинушку пятнать да таврить. Боюсь, мухота навалится. Дней мне не хватает. В мае за пашней доглядывал, — везде надобно самому. На казначейские заботы, почитай, неделю ухлопал. В июне — в Красноярск ездил.

— Ну и что там нового?

— Кресты на соборе заново позолотили! В ясный день горят, как солнышко!

— И это — все новости?

— Кому — какие. Вы ждете свои, а нашему брату, деревенскому жителю, нужны другие. — Ермолаев снова вздохнул. — Может, бог милует, оклемаются бычишки.

— Движение по мосту через Енисей еще не открыто?

— Слышно, скоро освятят. А покамест бродяжню, варнаков да ваших «политиков» по тракту гонят. Три партии на моих глазах прошли: большу-ущи-ие!

— Говорите, политических много?

— Считать не пересчитать. И откуда только берутся? Девки и те в политику ударились! Чего им недостает? У нас к дождю комар одолевает, а там… Перемены, что ли, ждать?

— Н-да, — задумчиво молвил Владимир Ильич. На вопрос не ответил. Он уже приучил себя к осторожному разговору с волостным казначеем. Чего доброго, донесет полиции, жандармам: дескать, разводит «политик» смуту. А за этим непременно последует добавка к сроку ссылки. — Так комары, говорите? Они у вас при всякой погоде злые. Даже сквозь кожаную перчатку прокусывают!

— Умеете вы все на смешок повернуть!.. Ну, а мои красноярские новости добрые: молотилку славную купил! Хватит с овином маяться. Нынче до зимы весь хлеб обмолочу! И сортировку отменную привез — отбирает зернышко к зернышку!

— Значит, вы стоите за машины, за развитие промышленности, за новые фабрики и заводы?

— А как же? Сил нам добавляют!

«И против вас силы добавляются», — подумал Владимир Ильич.

А Симон Афанасьевич, неожиданно переменив разговор, стал задавать вопрос за вопросом: доводилось ли собеседнику ездить во Францию? Как называют ту державу? И какое там правительство? Услышав короткие и настороженные ответы, насмешливо шевельнул усами:

— Республика — значит, режь, публика! Вместо царя — президент. И — депутаты от народа. Де-пу-та-ты, — повторил Симон Афанасьевич, чтобы получше запомнить. — А в Англии, — я читал в газете, — королева. Баба! Мужика-то не нашлось, что ли? А при ней этот самый такой же, как во Франции, па-ра-ла-мен. Так скажите мне, господин Ульянов, в чем же разница?

— Не знаю. Думайте сами.

— Вы все знаете, только со мной не хотите говорить по душам. А мое соображение такое: можно и у нас, как в этой самой Англии. Даже лучше: у нас все ж таки не баба, а царь. Мужик! Что кому надо, говори в па-ра-ла-ме-не. И в Сибирь погонят одних варнаков. Жисть пойдет, как по маслу. Тихо, мирно… Вижу — не согласны.

— Как же я могу согласиться? — Владимир Ильич прихлопнул у себя на щеке огромного паута с бронзовым брюшком и малахитовыми глазищами. — Вот сегодня редкостная тишина в природе. А посмотрите, — показал овода на ладони. — И не одни пауты пьют кровь — слепни кусаются еще больнее.

— Опять шутками отделываетесь. Дали бы книжку про все порядки. У вас поди есть?

— Все дозволенные. — Владимир Ильич встал, и голос его зазвучал холодно, отрывисто. — Никому никаких книжек не даю.

— С вами, видно, не споешься. — Симон Афанасьевич тоже встал, оттолкнувшись одной рукой от земли. — А я-то думал пригласить отобедать с нами. Баран сварен. Для «дружков» прихватил четверть из казенки. А мы бы с вами и госпожой Крупской… Я ведь крепкого тоже не потребляю. Кумысу бы выпили. Пастухов я заставил делать — к киргизам съездили, обучились. Ладный получается: в нос шибает не хуже шамапанского. Иль мадеры бы. Из Красноярска я привез.

— Для работников?! — спросил Владимир Ильич с колючей хитринкой.

— Что вы?! — Под усами Симона Афанасьевича блеснули в усмешке широкие зубы. — Не в коня овес!.. Захватил сюда, чтобы вас попотчевать.

— Напрасно беспокоились. Мы пообедаем на бережке у костра.

И Симон Афанасьевич, крутнув головой, пошел вверх, к стойбищу, откуда сильнее прежнего пахло гарью, дымом, конским и людским потом, степной бараниной да шипучим кумысом.

Домой плыли сначала по Енисею, потом — по Шушенке. Надежда держала в руке веточки солодки. Владимир опять сидел в гребнях, лицом к кормовщику. Спросил его:

— Ты, Иван Сосипатрович, что-то совсем не пьяный? Водки не хватило? Или хозяин плохо угощал?

— А ну его к лешаку! Я бы ни в жисть не пошел подсоблять… Да боюсь, коровенку за подать уведут…

— Что ж ты не сказал нам.

— У вас лишние-то деньжонки откель возьмутся?.. А там, — Сосипатыч концом весла ткнул в заенисейскую сторону, — все сковырнулись, ажно землю носами пашут. Я приметил: бутыль казенная, а водчонка мутная, ровно он из лывы зачерпнул. Табашного настою, холера, добавил, чтоб одним стаканом свалить. И заедки нутро не принимат. Маются мужики. Глаза бы мои не глядели.

— И ты не попробовал хозяйского угощеньица?

— Провались он в тартарары! Мне тайком от него кумысу поднесли.

Владимир, на минуту опустив весла и обернувшись к Надежде, коротко пересказал разговор с Симоном Афанасьевичем над речным обрывом.

— Ни стыда у него, ни совести, — подтвердил Сосипатыч, сердито загребая воду кормовым веслом. — Другой бы рубля не пожалел, а этот, язва, шесть гривен. А мне теперича руки надыть в бане отпаривать. Скупердяй бессовестный!.. Как ты говоришь, Ильич? Спалататор?

— Да, эксплуататор. И он, ты знаешь, Надюша, за парламент! Только не французского, а английского типа, чтобы — при царе-батюшке! И сам не прочь в депутаты. Опаснейший из противников.

На следующий день, вспомнив о серебристых бликах на миражных озерах, о метелках цветущей солодки, Надежда написала своей будущей свекрови:

«А за Енисеем чудо как хорошо!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.